Бегство

      Колеса автомобиля мирно и тихо шуршат по хорошему асфальту. Мерное чередование фонарей в полной тишине убаюкивает. Сели сидит на заднем сиденье, за спиной водителя, и наблюдает за своим мелькающим отражением в оконном стекле. В переноске, стоящей посередине сиденья, мирно спят два облезлых котёнка, взятых по настоятельной просьбе Гвендаля. Сидящий по другую сторону от котят Вольфрам тоже спит, запрокинув голову и приоткрыв рот. Блики фонарей скользят по пушистым ресницам и кончику вздёрнутого носа.       Собственно, в зеркале заднего вида Сели могла бы лучше разглядеть себя, но там также отражается лицо Гвендаля, а его сейчас не хочется видеть.       Машина летит сквозь затихшую ночь, урча мотором и провожая фонари стеклами. Время уже около часа ночи. Сели смотрит в окно на своё кривое отражение и до сих пор пытается понять, почему все получилось именно так. Этот спешный, нервный, жуткий переезд был именно её идеей, сыновей она – первый раз в жизни – поставила перед фактом своего решения, однако сама до сих пор не уверена до конца, что это необходимо. Сели никогда не обращалась к психологам, просто не было нужды, но сейчас крамольная мысль попросить совета так и лезет в голову.       Нет, совета просить надо было тогда, ещё там – спросить, и уехать вне зависимости от ответа, чтобы психолог никогда не видел больше ни её, ни мальчиков. А сейчас уже поздно, решение принято, и раз даже сыновья согласились на это, значит, так и надо.       Ведь всё, всё-всё было так замечательно! Они не знали нужды, не шли против закона, у её мальчиков были друзья, хорошее образование, любящие родственники. Она не какая-нибудь Скарлетт о’Хара, она любила своих детей. Её работа – пока она работала, – приносила хорошие деньги, но и на детей у неё хватало времени. Она так думала. Однако теперь приходилось признаться себе самой, что как мать она капитально провалилась. Всё чаще, глядя в остекленевшие глаза Гвендаля, на деланную улыбку Конрада, слыша рваное дыхание Вольфа, она думала об этом. Наконец она начала по-настоящему узнавать своих детей – и эти открытия пугали.       Где-то она явно ошибалась; но где?       Не в смерти Веллера же дело.       Гвендаль ведёт машину. Это мог бы сделать Курт – Конрад – но у него сломана левая рука. Гвендаль сказал, что он справится, и дорога действительно спокойная, какие машины в такое время, но Сели всё равно волнуется и не позволяет себе спать.       Она бросает всё-таки взгляд в сторону зеркала – Гвендаль смотрит на дорогу, между бровей залегла вечная морщинка. Глаза не косят; слава всем святым.       За его левый глаз заплачены безумные деньги, столько же – за все остальные операции. Гвендалю было всё равно, однако «ты не будешь ходить, как пират» решило дело. Сели настаивала, её сын останется красивым, и нет, никакой стекляшки, только лучший биомеханический протез, но результат ей все равно не нравится. Теперь у Гвена застывший, словно мраморный, лоб, иссеченная бровь – она никогда не станет нормальной, но это не беда – и совершенно неживой взгляд. Она ещё раз смотрит в зеркало и отмечает, что левый глаз все-таки светлее правого. Это очень расстраивает.       Проклятые лекари делают из женских лиц кукольные мордашки, пластическая хирургия процветает, но почему же они не смогли спасти лицо Гвена? Если бы она была рядом с самого начала… Сели кусает губы; по правде, она рада, что не видела сына изуродованным.       Она совершенно уверена, что этот адский механизм почти не видит, она хотела, очень хотела, чтобы машину вёл Конрад, но пару дней назад он крайне неудачно сломал руку. Точнее, руку ему сломали. Конрад вернулся поздно, весь покрытый синяками и ушибами, еле волоча ноги и придерживая правой рукой левую за локоть. Тогда Сели в ужасе подумала о проклятии, нависшем над их семьёй: Гвендаля только выписали из больницы, и она боялась, чтобы кто-нибудь также не изувечил Вольфрама.       Потом, позже, стало ясно, что похожее на котлету лицо заживёт, и опасаться нужно другого, но, вызывая в панике врачей, Сели думала, что вряд ли хоть кому-то из них удастся сохранить красоту. А Курт – Конрад, теперь Конрад – только недавно начал за собой следить.       Как меняет человека любовь! Она знала Курта, пожалуй, хуже остальных сыновей – несколько лет он провёл с отцом, за это время Сели успела ещё раз выйти замуж и родить третьего ребёнка. Гвендаль, не любивший отчима, сполна перенёс на сводного брата всю неприязнь, а обожавший Гвендаля Вольфрам во всём ему подражал. Курт рос маленьким бунтарём, диковатым и наглым. У него была прекрасная светлая голова, но уроки он демонстративно забрасывал, сбегая на тренировки. Гвен, погружённый в учебу по макушку, ненавидел его ещё сильнее.       Что и говорить, в бейсболе Курту не было равных. Жаль, что придется поставить крест на фантазиях о его блестящей карьере – там, куда они так спешат, нет хорошей команды. Впрочем, вряд ли он снова будет играть. Сели так и не поняла, что там случилось, но, похоже, команда Курта была расформирована, или что-то в этом духе. Смотреть тогда на своего мальчика, совершенно убитого, злого, было невыносимо – он совсем недавно стал капитаном и готов был разбиться насмерть за своих ребят. Курт вообще перестал с кем бы то ни было разговаривать, раздобыл сигареты и пропадал ночами не пойми где. Тогда Сели очень боялась за него.       А потом появилась эта девушка, и Цецилия готова была молиться на неё и называть святой. Её сын стал совсем другим человеком; остался в прошлом угрюмый лохматый Курт, и теперь вместо него был Конрад, аккуратный улыбающийся Конрад. Идеальный сын и мечта любой женщины.       По Юлии Конрад сходил с ума. Хотя на самом деле она была не Юлия, а Сузанне; Юлия – второе имя, специально для молодого влюблённого. Всё это было похоже на прекрасный роман: Конрад сидел у её ног, с нескрываемым наслаждением слушал рассказы обо всём на свете, играючи бросил курить и начал, наконец, ночевать дома, чего не делал с пятнадцати лет. Сели сама познакомилась с ней и была очарована. Сузанне, красивая, умная, женственная, относилась к Конраду более чем хорошо, ласково называла его «своим самым близким другом», и Сели уже воображала себе две шикарные свадьбы – у Гвендаля к тому времени давно была девушка, Аниссина.       Теперь, похоже, думает Сели, провожая фонари глазами, девушки у Гвена никогда не будет, а Конни опять станет ночевать бог знает где, у девиц, страшных как проклятие.       Она смотрит на коротко подстриженный затылок Конрада – он повернул голову к окну, может, тоже уже спит, – и надеется, что он не отпустит снова эти жуткие патлы. Курить он снова будет, уже курит, и Вольфрам таскает у него зажигалки – отогревает крышки у тюбиков и просто подолгу смотрит на танцующий язычок пламени. Курение не так страшно – в конце концов, это стильно, что бы там ни говорили, но мрачного лохматого типа Сели больше не хочет видеть. А там, за сладкой неживой улыбкой, он есть. Прячется. И, быть может, даже хуже прежнего.       Нет, но как она могла так ошибаться? Пусть она ничего не знала о своих сыновьях, но как эта девчонка умудрилась её провести?       «Очень просто, – зло думает Сели, разглаживая платье на коленях. – Ты, глупышка, так хотела, чтобы всё было идеально, что ничего в упор не замечала. А ведь Конрад через раз говорил об этом – как его? – а, Адальберте. Была бы ты чуть-чуть внимательнее тогда…»       Сузанне прислала Конраду приглашение на свадьбу – спустя три года общения. Сели запретила ему идти. «Тебе нечего делать на чужом празднике», «Он не увидит твоего отчаяния», «Не смей говорить, не смей даже думать, что ты что-то ей должен» и куча других фраз. Она целый вечер ходила за сыном как тень, она отменила все завтрашние встречи, чтобы убедиться, что он никуда не пойдёт.       Конрад был послушным и остался дома.       Сели до сих пор благодарит бога за то, что успела первой на следующий день проверить почту и забрать конверт, отправленный этой бездушной куклой. Подумать только, прислать Конраду, нежному, влюблённому Конраду письмо со своей свадебной фотографией!       «Мой дорогой друг…», и «…в этот чудесный день…», и «…так жаль, что тебя не было рядом…», и «…Адальберту тебя тоже не хватало…», и «…мы все желаем тебе поскорей поправиться…», и «…ты всегда будешь самым дорогим гостем…». И ещё две страницы лживых сожалений и притворного сочувствия. Нет, ну какая же мерзавка!       Теперь Сели умнее. И если такие девушки, как Сузанне-Юлия, говорят молодому человеку «друг» – значит, он и в самом деле только друг, не больше. Но тогда, распечатывая конверт, Сели тряслась от гнева и обиды за обманутого сына.       Эта несчастная фотография целый день лежала среди её вещей под каким-то шарфиком – заметить невозможно, да никому из мальчиков и не нужен был заваленный косметикой стол. Сели то и дело брала снимок в руки, разглядывала так и эдак, высматривала что-то – а что там можно было высмотреть? – и пыталась понять, о чем же думала эта девочка, выходя замуж. Не за Конни, за… этого.       Снимок показался ей очень плохим. Сузанне, стройная, пепельная блондинка, в белом платье просто таяла. Сели зло отмечала неудачно наложенный макияж, слишком небрежную, даже неаккуратную причёску, простецкие цветы, церковь – могла бы быть и лучше, отвратительную работу фотографа и миллион других мелочей, которые способна запомнить только кипящая ядом женщина. «Если бы эта дурочка вышла за Конни, – думала она, кусая губы, – у неё была бы совершенно роскошная свадьба. Почему? Чем он ей не угодил?».       Досталось и жениху. Говоря откровенно, если бы Сели просто встретила его на улице или ещё где-то – наградила бы восхищённым взглядом. Высокий и широкоплечий мужчина, обнимавший невесту за плечи, так и светился торжеством. Он был даже почти хорош: не выцветше-бледный, как Юлия, а яркий, смуглый, золотой блондин с горящими, почти синими глазами. Лицо, грубое и чувственное, смягчалось полной любви улыбкой.       Хотя нос мог бы быть и аккуратнее. А подбородок более благородной формы. И складки на лбу – ужасно. И у Конрада не такие суровые брови. А руки просто наверняка грубые; Сели три раза была замужем, грубые руки у мужчины – это кошмар, уж она это знает.       «Дикарь, – припечатала Сели, сверля глазами фотографию. – Любовник на одну ночь. Какой из него муж? Вот глупая! С ним же нельзя в приличном обществе показаться. Как, ну как можно было предпочесть чудному, ласковому Конни, похожему на принца или рыцаря, этого мужика?».       Ничто не могло оправдать пренебрежения Конрадом. Её сын очень привлекателен, более того – у него есть манеры и образование. Юноши, как он, сейчас нигде не встретишь. Кем надо быть, чтобы отвергнуть его ради такого? Такого – да, грубияна. Дикаря. О какой культуре можно говорить, боже правый, он же похож на неотесанного викинга! И наверняка не может связать и пары слов. Пары слов! О, Сели бы послушала, какая у него лексика! Такие мужчины не выбирают выражений. А ещё он наверняка ревнив, и нежность, с которой он смотрит на молодую невесту, очень скоро превратится в озлобленное собственничество. Какие сцены он будет ей закатывать, сколько раз она ещё пожалеет о своём выборе! Ни шагу за дверь – сиди дома, готовь обеды и вытирай детские сопли, да, да. Именно это её и ждёт.       «И поделом дурочке. Конрад найдёт хоть сотню девушек, и получше».       Сын снимка не видел – Сели порвала его в клочья вместе с письмом и закопала возле какой-то клумбы, нарочно не запоминая, где именно.       К жалости Сели, ни о каких постоянных пассиях после этого речи не было. Хорошо, что они уезжают оттуда – Конрад даже случайно не столкнётся ни с неверной девчонкой, ни со счастливым соперником. Может, правда, уже сталкивался. Кто-то же сломал ему руку. «Это была просто драка, – убеждает себя Сели, – самая обычная уличная разборка. Конни теперь постоянно дерётся».       Если Конрад свяжется с криминалитетом, она не переживёт. О том, что Вольфрам может умереть от сердечного приступа, лучше даже не думать. А если Гвендаль поседеет, то это просто ужас – он же будет выглядеть старше неё, куда это годится!       Шелест колес меняется: Гвендаль выезжает на заправку. Конрад просыпается – или просто поворачивает голову – и просит купить ему чего-нибудь, а то живот сводит. Гвендаль коротко кивает и уходит.       «Купит кофе, – думает Сели. – Кофе».       – Конрад, – неожиданно для самой себя говорит она.       – Да, мама, – отвечает он, поворачиваясь. Его лицо в тени, но заметно, что он улыбается. Как кукла. Как персонаж из ужастика. Дурацкие мысли. Сели встряхивает головой.       – Тебе нужно поступить в университет, милый.       – Нужно, – покорно соглашается сын.       – Что думаешь выбрать? – она хорошая актриса, всегда была, и если сейчас её тон и кажется наигранным, то самую малость.       – Что угодно, – Конрад пожимает плечами. – Всё равно.       Работник с заправки призраком ходит возле машины. Разговор не клеится.       Возвращается Гвендаль. Он отдаёт Конраду какой-то бутерброд – бросив спорт, тот и думать забыл о правильном питании – и свой стаканчик с кофе. Отгоняет машину. Конрад шуршит обёрткой и оглядывается на Вольфрама. Но тот не хочет есть, он спит.       Гвендаль снимает со стакана крышку и высыпает в пенно-коричневую бурду все три пакетика с сахаром.       – Сейчас поедем, – говорит он Сели.       У Гвендаля синяки под глазами, и с этим ничего не сделать, потому что он никогда не высыпается.       Конрад молча жует сандвич, потом заворачивает недоеденную половину и суёт в сумку. Его подташнивает.       «Ночью есть вредно», – думает Сели. Сама она ничего не ела уже часов шесть, но фигура дороже. Гвендаль пьёт кофе и улыбается после каждого глотка. Лоб со складочкой на переносице неподвижен, поэтому лицо выглядит ужасно. «Цирк уродцев» – за эту мысль Сели готова влепить себе пощёчину.       «У Гвендаля никогда, никогда-никогда не будет девушки», – расстроенно думает она, когда они снова выезжают на автобан. Конрад откидывает голову и, кажется, засыпает. Вольфрам поворачивается во сне, и Сели дергается, словно от электрического разряда. Потом долго слушает его дыхание. Ровное. Пока он спит, с ним ничего не должно случиться.       Не должно.       – Гвен, – как можно более небрежно спрашивает Сели. – Куда ты положил аптечку?       Она сейчас впадёт в истерику, она это чувствует. Гвендаль поджимает губы и Сели злится, потому что Гвендаля ничем не взволновать, а она паникёрша. Ещё не хватало, чтобы собственный сын презирал её.       – Аптечка в сумке у Конрада. Не волнуйся, всё будет в порядке.       У него чуть не срывается голос. Становится страшно стыдно. Гримаса Гвендаля означала волнение – он разделял её тревогу, он тоже боялся, и за Вольфрама, и за неё! Если бы не проклятая операция, по его лицу можно было бы прочитать чувства.       Видимо, она очень дурная мать, раз не умеет понять своих сыновей с полувздоха.       Это её стоит благодарить за то, что ни один из них не счастлив в любви. Ни страстный Вольфрам, ни благородный Конрад, ни одинокий Гвендаль, которому это так необходимо.       Гвендаль с детства дружил с Аниссиной, и Сели была только рада этому. Такая подруга и нужна была Гвену – яркая, энергичная, эффектная, с потрясающим, ни на что не похожим именем. Она фонтанировала идеями, говорила – очень много, но не глупости, вечно таскала Гвендаля на мероприятия и выставки. «Он никогда не станет затворником, – довольно думала Сели, – пока рядом с ним такая девушка. Всё-таки мир справедлив и всё складывается удачно. А какими красивыми будут их дети! У них будут голубые глаза».       Не то, чтобы ей не нравились зелёные, но в природе хорошо разнообразие.       Когда Аниссина увлеклась химией, участие в её экспериментах стало долгом джентльмена. Гвендалю везло – он явно родился под счастливой звездой. Что бы ни случалось, даже пролитая кислота, разъевшая Аниссине юбку, колготки и сапоги, – с Гвендалем всё было в порядке.       «Счастливчик» – говорили Сели с Аниссиной в один голос.       Когда в больнице хирург сказал трясущейся от страха Сели: «Ваш сын – счастливчик, мозг не пострадал, а лицо подлежит восстановлению» – она чуть его не задушила.       Очередной опыт дорого обошёлся и девушке – у Аниссины загорелась чёлка; спасибо, что не вся голова. Сели как можно мягче сообщила ей, что с собой она может делать что угодно, но рисковать Гвендалем ей больше никто не позволит. Сейчас ей уже ясно, что из Аниссины не вышло бы хорошей подруги для Гвена: сколько бы та ни говорила о правах женщины, характер у неё был мужчине на зависть. Хорошо, что это прояснилось до свадьбы; но какой ценой!       Тогда же был и единственный случай беседы с психологом, который сообщил Сели, что Гвендаль нервно реагирует на красный цвет.       Она никогда бы не подумала, что у них так много красных вещей. Весь день она с младшими сыновьями металась по дому с огромным пакетом, собирая всё красное, бордовое, морковное. Алое платье, любимые лодочки, и другая пара туфель, и куртка, бордовая рубашка Гвена, прихватки с кухни, почти вся помада – кучи барахла. Конрад и Вольфрам выпотрошили шкафы, выкинув какие-то толстовки, шарфы, шапки и галстук насыщенного винного цвета. В пакет летели ручки, папки, коробочки, зонты, ленты. Сели переворошила даже неприкосновенную корзинку с вязанием и вынула из-под очередного недоделанного уродца несколько мотков алой пряжи. Вечером они сидели в гостиной и оборачивали в бумагу книги с красными обложками.       Гвендаль не заметил пропажи ниток, и цветных подушек с дивана, и своей рубашки – ничего. Сели сначала дулась, потом пристыдила себя: «Зачем ты тогда так старательно убирала с его глаз красное?». Единственное, что её до сих пор расстраивает – что она не может ничего сделать с теми девушками, которые, подобно Аниссине, красят волосы в красный цвет.       Хотя Гвендаль, как выяснилось позже, далеко не так страшно реагирует на красное, Сели теперь чувствует себя спокойнее.       – Что насчёт социологии? – внезапно спрашивает Конрад. Странный вопрос, ни к селу ни к городу.       – Что?       – Социологии, – отвечает почему-то не Конрад, а Гвендаль. – Университет. Гвендаль, который так не любит разговоры за рулём.       – Ммм, это неплохо, конечно, – конечно, неплохо, но безжизненные голоса, ведущие с ней разговор, настораживают. – Но ты уверен, что тебе это нравится?       – Я люблю наблюдать за людьми.       – Манипулировать, – поправляет Гвендаль, хотя злобы в его голосе нет. – Вольфрам называл тебя манипулятором.       Конрад смеётся. Или просто хмыкает – слишком тихо, не разобрать. Ей кажется, это хороший знак.       – Придётся пропустить год, как раз подготовлюсь к поступлению. Гвендаль работу найдёт...       Это не механическая речь – в словах звучат эмоции, тонкие и хрупкие. Это прекрасно.       – Да, – улыбается Сели, осторожно, чтобы не спугнуть внезапное чувство сопричастности, которое они сейчас разделяют. – Гвен, с его прекрасным дипломом, сможет выбрать любую работу, его всюду возьмут с радостью. Правда, Гвен?       Только это, конечно, не будет работа его мечты. Не в той дыре, куда они едут.       – Правда, – отвечает сын, на сей раз так же мрачно, как всегда.       – Дома будут жить кошки, – упорно ведёт свою партию Сели. – Купим хорошего породистого кота, – какие тебе нравятся?       Она никогда не любила животных, в отличие от Гвена, и эти два бездомных комочка, подобранные на улице – первая в жизни поблажка.       – Да, – говорит Гвендаль, и голос его, наконец, теплеет. – Кошки. Не надо никого покупать.       – Всё будет хорошо, мама, – говорит Конрад совсем тихо. – Мы уже, считай, устроились, Вольфрам почти взрослый, выпустится скоро... Мы справимся. С чем угодно.       Сели снова улыбается в ответ, хотя, конечно, он её не видит, и переводит взгляд на Вольфрама. Конрад после знакомства с Юлией стал очень чутким – что теперь не мешает ему драться почти каждый вечер. Только благодаря его удивительному такту Вольфрам снова стал относиться к нему, как к брату, и даже холодность Гвендаля начала неудержимо оттаивать.       Сели очень нравится смотреть на спящего Вольфрама. С недавних пор – а если честно, то уже второй год, – у него только во сне бывает такое спокойное лицо. Любовь действительно сильно меняет людей: влюблённый Конрад улыбался, влюблённый Вольфрам был мрачным и нервным.       Как обычно, до самой катастрофы она ничего не замечала. Вольфрам учился, ходил заниматься рисованием, цапался с братьями, копировал Леонардо и Микеланджело. Сели ликовала: хоть один её сын будет иметь отношение к изящным искусствам. На перепады настроения она раз и навсегда махнула рукой, напомнив сама себе про переходный возраст. Всё в доме дышало любовью: Гвендаль занимался химией с Аниссиной, Конрад пропадал у Юлии, сама Сели четвёртый раз собиралась замуж – до подростковых проблем никому не было дела.       В очередной попытке навести порядок она нашла одну из тетрадей Вольфрама и ничуть не удивилась, найдя там на последних страницах каллиграфически выписанные буквы «J» и ангелов. Тем же вечером Вольфрам был загнан в угол в собственной комнате и подвергнут допросу: «кто-она-какая-из-себя-и-давно-это-почему-ты-мне-не-рассказал».       Сын страшно запирался и молчал, как советский партизан. Но Сели не сдалась и каждый день не забывала спросить, кто такая эта таинственная «J». Вольфрам всё больше психовал, бегал к братьям за поддержкой – безуспешно, – даже грубил, и когда мать совсем его замучила, сообщил, сдерживая слезы, что «J» – его одноклассник, Юлиус.       После этого они больше недели практически не разговаривали. Вольфрам боялся смотреть матери в глаза, Сели судорожно перестраивала свои взгляды на свободную любовь.       Она понятия не имела, что делать с подростками. И подавно – что делать с подростками-гомосексуалистами. Вольфу было пятнадцать, Конни в этом возрасте уже сам строил свою личную жизнь. Тогда Сели первый раз пришла в голову мысль поговорить со специалистом, но, когда она осторожно предложила это Вольфу, тот покраснел – опять почти до слёз – и сказал, что умрёт от позора.       Похоже, именно с этого момента Сели поняла, как нужна сыновьям её поддержка. Они не поехали ни к какому психологу, вместо этого Сели сама целый вечер сидела с сыном, гладила его по волосам и говорила всякую чушь – что это не страшно, не конец света, жить с этим можно, и вообще, познакомь меня с Юлиусом, раз уж он так тебе нравится. Вольфрам успокоился, притащил огромную стопку набросков и зарисовок и рассказывал об этом парне целый вечер. Сели улыбалась через силу – всё это было совсем нехорошо, – а потом до глубокой ночи просвещалась в интернете, пересиливая отвращение, о деталях безопасного секса для геев, от всей души надеясь, что Вольфу это не понадобится. Хотя Конни в его возрасте… уже всё знал. Насчет Гвендаля Сели до сих пор не уверена, но спрашивать как-то неудобно.       Она по-прежнему надеется, что розовая сорочка, которую она давным-давно подарила Вольфраму, с этим никак не связана.       Вольф стал притаскивать одноклассника в гости. Во внешности Юлиуса не было ничего особенного – мышонок, невзрачный и нелепый. Но милый. Он мог часами увлечённо говорить о ерунде, страшно смущался по любому поводу и моментально покорил своим характером всех в доме – вплоть до Гвендаля и еле живого фильтра, который после его визита стал работать нормально.       «Могло быть и хуже», – философски размышляла Сели, наблюдая, как Вольфрам заматывает Юлиуса в шарф и читает нотации, словно сварливая супруга. Это мог бы быть какой-нибудь извращенец. Или грубиян, который растопчет цветок нежного чувства и даст Вольфраму в нос. Да даже преподаватель – и вот тогда проблемы были бы неизбежны. А Юлиус хороший мальчик из приличной семьи. Ничего выдающегося, но Вольф его обожает. Спать с ним сын не хочет – и хорошо, и пусть не захочет никогда, думала Сели, выцарапывала гостя из любящих рук и провожала за дверь с напутствием «заходить почаще».       Не то, чтобы мальчик пользовался этим приглашением. Похоже, он был сыт Вольфрамом по горло, но молчал – из вежливости и уважения к чужим чувствам. Сели от всей души надеялась, что он, с его-то тактичным отношением, сможет сгладить эту ситуацию и перевести бешеные страсти Вольфрама в хорошую крепкую дружбу. И ей не придётся вмешиваться. Обычно Сели была уверена в своих силах, особенно если дело касалось любви, но сейчас её не отпускало чувство, что если она предпримет хоть что-нибудь, то точно всё испортит.       Страстный, пылкий, ревнивый и вспыльчивый Вольфрам совершенно не умеет ухаживать. О взаимности нечего было и думать. Эта чушь просто обязана была прекратиться, рано или поздно. Юлиус, конечно, хороший, но всё-таки Вольфраму она желала не этого.       Сейчас Сели готова принять как родного любого мальчика, юношу или мужчину – только бы Вольф был счастлив; а остальное, в сущности, такие мелочи.       Признаваться в любви сын не спешил, а Сели не торопила. Вынужденный молчать, Вольфрам сходил от ревности с ума, и, вернувшись с занятий, носился по всему дому, хватаясь за голову и рыча от бессилия. Старшие братья, способные помочь ещё меньше матери, дипломатично молчали. Потом все привыкли и вообще перестали реагировать.       Мучения Вольфрама достигли предела полгода назад, когда после рождественских каникул Юлиус представил ему свою подружку. Это уже не было химерой распалённого воображения, это был противник, и противник очень сильный. Девчонка была белокурая, совершенно плоская – ни бедер, ни груди – и ласковая, как кошка. У Вольфрама не было шансов.       Тогда Сели надеялась, что Вольф образумится. Теперь ей кажется, что в жизни её сыновей слишком много блондинок и Юлий с Юлиусами – и ни от кого из них нельзя ждать ничего хорошего.       Этой Саре ничего не пришлось делать – Юлиус сам побежал за ней, как привязанный. Вольфрам страдал страшно, забросил рисование, тоже пытался курить и, слава богу, не начал, слишком сильные запахи никогда ему не нравились. Сели снова ждала; должна же когда-то дурь выходить из головы.       Дурь не вышла. Вольфрам, изведя себя до состояния комка нервов, снова взялся за кисти, и только тогда Сели оценила размеры катастрофы. Вся классическая манера канула в небытие, портреты Вольфрам практически забросил, и теперь целыми днями писал жуткие ломанные натюрморты, кромсая пространство на куски и выворачивая наизнанку. Когда Сели это впервые увидела, то даже не смогла поверить, что это работа её сына. Восторгов педагога – «какая смелая манера» – она категорически не разделяла. Её сыновья всё больше пугали: сначала драки Конрада и монстры, которых вяжет Гвен, теперь эта… «манера». Потом Вольфрам снова занялся портретом, и Сели стало ещё страшнее. Таких кошмарных созданий она даже представить не могла.       А потом ей позвонили из школы и сказали, что Вольфраму стало дурно, и он в больнице.       Врач сказал тогда какое-то умное слово – «тахикардия», кажется. Он разводил руками, качал эффектно седеющей головой, сознавался в полном недоумении и задавал всякие нелепые вопросы. Ну, может, что-то и вправду было нужно для диагноза, но спрашивать «Не было ли у вашего сына сильных потрясений в последнее время?» – это, по меньшей мере, бестактно.       Вольфа не скоро дали забрать – проводили обследования, исследовали результаты, назначали лечение. Посоветовали Сели отвести сына к психологу. Вольфрам пил таблетки и страдал.       В больнице было нечего делать. Братья притащили стопку альбомов и вынули из стола Вольфа всё, что на их взгляд могло подойти для рисования. Сын целыми днями сидел на своей кровати и, ссутулившись, творил – то снова жуткие абстракции, то пейзажи. Создал давно обещанные портреты матери, Конрада и Гвена. Рисовал цветы. Делал больничные эскизы.       Врачи диагностировали улучшение.       Сели помнила про психологов. Она поговорила со знакомыми и набрала длинный список телефонов «хороших специалистов». Потом вспомнила полные ужаса глаза Вольфа – и выкинула их все.       Сын успокаивается во время работы, это самое главное. Вольфрам прекрасный художник, безусловно талантливый. И уж точно не хуже современных бездарей, чьи работы стоят кучу денег. Но даже если он за всю жизнь не продаст ни одной картины, пусть всё равно пишет. Пусть холсты стопками пылятся в чулане или шкафу. Пусть только он пишет.       Это всё-таки не курение, не алкоголь и не наркотики.       Потом умер Веллер, вышла замуж Юлия, потом Гвен долго-долго лежал в отделении пластической хирургии, наконец, Конрад сломал руку – и дольше выносить это Сели не смогла. Они уехали.       Машина снова тормозит – почти добрались, но в новом городе Гвендаль не ориентируется. Он ищет навигатор в бардачке, спрашивает у Сели точный адрес и ждёт, пока придет сигнал со спутника, барабаня пальцами по рулю. Городок погружён в темноту, и кажется, что им тут никто не рад.       Сели старается не думать, какая она ужасная мать. У Конрада рассечена правая бровь – давно, после какой-то тренировки или матча, но она не помнит, как возила его к врачам, как накладывали швы. Даже сколько лет ему было – даже этого.       Может, это вообще было при Веллере.       – Конрад, милый… – начинает она, но не договаривает.       – Что, мама?       – Нет, ничего… Не таскай багаж, у тебя же рука в гипсе…       – Хорошо.       Ещё не хватало говорить сыновьям, что она сознательно отравляла их жизни: держала Гвендаля возле этой девицы, не уберегла Конрада, не дала признаться Вольфраму. «Рядом со мной мужчины обязательно мучаются» – думает Сели, глядя в окно на спящий городок. – «Даже Рейвен, выросший в такого милого зануду, и тот предпочитает мне общество брата».       Её четвёртая свадьба так и не состоялась, и дело было вовсе не в несогласии Рейвена. Сели могла просто поставить его перед фактом: «Завтра ты на мне женишься»; главное было предупредить его как можно позже, чтобы не успел ничего придумать или сбежать. У неё было три сына и так хотелось дочку! Но, похоже, этим мечтам сбыться не суждено – в её возрасте рожать уже рискованно, и потом, не может же она теперь оставить своих сыновей ради нового ребёнка. Не сейчас.       У навигатора неприятный голос. Улицы спят, не горит ни одна вывеска, тени длинные и синие. Часы на приборной панели показывают без десяти четыре. Улицы перекопаны, и прибор водит их по кругу. Там, где он видит дорогу, проехать нельзя; Гвендаль хмурится сильнее. Сели тоже хмурится – последнее время вязание перестало так хорошо снимать стресс, и сын пристрастился к ликёру.       Сели долго не могла понять, когда и с кем она ухитрилась выпить полбутылки, а потом зашла вечером к Гвену в комнату, чтобы тот в очередной раз разобрался со счетами. Он сидел за компьютером, и, кажется, готовился к зачету – или коллоквиуму – перед ним лежала надкушенная шоколадка, а из стакана на углу стола характерно сладко пахло.       Сцена получилась дурацкая.       – Это алкоголь?!.. – начала Цецилия реплику Разгневанной Матери.       – Ликёр. Праздную твою полную финансовую независимость от дяди. Извини, что взял.       Учитывая, сколько сил и нервов потратил Гвен в этой затянувшейся войне, право отметить он имел. Возразить было нечего.       – А… почему в стакане?       – Есть разница?       – А почему ликёр?..       Скандала не вышло, Сели не удалось поиграть в суровую матушку, но они договорились, что без её ведома Гвен не будет ни покупать алкоголя, ни пить вообще. Будь это что-нибудь благородное, ром, коньяк или виски, она бы контролировала процесс по уровню жидкости в бутылке, но Гвен пьёт то же, что и она, и следить затруднительно.       Сначала это было странно – Гвендаль и от пива, и от вина всегда отказывался, Сели даже думала, что он вообще трезвенник, – а потом она вспомнила гигантскую плитку шоколада, которую сын сгрыз в полном одиночестве в придачу к алкоголю, и без того сладкому.       – Приехали, – резюмирует Гвендаль. Машина плавно тормозит.       «Сластёна», – думает Сели и бережно касается плеча Вольфрама. Тот спит, как убитый; очень хорошо. Она ещё трясёт его и он, наконец, просыпается. Впрочем, стоит ему лечь, как он тут же уснёт снова.       – Мы специально всё рассчитали, чтобы приехать в ночь? – бодро интересуется Конрад, пытаясь закурить одной рукой. Он вылетел из машины первым – в салоне дымить нельзя – и даже дверь открывал пинком.       Дом стоит рядом, двухэтажный, тёмный и неуютный. Их вещи свалены в гостиной и прихожей, ни одна постель не заправлена; уезжали в спешке и к новоселью ничего не готово. Пятый час, и все, включая её саму, зверски хотят спать, особенно Вольфрам. Он сонно хлопает ресницами и неловко вылезает из машины – последним. Гвендаль забирает котят с заднего сиденья. Конрад встречает его хмурый взгляд, убирает зажигалку в карман и озирается в поисках урны – погасить и выкинуть тлеющую сигарету. Не находит, виновато улыбается старшему брату и выдыхает дым сквозь зубы.       – Да, специально, – отвечает ему Сели. – Чтобы Вольфрам спал, и его не укачивало.       – Потерпел бы, – сипло отвечает Вольфрам и глубоко, судорожно зевает. Глупая похвальба; морская болезнь мучила его всегда, и несколько часов в автомобиле он бы не перенёс.       – Давайте вынимать вещи! – командует Сели и бросается открывать багажник. Гвендаль перехватывает инициативу: достаёт чемоданы, помогает Конраду закинуть сумку на здоровое плечо и отправляет Сели открывать дверь, раз уж у неё ключи.       Борясь с непривычным замком, она судорожно придумывает, как и на чём они будут спать. Идея поехать ночью на проверку оказывается не самой удачной. В багажнике – только ценные вещи, и ещё то, что последним уехало из дома вместе с ними. Там есть зубные щётки и пижамы, а вот насчёт белья Сели не уверена. Можно, конечно, сесть копаться в уже доставленном багаже, но поиск простыней займет вечность.       Справившись с дверью, она заходит в прихожую, и понимает, что спать придется при открытых окнах, так тут душно. Значит, нужны и одеяла, а то мальчики замёрзнут – ночи холодные.       Задача усложняется.       Сзади слышно пыхтение Вольфрама и грохот чемодана по плоским ступенькам. Старшие сыновья переговариваются вполголоса и зевают через слово. Сели ищет выключатель, находит, зажигает свет. Дом требует генеральной уборки. Перешагивая через коробки, загромоздившие коридор, она добирается до гостиной и слышит голос младшего сына:       – Тут просто баррикады какие-то…       Чемодан, судя по звуку, падает. Спать хочется невыносимо. Сели включает люстру, окидывает взглядом громоздящуюся до потолка гору и понимает, что не найдёт здесь одеял даже за сто лет.       – Добро пожаловать домой! – радостно сообщает Конрад из-за её спины. – Ух ты, нам не будет скучно, по крайней мере, месяц.       – Конни, – начинает Цецилия: беспечно, беспечно. – Я не помню, где лежат одеяла.       – Я помню, – говорит Гвендаль, уже отобравший у Вольфрама чемодан. Он широкими шагами обходит сваленные в беспорядке вещи, аккуратно снимает лежащие сверху свёртки, узелки и пакеты. Конрад порывается помочь, но Гвендаль так выразительно на него смотрит, что нелепость затеи становится очевидной. Вольфрам падает на диван и всеми силами старается не спать. У Сели тоже глаза слипаются: слишком устала, слишком много тяжёлых мрачных мыслей, наполненных чувством вины.       Она в три руки с Конрадом начинает распаковывать чемодан – бог с ними, с щётками, но в джинсах мальчики спать не будут, это ужасно вредно. На Гвендаля падает какая-то лёгкая коробка.       – Главное, чтобы соседи не приняли нас за воров, – смеётся Конрад.       Сели тоже смеётся и протягивает ему пижаму.       – Вольф, помоги брату переодеться, мы с Гвеном пока поищем.       – Не нужно, я нашел, – отвечает Гвендаль, демонстрируя сверток с одеялами.       – А простыни?       Пауза. Сын закатывает глаза и достаёт второй сверток.       – Тут. Выбирайте комнаты и по кроватям.       – Может, выберем завтра? – бормочет Вольфрам. – Лично я сейчас готов хоть на полу спать.       – Ага, а завтра ты опять встанешь раньше всех и успеешь осмотреть дом от чердака до подвала, пока мы будем сопеть в подушки, – Конрад здоровой рукой треплет брата по голове.       – На первом этаже есть спальня? – интересуется Гвендаль. – Если да, она за мной.       – Лень по лестнице ходить?       – Конрад, закрой рот, бери Вольфа и топайте наверх.       Гвендаль отбирает у Сели свёрток, который она так и не смогла распаковать, с лёгкостью открывает, вручает братьям бельё, одеяла и ночнушку Вольфа и выпроваживает за дверь. Сели неслышно вздыхает и пытается вынуть свои простыни – всё так плотно сложено, но не хочется наводить кавардак.       – Надеюсь, дядя не знает, где мы теперь живём? – как бы невзначай интересуется сын.       – Знает, – Сели устала, бодрости ей хватает лишь на голос. – Он приедет поздравить нас с новосельем. Вместе с Рейвеном.       С тем самым Рейвеном, который мог бы стать отцом её четвёртого ребёнка и головной болью трёх предыдущих детей.       – С Рейвеном, – повторяет Гвендаль, вкладывая в эти слова какой-то свой смысл.       – Да, с ним. Знаешь, у Рейвена есть племянница, помнишь, наверное, такая хорошенькая девочка, Элизабет, кажется. Вольфрам очень дружил с ней…       Гвендаля передёргивает.       – Не думаю, – мрачно отвечает он, подхватывая кошачью переноску.       Сели вздыхает снова и отправляется на второй этаж.       Ей нравится её новая комната. Там большие окна; вид, правда, она оценит утром. Вольфрам наверняка уже спит, раскидавшись по кровати – главное, лишь бы не падал. Конрад ворочается, за стенкой хорошо слышно; сломанная рука до сих пор мешает. Гвендаль внизу тушит свет. Тоже скоро уснёт, он ведь страшно устаёт в последнее время.       Сели уверена, что у них всё будет хорошо.       Гвендаль станет мэром, лет через семь – почему бы нет?       Вольфрам встретит любовь всей жизни – но сначала они подерутся.       Конрад на пустом месте соберёт отличную команду, и она выиграет девять сезонов подряд.       «А может быть», – засыпая, думает Сели, – «будет как-нибудь по-другому. Но в любом случае всё будет отлично».       Бонус: жутковатый альтернативный финал       За несколько дней до Пасхи, когда особо деловые родители уже начали закупать сладости, в город въехал представительный чёрный автомобиль и остановился возле кафе на центральной площади.       – У Сары чудесный вкус, ты не находишь? Они с Юлиусом выбрали замечательное место для помолвки. И погода дивная. Я уверена, праздник удастся на славу!       – Если пиротехнический шедевр Аниссины не превратит полгорода в пыль и никого не убьёт. Стоит вообще обойтись без фейерверков. Я беспокоюсь за тебя.       – Это же Аниссина, Берт. Можешь не волноваться, всё будет абсолютно безопасно.