coldwaves

Вечер плавится приятной прохладой, самое то после очередной геройской миссии. Изуку уже не может понять, когда «очередной» стало самым обыкновенным и не вводило в ступор, а плюшевые фигурки Деку стали продаваться наряду с другой дребеденью. Пережилось, отволновалось. Теперь обязанность спасать жизни не кажется ни особым дарованием, ни мёртвым грузом, а стилем жизни и основной рабочей целью 24/7. Это то, о чём он думал уже давным-давно, так, что фразы застывше продолжаются сами, как и рефлексы тела. Он чувствует ответственность за каждую маленькую жизнь, поэтому расставляет дешёвые миски с едой по городу и ласкает каждую встречную кошку-собачку. Но сегодня ему кажется, что за заворотом очередного дома скользит бледная тень, и Мидория, не думая, так же быстро прошмыгивает следом. И замирает от неожиданности. На него точно так же, изумлённо и немного напуганно, глядят разномастные глазищи. Мальчику лет семь-восемь на вид, и в руке у него приоткрытая консервная банка, а ещё он так и не отрывает взгляда от Изуку, делая пару осторожных шагов назад. — Что ты делаешь так поздно на улице? — он дружелюбно-я-помогу-тебе улыбается, аккуратно подходя и протягивая руку. Едва заметно оглядывается, недавно пробило десять, и время недетское; мальчишка только шуганно отскакивает и едва не упирается лопатками в стену тупика. Он немного склоняет голову, и его волосы, забитые грязью и сором, тоже разные-разные, ещё больше мешаются на нестриженной чёлке. Голос немного дрожит, и тем не менее тот упрямо выводит: — А какая вам разница? — немного путается в буквах. Только сейчас Мидория замечает тысячу маленьких деталей — и то, какая грязная, потрёпанная у пацана одежда, и то, как он пугается простых движений, и общую тощесть косточек. Ему становится жалко ребёнка, так, от чего не сосёт под ложечкой невыполненности рабочей-жизненной обязанности, нечто так абстрактно, а совсем по-другому. — Я хочу тебе помочь. Ты живёшь тут, один? — он ставит слова как может просто и мягко, со спокойной расстановкой пауз. Не то что бы у него был опыт в общении с детьми помимо операций, но этого, кажется, хватает — чужой взгляд немного теплеет, полградуса — если немного подождать, то кровяные глыбы стекут в ледовитую талую воду. — У меня есть две сестры, и мы живём в трёх улках левее. Зачем вам это? — он немного смято произносит, не подозревая, как мило смотрится в картавости слов. Жмурится от западающего солнца за спиной. — Меня зовут Изуку Мидория. А как зовут тебя? — Торо.. тодороки Шото. Деку замирает. Прохлада весеннего вечера вмиг рушится до нуля, кажется, немного косого и абсолютного. Фамилия отдаётся набатом в ушах и пониманием отвратительным, потому что воспоминания пестрят осенней выжженкой  — тот день, который заляпан чёрным — когда после оглушительной потери силы Всемогущего мир пестрел заголовками о смерти героя номер два. Он видел всё — с корки до корки, последнего столпа дыма, и спустя три забытых года камень обязанности начинает жать что-то в грудине, придавливая к рёбрам. Сложно осознавать, что из-за тебя, прошлого, но тебя, страдают в стабильном настоящем. Шото неожиданно дёргает его за рукав офисной формы не с недоверием, но беспокойством. — Всё хорошо? — Да, — он улыбается неправильно (не так, как должен герой), будто ничего не вспоминал, чувствует, как внутри вырастает прокол материи, засасывая его самого, и там помимо привычного уже детского остервенения «я с п а с у в с е х» селится сквозь щелки незаметная нежность. Мидория ерошит и так свалянные чужие волосы, мягкие-мягкие, и Деку едва не обещает Тодороки весь комплект счастливого детства. Но он не уверен, что сможет отдать нарасказанное. Почему он живёт на улице, где вымораживает до последней мысли, и почему Изуку обгладывает, когда мажутся тени чернильными пятнищами, и тысячи других почему, на которые ответ понятен и неверен. Он ничего не говорит службе опеки, только на следующий день подгадывает время пораньше и приходит с пакетом еды. Это становится для него маленькой традицией — каждый раз возвращаться в одно и то же место вечером, ожидая, пока мир не смажется тёмными контурами и не порушится в чужих глазах солнце. Тоже такое ярко-бурое, совсем кровянистое, как часть макушки. После захода солнца они долго говорят, и Деку позволяет себе нежно обнимать Шото за дёрганые плечи, расслабленно улыбаться, совсем не геройски снова, но уже не неправильно, а просто по-другому — так, как хочется только для него. Поэтому когда в соседнем квартале назначается очередная — сноваснова — операция, Мидория сражается так, будто вспоминает заросшие пылью дыры юности и засосавшуюся настоящую, так, что все смотрят в его спину и боятся быть снесёнными ударной волной его мотива. Ему кажется, что он нашёл свою новую цель, самую настоящую-пренастояшую, именно в маленьком Шото, который, может быть, скитается где-то неподалёку, и его нужно точно найти. Он не замечает, что левая рука уже смятая от спёкшейся корочки, бывало и не такое, ему совсем не страшно за свою кровь. Поэтому сразу после зачистки он, не сворачивая, бежит прямо, как думается, спотыкаясь об обломки служебных зданий, и ищетищетвсёищет бесконечно нужного Шото и находит весенний кровосток.