***
Мать по привычке из прошлой жизни, — в которой она была служанкой у небогатых господ, — полощет ветошь, ставшую им одеялом. Она с печальной улыбкой отказывается от помощи, и он начинает бесцельно ходить по берегу. Холодный песок сменяется тусклой галькой, порослями рогоза и осоки, в которой квакают лягушки и стрекочут насекомые. Он поворачивает назад, возвращается ближе к матери, на гальку. И в тот момент, когда он зачерпывает ладонью горсть камней, чтобы покидать их в воду, он видит, как тёмная волна несёт на своих руках серо-зелёную рыбину и оставляет её у его ног, словно подарок. Снулая рыба смотрит на него своими мутными глазами — и серое заволоченное облаками небо отражается в её взгляде. Он глядит на мать, продолжающую полоскать бельё невдалеке, а после отходит на два шага назад. Они спускают по этой воде мертвецов, замотанных в белые простыни, в их последний путь, они полощут одежду в этой воде, они моются в этой воде. Они пьют эту воду. Они каждый день молятся этой реке — и она прибивает мёртвую рыбу к их ногам. Бездна появляется по его правую руку без слов и предупреждений. Он впервые не отпрядывает от неожиданности. Тьма — смоль, залитая от века до века, — приручает его. — Через сотню лет океан поднимется, и эти земли уйдут под воду. Он сотрёт всю грязь, вымоет её из-под ногтей и умов, — говорит она, смотря на противоположный берег, где дряхлая старуха, склонив свою седую голову к воде, читает молитву. — Рыба вновь оживёт, солнце вновь засияет на горизонте. И ты будешь тому свидетелем. Он верит ей и ничего не спрашивает, зная, что она никогда не ответит на его вопросы.***
Пространство вокруг живёт своей жизнью. Круглые дома появляются из ниоткуда, вырастают на его глазах из тёмного камня и дерева. Сине-чёрная река тянется от одного острова земли к другому, и ни одна её капля не срывается вниз, в пустоту; на её воде медленно качается одинокая лодка без людей и вещей. Повсюду парят чаши, наполненные жиром, похожие на те, что стоят в каждом доме, но здесь, в этом измерении, их фитиль не чадит и горит необычным сапфировым пламенем. Это место очаровывает его и пленяет так сильно, что он дышит через раз, боясь, что от неосторожного дыхания оно развеется, словно дым. Спустя мгновения Бездна появляется перед ним из клубка чёрных теней и золотых искр. Она с безмолвной улыбкой на губах ведёт рукой, точно приглашая следовать за ней. Но он медлит, и она идёт без него. Китёнок, крошечный по сравнению со своими взрослыми сородичами, проплывает в серо-голубом, точно платье Бездны, пространстве; он слышит его одинокую песнь, пугающую и прекрасную. Он переводит взгляд на Бездну, и это пространство — не то небо, не то океан — начинает отвечать на песнь низкими, утробными звуками, успокаивающими, словно прикосновение материнской руки. И китёнок, опьянённый осознанием того, что он больше не одинок, откликается на них — радостнее и громче, чем прежде; с тем весельем и тем наивным восторгом, которые присущи лишь маленьким детям, ещё не испорченным настоящим горем и страданиями. Он догоняет Бездну у края земли и шагает с ней в пустоту — куски брусчатки находят друг друга и встают как влитые под их стопами. Они проходят мимо замерших людей и деревьев, ручьёв и зверей. Он видит здесь мальчишек, — таких же рваных и грязных, как и он сам, — держащих серую крысу за кончик хвоста, пока она извивается, пытаясь выбраться из крепкой хватки их пальцев (и он почти слышит, как она пронзительно пищит), он видит каштан, который раньше даровал ему свои питательные плоды, но теперь наполовину иссох, и себя, протягивающего руку с ячменными зёрнами к чёрному ворону, сидящему на ветке. Он знает, что потом этот ворон так больно ущипнёт его за большой палец, что слёзы брызнут из глаз, и улетит, отказавшись от украденных у пекаря зёрен. Края синеватых губ Бездны почти незаметно трогает улыбка, когда она произносит: — Однажды ты приручишь ворона, — и спустя мгновения, вспомнив то, что ещё не произошло, добавляет: — ...и его воронёнка, если только тот не выпадет из гнезда прежде, чем научится летать. Они идут дальше, к следующему острову воспоминаний, повисшему в воздухе без нитей и цепей. Он видит аристократов, чьи чистые и полные лица искривлены в презрительной усмешке, когда он едва слышно и безнадёжно просит их подаяния, и видит, как стража уже делает первые шаги, чтобы затем вышвырнуть его с главной улицы в лужу, полную помоев. — Они ответят за это. Не сейчас, не завтра. Бедняки, на чьих костях они построили свою жизнь, выползут из земли и грязи и вернут всё то, что когда-то принадлежало им. Золото и власть поменяют своего хозяина, золото и власть не преданы ничьим рукам. И всё повторится вновь. Перед ними остаётся последний остров, и едва он вступает на его землю, как к горлу подступает желчь, а внутренности сворачиваются в петлю. Он видит посеревшее и изъеденное язвами лицо матери, лежащей на подстилке из гнилой соломы, и её сломанная рука выглядывает из-под рваной ветоши. Он смотрит на её потерявшие цвет глаза, на его имя, застывшее на сухом изгибе губ, — и резко отворачивается, прижимаясь лицом к животу Бездны. Он помнит, что ещё четыре сестры и три брата смотрели на него такими же выцветшими глазами, и с их губ ядом сочилось «чужой, ты чужой, и мы умерли из-за того, что ты появился на свет», и мужчина, который никогда не являлся его настоящим отцом, прежде чем уйти и больше не вернуться, выплюнул ему в лицо: «Ты чужой» — и это звучало точно проклятье. И это было бы проклятьем, если бы тогда он не чувствовал ладонь Бездны на своём плече. «Ты не один, — говорило оно. — Ты чужой им, но не мне». Он жмётся к ней — к её острым костям, обтянутым иссиня-белой кожей, гладкой, как китовый плавник, — и Бездна перебирает его жёсткие пряди своими длинными костлявыми пальцами; её руки пахнут водорослями и солью. Она холодна, как труп. Он знает, какими холодными бывают мертвецы и как они похожи на живых, забытых крепким сном, пока черви не начинают изъедать их тела, а гниль вить свой чернильный узор. Она холодна, как труп, но кажется ему живее всех живых. — Однажды у тебя появятся клинок и роза, чьи шипы будут раскрашены красным, ворон и крыса, что будет без ума от любви к тебе, — шепчет она морским прибоем. — Тебе не придётся больше воровать, не терпеть насмешек этих злых ядовитых людей, тебе не придётся больше ютиться под старой лодкой, укрываясь от дождя. Тебе станет неведом голод и страх, ненависть и холод улиц. Ты будешь свободен от всего, от всех людских пороков и страстей, но сам станешь одним из них. Жди. И когда киты запоют траурную песнь, ты увидишь мир моими глазами. И всё это будет твоим. Он поднимает на неё свой воспалённый взгляд. Тьма — смоль, залитая от века до века, — обращается к нему. Бездна кладёт ладони на его плечи и целует его в лоб своими ледяными губами. Он просыпается от луча рассвета, пробивающегося сквозь брешь в лодке.***
Они приносят его в жертву реке, чьи воды обмелели и всё чаще выносят на берег мёртвую рыбу. Они приносят его в жертву реке, потому что он больше не разделяет их веру. Они приносят его в жертву реке, потому что его некому защитить и спасти, потому что его никто не станет искать, потому что он всего лишь мальчишка без дома и семьи. Потому что он чужой всем и каждому. Верёвки стирают его запястья и щиколотки в кровавую кашу, кляп во рту мешает его дыханию. Люди вокруг монотонно молятся, но он не слышит ничего, кроме бешеной пульсации крови в висках. Человек с блестящим в свете свечей кинжалом, склоняется к нему. Он говорит, улыбаясь: «Чего ты боишься? В твоей смерти — наша жизнь. Ты спасёшь нас. Разве стоит бояться собственного благородства? Собственного милосердия? Мальчик, ты спасёшь всех нас». Он судорожно сглатывает, чувствуя, как пощипывает в уголках его глаз. Ему не хватает воздуха, его лёгкие горят, его кожа покрывается холодным мерзким потом. Он смотрит на каменное изваяние алтаря, которое заносит маленький кинжал над его глазами — и ему на миг кажется, что губы статуэтки прочертил кровожадный оскал. Люди окружают его со всех сторон, на их лицах — нетерпение и жажда, ожидание и любовь. Они любят его за его жертву, которую он никогда не соглашался приносить. Они молчат, обращаясь своими мыслями к почитаемому божеству. Эта тишина давит на него гранитной плитой. Боль, сосредоточенная на лезвии кинжала, рассекает кожу — и горячая, словно магма, кровь заливает глотку. Она расписывает алтарь широкими алыми мазками. Он больше не чувствует боли, только острый металлический запах, забивающийся в ноздри, проникающий в лёгкие, пропитывающий весь воздух вокруг. Люди с безумными улыбками садятся перед ним на колени и касаются ладонями алтаря, омывая пальцы в его крови. Они в унисон зачитывают молитву, умоляя реку возродиться вновь, обещая ей множество даров, среди которых он — первый, всего лишь начало, всего лишь одно из множества будущих подтверждений их преданности и любви. И спустя мгновение, на первом же невольном вздохе, вырывающимся бульканьем из горла, он задыхается. И спустя мгновение каждый кит в океане поёт по нему реквием. И спустя мгновение тьма — смоль, залитая от века до века, — принимает его как родного. Чужой улыбается. И Бездна улыбается ему в ответ.