Вечер

— Господи, — простонал Кенни, хоть и не был ни верующим, ни религиозным; но сейчас это были единственные слова, что он держал в уме, потому и единственное, что он мог произнести. — Господи, прекрати это… Кенни глубоко дышал, стараясь удержать взгляд в одной точке и не потерять сознание. Удавалось это с большим трудом, поскольку темные, размытые пятна, что окружали его, стали сгущаться, а звуки дождя, что были такими отчетливыми и даже раздражающими (капало на шиферную крышу со звонким стуком), исчезли то ли потому, что кончился дождь, то ли потому, что Кенни начал глохнуть. — Господи, сделай так, чтобы это кончилось... я больше не буду бухать, клянусь, — жалобно взвыл Кенни и тут же горько засмеялся. — Какой же я пиздабол… Далее ему подумалось, что он спит и видит кошмары. На деле он бредил в полудреме, застыв над унитазом. Со дна перло жуткой вонищей, и от этого становилось лишь еще дурнее, но выблевать паленую водку со съеденными маринованными огурцами не получалось, как Кенни ни старался, запихивая себе свои пальцы по самое горло. Идиот-сосед, к которому Кенни зашел в гости выпить, продолжал сидеть за столом, развалившись на стуле, и никаких признаков жизни не подавал. Нужно было прислушаться к своему внутреннему чутью и не жрать эту паленку… но уже было слишком поздно думать об этом. Нужно было сосредоточиться на том, чтобы найти в этом доме аптечку… хоть Кенни был совершенно не в состоянии сообразить или вспомнить, сколько таблеток активированного угля нужно принять на его вес. Решив, что выпьет разом все, Кенни отлепил взгляд от кухонного стола, что был виден из дверного проема в туалете (вместе с застывшим силуэтом соседа на фоне слабо горящего уличного фонаря сквозь сальные занавески на заляпанном жиром окне) и постарался сосредоточиться на поиске аптечки, что обязательно должна быть где-то… Кенни проклинал себя, соседа и чертов до одури грязный пол: наверняка рубашка уже стала похожа на кусок дерьма, как и брюки, и даже представлять не хотелось, с каким лицом его встретят дома. Если Кенни доберется до дома, конечно… Он был готов выслушать хоть часы упреков от сестры, лишь бы вернуться, и собственная злость на нее улетучилась без следа, а собственные мысли о том, что она сама виновата в своем положении, что Кенни совершенно не должны касаться ее проблемы — как сейчас это было все глупо и бессмысленно, когда он сам загнал себя в столь идиотскую ситуацию от жажды хоть крохотной иллюзии свободы, от жгучего желания вернуться в свое излюбленное одиночество (ведь компанию из малознакомого соседа и компанией назвать нельзя, особенно сейчас, когда он, как кажется, сдох). — Прости, сестренка, — хотел произнести Кенни, но вышел неразборчивый глухой шепот. Кенни опустился на левое плечо, чтобы правую ладонь прижать к сердцу, хотя он был не в том состоянии, чтобы адекватно оценивать его биение, и все же, казалось, оно было медленным и слабым. Как бы ему хотелось, чтобы Бог был и что-то сделал для него, иначе какой смысл в его существовании, если он не вмешивается, и какой смысл в его безграничном милосердии, если он позволит даже такому как Кенни вот так вот сдохнуть. Если он уже позволил вот так вот сдохнуть этому соседу. Кенни его не очень хотел слушать, но невольно, еще до того как водка ударила в голову и центральную нервную систему, кое-что он успел запомнить. Он был из тех больших любителей порассказать о временах, когда проходили военную службу, поскольку, видимо, это был самый яркий период их существования. У кого-то это были и школьные годы, но эти истории Кенни ненавидел, поскольку они обычно содержали в себе один и тот же сюжет: рассказчик и его тупые друзья ходили издеваться над кем-то, а после видели этого кого-то спустя многие годы и он по-прежнему их боялся — и это рассказчик находил невероятно веселым обстоятельством. Таким хотелось прострелить голову прямо за столом, и Кенни очень сожалел о том, что это было запрещено законом. Этот сосед вдобавок по неосторожности сделал ребенка своей женщине, чем обрек всех троих на несчастные десять лет совместной жизни, а после удивился и занегодовал, что эта женщина ушла от него как только перестала быть материально от него зависимой. Кенни то и дело нехотя чокался с этим придурком под тостом «все бабы дуры», уже держась одной рукой за голову, так как та начала гудеть. Сосед не затыкался. Он даже не догадывался, что его жизнь идентичная целой сотне других таких же жизней таких же как он людей, и даже совсем не тонкий намек от Кенни о том, что «у десяти моих знакомых точно такая же история» никуда его мысли не направил. Кенни почти не открыл рта за весь вечер — сосед перебивал. Не то чтобы Кенни хотелось самому что-то рассказать, нет. Он хотел посидеть в тишине, но видимо для этого следовало самому купить бухла и выйти хоть на железнодорожные пути, где каждый день бродячая собака роется в мусоре за одним из гаражей, где пару раз в неделю собираются какие-то подростки, накуриваются травой и кидают этой собаке сосиски. Порой такие дешевые, что даже собака не рискует их есть, а те — жрут, потому что выбор не такой большой. Да, именно туда Кенни и хотелось бы пойти в следующий раз. Если этот следующий раз наступит. Под стулом соседа уже образовалась лужа. Кенни уже бросил попытки найти аптечку и переключился на поиск телефона. Чертову скорую помощь придется ждать очень долго, но на иное надеяться не приходится.

***

Кто-то открыл дверь, и Кенни хотелось язвительно выкрикнуть «Ну, наконец-то!», но вышел только сухой хрип. Кажется, он уснул после того, как положил трубку телефона. Губы стали такими сухими и холодными. Кенни чувствовал себя липким и замерзшим, а окружение потеряло любую связь с реальностью. Он не знал, как он услышал звук открывающейся двери, если после не было никаких шагов или иного шума. С тоской Кенни подумал, что, наверное, показалось, и никто до сих пор не приехал. Кое-как ему удалось присесть, и это действие отдавало болью в желудке… или в печени… Кенни уже не мог вспомнить даже человеческую анатомию и в целом собственное тело превратилось ни во что иное, как в неразборчивую, тяжелую массу из какого-то холодца и боли. Он не сразу понял, что сел он не сам, а с чужой помощью — совсем небольшая рука с содроганием поддерживала его под лопатками, и что-то, что скорей всего было стеклом (судя по ощущениям и стуку о нижние зубы) уперлось ему в сухую нижнюю губу, и смочило ее водой, чуть попав непосредственно в рот, а много и мимо него — по подбородку и накапало на испачканную сальным полом рубашку. Первый глоток прошел как будто его глотка была обтянута пищевой пленкой, второй — уже легче и приятней, и Кенни жадно все выпил, внутренне радуясь, что еще был способен на это. С последними глотками в воде был кисловатый осадок, а после в Кенни пытались запихнуть какие-то таблетки — одна попала на язык и чуть размякла, и он сразу узнал вкус активированного угля, который только однажды в детстве ему пришло в голову разгрызть и сильно пожалел об этом, а вкус запомнил навсегда. Кенни взял все, что ему давали, запивая каждые две таблетки водой столько раз, что он сбился со счету. Чей-то знакомый (но едва узнаваемый) нежный голос что-то сказал ему, а после Кенни подняли на ноги. Сил у этого кого-то было столько же, сколько у Кушель, но ростом был куда ниже, и если это был Ури, то оставалось гадать, как он его нашел… Путь домой казался бесконечным, а Кенни изо всех сил старался держаться в сознании и за чужие плечи, хоть и понимал, что несущему его было и без этого тяжело, но Кенни ничего не мог с собой поделать — его начинало трясти, а возвращающееся к своему нормальному ритму сердце, казалось, сходило с ума. Ури привел его к себе домой и так было даже лучше — не нужно Кушель видеть своего брата таким. Помог переодеться в чистое, хотя Кенни не видел в этом смысла — самому бы под душ сначала; уложил на диван и накрыл обледеневшие ноги шерстяным пледом, а рядом с головой на полу поставил таз. Предложил чай с лимоном, но Кенни боялся, что его вырвет даже от обычной воды. Ури все же оставил большую кружку с черным лимонным чаем на придиванном столике, вместе со стаканом воды и обезболивающими таблетками, и удалился. Кенни был глубоко благодарен ему за это, потому что его внутренний стыд то и дело хотел вырваться наружу и заставить его извиняться перед всеми за все на свете. А пьяные извинения — мерзкое зрелище. Кенни помнил, как в одном автобусе наблюдал за тем, как бухой мужик около двадцати минут извинялся перед какой-то девушкой за то, что досаждает ей своим присутствием, хотя уже мог давным давно уйти — девушка уже не знала, какие еще знаки подать, что он ей надоел, а воспитание, видимо, не позволяло говорить напрямую, как есть: то в окно смотрела, то вопросы игнорировала, делая вид, будто не расслышала. В итоге пьяница вышел на своей остановке, а девушка начала судорожно вытирать руки влажными салфетками и плакать. Кенни наскоро отвернулся и поспешил забыть об увиденном, но сейчас эта картина всплыла снова перед глазами, и он разозлился. В частности на себя. — Можно я не буду вылезать отсюда, пока не стану нормальным? — пробубнил Кенни наутро. По крайне мере, ему показалось, что это утро: внутренняя поверхность пледа была, вроде, красной в клетку, а значит было уже светло. Кенни не вылезал из-под пледа, но слышал, как Ури перемещается по комнате. Слышал отчетливей, чем хотелось бы. — Конечно, можно, — тихо ответил Ури, и Кенни про себя кивнул, пробубнив неловкое «спасибо».