***
«Холмс стреляет в Холмса». Звук выстрела разделил пространство на строго определённое «до» и совершенно неизвестное «после», в ушах звенело, а палец, врезавшийся в сталь курка, пульсировал, будто бы рана. Мгновение до того, как Майкрофт Холмс рухнул на пол затхлой камеры, растянулось на несколько сокрушительных ударов сердца, Шерлок смотрел прямо в глаза брата, он ощутил выстрел не только в своей руке, но и там, куда пуля вошла, разрывая сердечную мышцу. В своём последнем жесте Майкрофт улыбался, усмехался, надменно щурился, будто бы смерть — очередная неприятность, которую исправят несколько телефонных бесед и официальных встреч на высшем уровне. Шерлок много раз представлял это, но не думал, что это когда-нибудь случится. Когда кровь уже начала впитываться в плотно застёгнутый жилет, детектив встал над бездыханным телом, разглядывая синеву распахнутых глаз; он вспоминал обо всём, что привело его в это помещение, к этому решению, к финалу, которого заслуживал Майкрофт Холмс.***
Всё началось, когда Шерлоку едва исполнилось семнадцать. Родители уехали на зимние каникулы, кажется, в Швейцарию, Майкрофт же, напротив, вернулся домой, чтобы приглядеть за семейным имением и за младшим братом; он впервые вернулся домой с тех пор, как поступил в университет. Матушка часто просила его приехать, но ей была известна нелюдимая натура своего старшего сына, потому она не винила его за редкие звонки, даже была благодарна открыткам, подписанным его острым и аккуратным почерком, симулирующим сыновью любовь. Последний раз, когда Майкрофт видел Шерлока, тому было одиннадцать, он был нескладным мальчишкой, невысоким, щуплым; взгляд голубых глаз был рассеян, а курчавые волосы были неизменно растрёпаны от его детских забав. Сейчас перед ним предстал юноша, который утратил подростковую угловатость, но ещё не обрёл мужской грубости; он говорил, двигался и держался совершенно иначе, Майкрофт запросто скрыл искру интереса в своих глазах, но эта же искра воспламенила его изнутри, практически мгновенно сжигая его, оставив один пепел. Братья держались в стороне друг от друга, но у каждого были свои причины: Шерлок присматривался к Майкрофту, будто бы они были чужими людьми, но вместе с тем он испытывал жгучий интерес к той жизни, что окружала его за стенами семейного имения; старший Холмс противился своим внутренним демонам, убеждал себя в собственной нормальности. Шерлок тянулся к нему, иногда он заводил разговоры, будто бы протягивая открытую ладонь, и Майкрофт был не в силах её оттолкнуть, хоть и не понимал, к чему это приведёт.***
Шерлок оглядывается на Джона: тот замер в изумлении, и этот бессмысленный, пустой взгляд разозлил. Всё было очевидно, просто, разложено по полочкам, но доктор Ватсон всё ещё ничего не понимал, и тогда детектив не выдержал: он закричал. Он отказался быть солдатом теперь, когда уже выполнил свой долг перед страной. Мёртвое воплощение Англии покоилось у его ног, и он не хотел, чтобы кто-то видел это, он не хотел, чтобы это видел Джон. Он прогнал его, но сам не двинулся с места, не склонился к нему. Шерлок возвышался над ним, будто бы утверждаясь в праве быть сверху. Быть живым.***
Той ночью ничего не должно было произойти. В гостиной потрескивал камин, Майкрофт глядел на пламя, поглаживая кончиками пальцев бокал, на дне которого плескался янтарный напиток. Он старался привести мысли в норму, ему даже казалось, что он избавился от наваждения, что определил собственные приоритеты, но именно тогда Шерлоку захотелось привлечь его внимание. Он начал издалека, начал язвить, как и положено язвить подросткам, он не задавал вопросы, лишь строил предположения, желая ударить больнее — и, как следствие, доказать собственный ум, показать, что он достаточно взрослый, чтобы Майкрофт перестал его избегать. Он не учёл одного: человеческий фактор. Именно в этот день Шерлок узнал, насколько человечный его брат. Что в нём, под его светлой, покрытой веснушками кожей, кроются всё те же пороки, что и у остальных, что в синих глазах есть место для страсти, что его нарочитая «хорошесть» не более, чем уместная маска, приемлемая для общества, но абсолютно фальшивая. Он узнал об этом, когда Майкрофт схватил его за горло, приложив к стене затылком так сильно, что у Шерлока стало звенеть в ушах. Его тонкое юношеское тело готово было сломаться в руках политика, а тот не мог его отпустить. Беззащитный, прекрасный Шерлок был всецело его в это мгновение, в голубых глазах плескался испуг, а пальцы вцепились в лацканы его безупречно выглаженного пиджака. Само совершенство было в руках Майкрофта, и он предпочёл бы умереть, но не отпустил бы его. Этой ночью он взял его в первый раз. В семейном имении, у потрескивающего камина, на полу. Каждое движение было раздробленным, слишком резким и неполным. Шерлок пытался то оттолкнуть брата, то прижать к себе, он сильно жмурился, стараясь сдержать стон, но после очередного толчка сдавался, вставал на лопатки и поджимал пальцы на ногах. Ощущений было слишком много, не было лишь одного — мыслей в голове. Было больно — ныла поясница и низ живота, напряженные мускулы обещали порваться при очередном неосторожном движении; было горячо — Шерлок то и дело отворачивал лицо к камину, и теперь в его глазах плясали языки пламени; но всё кончилось быстро. Растянутые в пространстве минуты казались вечностью, но стрелки часов указывали на истинное положение дел и тел в пространстве. Майкрофт поднялся, отряхнулся и оправил одежду на себе; он не смотрел на Шерлока, который спешно скрылся в ванной, чтобы последующий оргазм был не слишком уж омерзительным. Теперь, когда сердце стало биться ровнее, а дыхание перестало быть таким поверхностным и быстрым, он отчётливо представлял, что произошло. Он знал, что это противоестественно и порочно, и не понимал, как это могло понравиться. В соседней комнате в Майкрофте зарождалось отвращение, жгучая ненависть к себе; но вместе с тем и к брату, который был слишком хорош, чтобы отказаться от него, слишком уязвим, слишком нетерпим и юн. Он дал себе слово, что это больше никогда не повторится.***
Детектив опустился на холодный пол, он упёрся костлявыми коленями в бетон, наблюдая, как пятно крови растекается вокруг бездыханного тела, он следил за тёмной, густой жидкостью, подбирающейся к нему. Он позволил ей пропитать ткань его брюк, он чувствовал кровь Майкрофта кожей, он ощущал его смерть всеми органами чувств. В особенности — сердцем.***
Майкрофт нарушал своё слово множество раз. Он был не в силах противиться желанию, не мог не реагировать на безупречные в своей порочности провокации младшего брата. И с каждым разом он ненавидел его за это всё сильнее, и всё сильнее его хотел. Когда он видел распахнутые глаза Шерлока, когда тот принимал очередную дозу и протягивал изорванные иглами вены, Майкрофт в очередной раз прикладывал его к стене, впивался укусом в его сухие губы, срывал с них долгий и сладкий стон: звук его поражения и победы. Шерлок ненавидел насилие, тянущую боль, синяки на запястьях и следы на шее, — поэтому он и стал носить шарф, только потом это стало эффектной привычкой; он ненавидел этот удушающий и гнетущий контроль, но в те моменты, когда Майкрофт сбрасывал свою маску, которая была ему второй кожей, отчего-то было невыносимо хорошо. Шерлок ненавидел себя за каждый оргазм, за каждый стон, за каждый поцелуй, перед которым он не мог устоять, ненавидел влечение, которому поддавался с таким удовольствием. Им приходилось каждый раз разыгрывать сцену, которая давала им индульгенцию. Чувство ненависти заглушало чувство вины за исцарапанные спины, за отложенную работу и нераскрытое дело, через какое-то время ненависть стала более прочной связью, нежели родственные узы. Их общий порок сталкивал их в крохотной квартире детектива, в заброшенных домах, где Шерлок, едва помнящий своё имя, снова и снова называл имя брата. Их негласное соглашение было безупречным и противоречивым. Ни один из них не знал, где заканчивается ненависть и начинается любовь, где та грань, через которую им не позволено перейти. Майкрофт знал, что Шерлока следует заставлять. Каждый раз он надвигался на него, как непреодолимая сила, нависал над ним, ставил невыполнимые условия, угрожал; только после этого он мог склониться к его уязвимому горлу и оставить на нём след тёплого поцелуя. Он не мог попросить, он должен был принуждать, и с каждым разом всё более изощрённо. Ему приходилось быть грубым, потому что так обоим было проще принять действительность; он всегда брал всю вину на себя. Когда он вплетал пальцы в его спутанные кудри, заставляя взять глубже, он наслаждался гневом на дне голубых глаз, но видел и блаженство и свободу от ответственности. Шерлок чувствовал себя свободным, Майкрофт — намертво пригвождённым к земле. С той же искусностью, с которой политик завязывает галстуки, он связывал запястья детектива, прежде чем вовлечь его в очередную порочную игру. Однажды он оставил его одного на всю ночь с перевязанными запястьями, с вибратором, погружённым в его тело, работающим на полную мощность, и лёг спать в соседней комнате. Он так и не признался, что под его стоны спится особенно хорошо.***
Времени не слишком много, потому Шерлок не предаётся воспоминаниям сейчас, он даже не закрывает глаза Майкрофта, не прикасается к его, ещё тёплому, телу. Он глядит на окровавленную, недвижимую грудь, ухмылку, едва касающуюся тонких губ, и улыбается тоже. Лишь на мгновение, на краткий миг, он уверен в том, что чувствует. Он знает, что у Майкрофта есть сердце. Теперь у него есть доказательства.