1
«Средняя температура воздуха в Наха составит около двадцати семи градусов выше нуля. Скорее цепляйте панамы и футболки с короткими рукавами и отправляйтесь к морю! Да не забудьте солнцезащитный крем и пляжный зонтик от нашего спонсора, если не хотите обуглиться до чёрной корочки и стать абсолютно непривлекательным в чужих глазах!
Другие новости к этому часу...»
Утром двухтысячного он услышал запах гари.
Едкий, он тонул в чьём-то крике, — неразборчивом, жалостном; перемешивался со стрёкотом ночных цикад и шуршанием волн неподалёку. Бакуго вскочил резко, проверил газовую плиту, приборы, подключённые к розетке, старый удлинитель; всё лежало на месте, нетронутое, облитое светом луны, —
ничего не горело.
Будильник прозвенел после; Бакуго ушёл на пробежку, и запах гари больше не возвращался — от него оставалось только липкое ощущение, которое промерзало внутри, как воздух, застывший над морем. Мысли наслаивались друг на друга, точно перламутр, — это было похоже на наваждение.
Он говорил себе:
забудь, забудь, забудь.
И почти не слышал песни в наушниках.
Бакуго не заметил, как пробежал на два километра больше, чем обычно, и теперь тяжело дышал, опёршись о колени. Плеер его гремел чужими голосами, катушки в кассете крутились, крутились и крутились — то были голоса далёких земель, в которых постоянно шли дожди и устраивались тяжёлые войны.
Бакуго сел на песок, обессиленный после пробежки, и стал дожидаться рассвета.
Море шумело — оно говорило с ним на языке, которого он не понимал, и изнывало от жажды быть услышанным. Не найдя в нём милосердия, море забилось о прибрежные скалы и попыталось схватить его, утащить за ноги в подводье, но он был далеко — далёк был его силуэт, но мыслями он был ещё дальше.
Первые лучи забрезжили вскоре. Берег очертился ровной персиковой линией, и Бакуго поморщился от яркости, прикрываясь влажной, песочной ладонью.
Он вдыхал соль, синеву, Окинаву целиком; солнце нежно ласкалось с водой и пускало по ней волны.
Щёлк! — музыка прекратилась, лента натянулась на катушке, и...
Тогда он снова почувствовал.
Запах гари был таким сильным, что, казалось, впитался в одежду и под кожу. Никакого крика поблизости не было — Бакуго в отчаянии вертел головой, надеясь хоть что-то услышать, но он был один. Когда он снова сделал вдох, запаха не было — он снова слышал лишь пляж, и соль, и море, наваждение исчезло так же быстро, как и появилось, оставляя его в растерянности.
Он вернулся домой сразу же; сменил мокрую одежду и заново проверил, не горело ли что-то в его доме. Для острастки Бакуго открыл окна — нараспашку, впуская утренний бриз за шиворот и под футболку. Он включил радио, заголосившее шершавыми помехами, и переключился на станцию, по которой передавали прогноз погоды.
Только после этого, успокоившись, он молча сел за печатную машинку.
2
В зеркале мелькнула фигура — худая и светлая; она принадлежала миру, которого он не знал.
Киришима моргнул, всмотрелся в отражение снова, но не нашёл никого, кроме себя.
В грязном, заляпанном зеркале он стоял один: его лицо было в саже, зубы чёрные, как уголь; ему хотелось в душ, чтобы смыть с себя пот и запах мёртвой Земли. Он стащил комбинезон, прилипший к телу, — на рукаве была дырка: он успел прыгнуть в укрытие и в последний момент неосторожно зацепился за железку. В беспокойстве, впрочем, не было необходимости — он чувствовал себя как никогда здоровым.
Мир был на грани совершенства — он разрушался ради великой идеи, распадался на кусочки, как башня, выстроенная из детских кубиков. Катастрофа за катастрофой уносила с собой жизни десятков, сотен, тысяч людей.
Киришима ненавидел огонь.
Огонь забирал самое дорогое, отнимал у человечества надежду, точно плотоядная глотка. Пепел и горечь преследовали Киришиму повсюду — они были в его завтраке, одежде, постели, волосах, сидели в голове и разъедали его подчистую. Если бы он захотел, он бы сделал так, чтобы огня не было вовсе.
Их осталось немного. Команда заметно поредела за несколько дней, и Киришима боялся; он хотел спасти их всех, уберечь от смерти, уберечь от злого огня. Каждый день он спасал жизни — и каждый день хоронил кого-то из близких.
Дым коптился у него под веками, наполнял полость рта смогом, но он не плакал. Он испытывал грусть, но забыл, как давать ей свободу.
Киришима говорил, что верит в светлое будущее, но на деле его веры хватало всё меньше и меньше с каждым новым днём.
В казармах было тихо; изнеможённые, все спали в кроватях; только изредка обманчивое спокойствие перебивалось голосами, чаще приглушёнными, реже — шутливыми; были среди них неспящие, они караулили и боялись ещё больше, чем Киришима.
Он лежал, закинув руки за голову, смотрел в потолок верхнего яруса, на который приклеил фотографии, пожелтевшие и помятые; на них были лица, стёртые из памяти войной и разрухой, пожаром и химикатами.
Сверху раздался скрип: Каминари отсчитывал дни на стене — остроугольным камнем рисовал засечки; конец света длился целую вечность, но так им казалось, что всё это не зря, что всё, что они делают, не канет в Лету, и что всё это однажды прекратится.
В консервированном молчании Киришима впервые услышал море.
Оно было далёким, незнакомым — он будто вслушивался в ракушку, найденную на берегу, случайно попавшуюся под ноги; он пытался наложить звуки на своё представление, но это было не то, это шумела кровь в его ушах, но совсем не море.
И всё же, оно было рядом. Столь ненастоящее, оно пело ему — он ухватывал позабытые колыбельные из подводного шёпота и видел сны, в которых всё снова горело, но ему было, на удивление, спокойно.
3
Огонь подбирался всё выше: от пят, колен и кончиков пальцев до самого подбородка — его было так много, что Бакуго не сдержался от надсадного кашля.
Его глаза слезились. Он стоял в незнакомом месте, точно тульпа, — мимо бегали люди, они не замечали его; кто-то кричал, стонал от боли; так запредельно громко, что, казалось, сейчас лопнет сердце.
Бакуго видел человека — в коловращении едкого пламени тот замер, чем-то заворожённый. Словно две фигуры из киноленты, они видели только друг друга.
У человека не было лица: герметичная маска и спецодежда защищали его от неистового огня. Тот что-то кричал —
«Беги! Спасайся!» — Бакуго слышал плохо, всё растекалось, подобно воску.
Он проснулся.
Его всё ещё окружало море.
В кромешной тьме угадывались очертания комнаты; небо шумело, море провисало над головой, и во рту было сухо, как в пустыне. Футболка была мокрой, он сорвал её сразу же, как только поднялся с постели, и босиком поплёлся на кухню. Электричество отключили — утолять жажду пришлось тёплым соком, от него же судорожно тянуло рвать.
Заключив для себя, что лучше уж добровольная смерть, Бакуго ушёл в ванную и склонился там над раковиной, омывая шею и руки.
В зеркале он смотрел на своё отражение, но совсем его не узнавал. У него было его лицо, его глаза и его волосы, но оно было словно чужим.
В подкорке что-то защекотало.
Чей-то голос прорезал мысли, как тонкую ткань.
— Эй? — спросил голос. — Почему я могу тебя слышать?
Бакуго не находил ответа.
— Кто ты? Пожалуйста, ответь мне. Скажи хоть слово. Я знаю, ты здесь.
Бакуго хмурился.
— Что происходит?
Голос не растерялся.
— Отчего-то я могу тебя слышать. И ты меня, кажется, тоже. Может, мы вместе сходим с ума?
— Какие глупости, — фыркнул Бакуго. — Так не бывает.
— Наверное, ты прав, — согласился голос и, немного помолчав, спросил: — Ты скажешь мне, кто ты?
Бакуго сжал края керамической раковины.
4
Киришима не понимал, что происходит, но одно он знал точно — они с Бакуго как-то связаны;
Бакуго, Бакуго, Бакуго — он повторял его имя, как заведённый,
Бакуго Кацуки, так его звали, Бакуго был настоящим.
Бакуго был далёк от войны, от пожаров и трагедий; он жил в мире, где царила кислотная реклама, а в домах только-только появлялась всемирная сеть.
У Бакуго было море, песок под ногами и ундервуд с золотыми надписями, сотни страниц, испачканных чернилами, сотни вселенных, которые не продавались; это был прекрасный мир, Киришима хотел сбежать туда; Бакуго был одинок и не говорил об этом, но Киришима чувствовал — что-то ему подсказывало.
Они слышали мысли, не всегда, но очень вовремя — это была их связь, которая рушила километры, она проходила сквозь воду и тушила дикий огонь.
Киришима спрашивал много, Бакуго настораживался, но отвечал ему.
Бакуго не вполне доверял, Киришима понимал почему.
Киришима ничего не рассказывал о своём мире.
— Твой город... Наха? — сказал Киришима. — Расскажи мне о нём больше.
— Город как город, — пожимал плечами Бакуго, — ничего необычного.
— Тебе он не нравится?
— Мне, в принципе, никогда ничего не нравится.
— Так нельзя, Бакуго, — смеялся Киришима. — Тебе нужно поменять образ мышления.
— С чего это ты мне указываешь?
— Прости, — стушевался он. — Я не имел в виду...
— Всё в порядке.
На удивление — они оба приняли свою связь слишком спокойно, будто так и должно быть.
Временами они видели общие сны — непроницаемые, в них Киришима мог представить Бакуго, но то было лишь его воображение, ведь он не знал, как тот выглядел на самом деле.
Он хотел бы, чтобы у него была его фотография, но у него было только имя: оно билось под сердцем, когда город разлетался на щепки, и осколки грохотали, разбиваясь об землю.
5
Голова разрывалась на части. Он перестал спать ночью.
Запах прожжённого, потерянного человечества преследовал его повсюду.
Киришима не пускал его в свой мир — это был мир, наполненный пожарами и муками, ухваченный краем глаза во сне; Бакуго продолжал настаивать, но Киришима только грустно улыбался — «Прости, нет, я не хочу, чтобы ты его видел».
Бакуго спрашивал: «Ты что, думаешь, что я испугаюсь?»
Киришима говорил, что знает, что Бакуго вовсе не трус. Вернее, он не знал, но догадывался, скидывая всё на обманчивые ощущения.
Запах гари становился невыносимее.
Бакуго стал собирать вещи.
В его душе разгорался ад, и рай вокруг него больше не казался раем.
«В Кунигами ожидаются дожди, поэтому не стоит храбриться, обязательно возьмите с собой складной зонтик, ведь с погодой шутки плохи! Температура воздуха опустится до восемнадцати градусов, одевайтесь теплее, особенно если вы собираетесь в горы!
А у нас реклама — дождевики и палатки от нашего спонсора по уникальной цене...»
6
Они похоронили Сэро.
Киришима помнил его руку на ощупь, она была холодная, как океан, который порос льдинами; они кинули его к остальным и стали жечь костёр.
Каминари больше не разговаривал. Он не болтал без умолку, в нём что-то словно бы умерло; он продолжал делать засечки, день за днём, снова и снова. Осунувшийся, он почти не ел; Киришима кормил его с ложки, и многие шептались, беззвучно и жалостливо.
Бакуго не отвечал ему.
Киришима звал его каждый день, но слышал лишь завывание ветра — моря не ощущалось, но вокруг были горы, зелёная цепь со снежными шапками. Свежий воздух пронизывал его лёгкие, отравленные газом, и Киришима знал, что Бакуго всё ещё жив.
Он уехал из Наха — Киришима не знал, навсегда ли, — Бакуго поднимался всё выше и выше в гору, и горло его спирало от тяжести.
Киришима спрашивал, нравятся ли Бакуго горы, но та сторона молчала.
Их связь росла; в тихие дни она становилась крепче, Киришима чувствовал, что Бакуго его боялся, но то была не трусость.
Бакуго хотел к нему вернуться.
7
Июнь подходил к завершению.
Книга рождалась из-под пальцев, клавиши на машинке щёлкали бойко, и последний срок сдачи наступал через считанные дни.
От Киришимы не было вестей — Бакуго совершенно не ждал их. Они не говорили больше недели: Бакуго вернулся из Кунигами, в его доме всё так же пахло морем и пожаром, — Киришима не был на связи.
— Если ты меня слышишь — а я знаю, что это так, — то просто ответь мне.
Бакуго ощущал вкус сырой земли под языком и ждал хоть какого-то ответа.
— Ты думаешь, это смешно? Ты забрался ко мне в голову, а теперь так просто исчезнешь?
Бакуго искал его: в мыслях, в море, зеркалах — повсюду. Он сидел на берегу и считал прибои, накатывающие друг на друга, слушал крики морских чаек, летающих долу, переключал радио, переставлял кассеты, — Киришимы нигде не было.
Если это была проверка на прочность, Бакуго готов был её выстоять.
*
Киришима вернулся спустя несколько дней.
— Бакуго? Бакуго, ты здесь?
— Разумеется, я здесь, — Бакуго закатил глаза, Киришима шумно выдохнул.
— Я ничего не слышал. Меня, меня оглушило, всё было, как в тумане, — и кровь, она текла по моему лицу, я пытался воззвать к тебе, но...
— Всё в порядке.
— Да. Да, ты прав.
— Я думал, что ты исчез, — сказал Бакуго.
— Обещаю, я не исчезну. Я буду защищать тебя. Тот мир, в котором ты живёшь — я защищу его.
Бакуго не понимал, потому что защищать его было не от чего.
*
Реальность, в которой жил Киришима, была окрашена в цвет киновари. Она тревожила его по ночам, поэтому сны его были короткими, как сигналы в азбуке Морзе. Бакуго думал, что если тот так не любит огонь, то почему тогда его волосы были красными, как пламя.
— Я хочу соответствовать цвету революции, — говорил Киришима.
И смеялся кристально-чистым, звонким голосом от собственной глупости.
Бакуго хотел знать, за что они борются, зачем они сражаются с огнём и почему не позволяют миру сдаться.
— Если этот мир такой отвратительный, как ты рассказываешь, то почему ты просто не дашь ему умереть? Зачем спасаешь людей? Разве осталось хоть что-то, во что ещё можно верить?
Мир Бакуго держался на столпах молодого тысячелетия, в нём царил цифровой хаос, электронная музыка и пустота, которую он отчаянно пытался заполнить буквами.
Если в конце концов всё должно было разрушиться, люди не заслуживали прощения.
Бакуго показалось, что к его щеке кто-то притронулся.
Он готов был поклясться, что может видеть его ясно и чётко.
— До тех пор, пока ты разрушаешь себя по камешкам, — говорил Киришима, — я буду нести в мир то самое светлое, в которое ты отказываешься верить.
8
Их разбудили посреди ночи, начался обстрел, земля уходила из-под ног.
В сонной спешке Киришима натягивал форму, он поднялся по лестнице, чтобы разбудить Каминари, но тот не подавал признаков жизни, и Киришима чувствовал, как сердце рвалось в груди.
В нём нарастала тревога.
— Бакуго. Бакуго? Бакуго!
Бакуго отвечал ему шелестом свеженапечатанных листов бумаги, они пахли так сладко, что Киришиме на секунду показалось, что он тоже — там; он мог чувствовать лето, бриз, город, в котором жил Бакуго, он проводил по его волосам руками и шептал ему слова прощания.
— Прощай, прощай, прощай... Земля разверзается дырами, меня, наверное, снова ранят, и как было бы здорово, если бы моя кожа была пуленепробиваемой.
Бакуго сквозь сон продолжал повторять, что всё будет в порядке.
— Я не знаю, когда я смогу вернуться к тебе, — говорил Киришима. — Я бы хотел остаться с тобой, но я не могу, потому что в твоём мире мне не место.
Море отправляло его в дорогу, волны бушевали. Он бежал, и грязь слипалась под ногами; всё тонуло в исполинском огне, люди, окопы...
Здания надламывались, и земля гневалась; они продолжали тушить и заливать всё водой, но стихия была сильнее.
*
Пепел осыпался, просачивался сквозь пальцы; погибло ещё четверо; это было начало конца.
*
Находясь за тысячи миль и лет, Бакуго был знаменем светлого будущего.
