Есть такая легенда – о птице, что поёт лишь один раз за всю жизнь, но зато прекраснее всех на свете. Однажды она покидает своё гнездо и летит искать куст терновника и не успокоится, пока не найдёт.
Среди колючих ветвей запевает она песню и бросается грудью на самый длинный, самый острый шип. И, возвышаясь над несказанной мукой, так поёт, умирая, что этой ликующей песне позавидовали бы и жаворонок, и соловей. Единственная несравненная песнь, и достаётся она ценою жизни. Но весь мир замирает, прислушиваясь, и сам Бог улыбается в небесах. Ибо всё лучшее покупается ценою великого страдания... По крайней мере, так говорит легенда.
Эпиграф романа К. Маккалоу «Поющие в терновнике»
Серёжа ярко улыбается Арсению, надломленной гордостью и холодом карамели смотря в его голубые, по-детски счастливые глаза. Крепко обнимает, до боли и появления белых пятен зажмуриваясь. Это все
неправда. С рассеянной тревожностью смотрит на изящную фигуру Маши, в этом цветовом безумии будто уменьшившуюся в несколько раз, ставшую менее реальной. Бендыч устало поднимает уголки губ и чуть щурит раскосые глаза. Но всё это так искренне и безмятежно, что бьёт рикошетом остроконечных пуль под дых, заставляя сердце на долю секунды остановиться и ухнуть вниз.
Она показывает обручальное кольцо своей подружке Ленке, взахлёб рассказывая о том, как же Арсений – её милый и хороший, самый лучший мужчина – сделал ей предложение. Серёжа продолжает лететь гордой птицей высоко в небе, стальными перьями ловя туманность свободы.
– Поздравляю, Машунь. – Слишком радостно даже для самого себя улыбается Матвиенко, сжимая девушку в собственнических объятиях. Он жадно, пока может, вдыхает родной, сладковатый запах, хочет впитать в себя, тяжёлым осадком навсегда вдохнуть в лёгкие, чтобы больше не чувствовать других запахов. – Вы прекрасная пара, – опаляя кожу горячим дыханием, шепчет он, доставляя себе удовольствие мазохистов. Улыбается так ярко, будто сделал предложение любимому человеку, радуется за друзей, делит их общее счастье, а сам медленно умирает, гниёт от ревности и сгорает дотла от горячей злости, что душит, душит его сейчас.
– Да, я знаю, спасибо, – улыбается она в ответ, старательно отводя взгляд, делая вид, что ищет кого-то.
— Когда свадьба?
— Через месяц.
— Не рано ли?
— В самый раз.
Сергей чувствует, слышит, как что-то с громким треском ломается внутри, и грудная клетка будто опадает под тяжестью жгучей реальности. Он мягко улыбается, боясь, что скоро будет подхвачен холодными, колючими потоками воздуха, поэтому продолжает безудержно махать крыльями, уже не так плавно и красиво как раньше.
Но он же а к т е р — не такой хороший, как Попов, но лучший по когда-то трендовому мнению Маши. Нужно хорошо сыграть свою роль, чтобы зал аплодировал стоя, крича восторженное "Браво!".
Искаженный кривым зеркалом Джонатан Ливингстон гордо, безбожно высоко, задевая крыльями бескрайний Космос, пронесется в последнем акте этой дикой постановки, чтобы окончательно выбить дух восторженных зрителей.
***
— Блин, Сережа! Нажрался как незнамо кто, — раздраженно пыхтела Маша, дотаскивая податливое тело друга до машины, что, слава богам, стояла недалеко от ресторанчика. — Какая же ты свинья, Господи! — ныла девушка, уже жалея, что отказалась от помощи сильных рук Арсения, усаживает Сережу, который мычал что-то бессвязное. — Ме-ме, как можно так нажраться? Это даже не твоя помолвка, — продолжая свою гневную речь и передразнивая мужчину, Бендыч громко хлопнула дверцей. Холодный ветер хлестнул по лицу, создавая контраст с горящими ярким огнем щеками. На подсознательном уровне, возможно, на уровне женской интуиции, она естественно понимает, из-за чего, а точнее
из-за кого, так нажрался Матвиенко, но уничтожает эти мысли на корню, стоит их зачаткам чуть проклеваться.
— Машунь, прсти, — пьяно выдыхает Сережа, стоило девушке сесть в машину. Он ластится, требует к себе нежного внимания и аккуратно, будто боясь сломать это хрупкое очарование, тычется, медленно проводит носом по плечу Маши, улавливая еле заметный шлейф парфюма в душной тесноте салона. — Прости, прсти-и меня.
Бендыч горько усмехается терпким, окрашенным янтарной жидкостью алкоголя словам, слегка дергает плечом, старательно уходя от жгущих бледную кожу прикосновений. Серёжа скатывается еще ниже, судорожно обхватывает тонкую руку, в неудобной позе кладёт голову на изученные когда-то вдоль и поперёк бедра, чувствуя тупую боль в области шеи.
Они так и едут по ночной Москве: в полнейшей тишине и неудобных позах. У Серёжи сводит от боли поясницу и шею; он чувствует, как к горлу подкатывает тошнота, чувствует липкий пот и прилипшую к телу новую рубашку. А ещё он вновь задыхается от запаха Маши,
своей Машеньки, чувствует приятное жжение в носу, чувствует её теплую руку под своей головой. Чувствует холод обручального кольца и то, как длинные пальцы изредка двигаются, создавая приятное трение.
Ночная Москва сохранит уединение беспокойных душ в секрете, испуганно барахтающимися птицами в клетке.
***
— Где ключи? — устало спрашивает Маша, скромно пошарив по чужим карманам.
— Н-не знаю, — забавно морщась и хихикая, пьяно выдыхает он, слишком влюбленно смотря на раздраженную без пяти минут госпожу Попову. Тусклый свет лампочки делает черты лица напротив чарующими, приковывающими взгляд: скромная россыпь веснушек, в спешке собранная в кучку у носа, раскосые, голубые, будто штормящее море на фоне чернильного, грозового неба, глаза с расширенными донельзя зрачками, милая родинка у левого уголка губ, которую безбожно хочется мягко целовать каждое утро. Казалось бы, такие очевидные вещи, но пять минут назад он бы даже не вспомнил цвет глаз Маши, а сейчас готов описывать целую палитру с оттенками волшебной голубизны, смешанными в крышесносящий хаос.
— Ну че, вспоминай, где ключи. — Серёжа слегка жмурится, прогоняя наваждение, а после достает ключи из переднего джинсового кармашка. Слышит лаконичное "Сука" и впервые за вечер искренне улыбается — ярко, сочно, довольно.
Маша затаскивает Серёжу в квартиру, прижимая его к стене и включая свет. Его холодные пальцы мягко скользят по пояснице, сжимаю тонкую ткань дорогого платья, сминая её в влажных руках. Когда-то Матвиенко прижимал к этой стене Машу, медленно и тягуче целуя. Когда-то они вдвоём вваливались в просторный коридор, запутываясь крыльями, спотыкаясь на ровном месте и ни на секунду не отрываясь друг от друга, прижимаясь ближе, сводя самих себя с ума от душевного хаоса чувств, яркими брызгами красок мелькающих перед глазами.
Когда-то,
но не сейчас.
Серёжа сползает вниз, отчаянно цепляясь за изящные бедра, за длинную ткань лазурного цвета, крепче сжимая ладони.
— Серёжа! — Только и слышит он, снизу вверх смотря на летний шторм некогда спокойной, водной глади, предпочитая не взлетать, а покорно ждать своё солнце и штиль.
— Останься со мной, — еле шевеля губами, сдавленно шепчет он. И взгляд карих глаз такой покорный, до боли грустный и...практически трезвый. Маша хмурится, резко дергается, понимая, что её обманули. Матвиенко крепче сжимает тонкие ноги, всем телом прижимаясь к ним, словно маленький мальчик ластится к суровому отцу. — Пожалуйста, Маш. Всего лишь полчасика.
Ты и я. — последние слова колют эхом прошлого, заставляя когда-то сломанные об острые скалы реальности крылья болезненно шевельнуться, раскрыв гниющую под ярким солнцем и холодным, проливным дождем кровавую рану.
Ничего не значит.
Замок щелкает, разрывая тяжелую тишину коридора.
— Вставай, актерище, — мягко журит она мужчину, ощущая внутри тревожность, прилипшую льняной тканью к острым лопаткам.
Матвиенко вскакивает, хватает мертвой хваткой запястье и тянет, тянет в их общее безумие, скрытое за ширмой угловатой дружбы. Маша чувствует себя грешной, грязной предательницей перед ребяческой душой Арсения. Но в данную минуту на собственной душе всё начинает проясняться, будто облака подняли высоко-высоко в небо, где она пальцами может задевать туманный, бескрайний космос. Знает, прекрасно понимает, что будет жалеть об этом не завтра, дек всю оставшуюся жизнь.
Маша любит Арсения. Любит до приятной оскомины во рту и нежного, щемящего чувства в груди, с каждым разом грозящегося перерасти в ярый пожар, пламя которого испепелит всё чувства дотла.
Но Серёжа был её личным космосом, к которому ещё шесть месяцев назад хотелось упорно тянуться, желая покорить его просторы раньше другого космонавта.
Матвиенко тянет её за собой на неудобный, складной диван, чтобы вместе упасть, утонуть в тягучей чаше спокойствия. Прижимает крепко-крепко к себе, боясь отпустить, боясь разрушить туманную лёгкость, образовавшуюся во всём теле.
— Это ничего не значит, — тихо, не слыша собственного голоса, проговаривает она, все же
по-дружески переплетая их пальцы.
— Да, я знаю, — так же тихо вторит ей Сережа, горячим дыханием обжигая чувствительную кожу и носом проводя по тонкой, изящной шее. Прикрывает глаза, мечтая задохнуться, утонуть в Маше полностью. Хочет, чтобы именно этот человек разбил его сердце на множество осколков. Хочет, чтобы этот момент никогда не заканчивался, чтобы секунды рассыпались по полу и безмерно долго собирались в полчаса.
Маша дёргает руку на себя и начинает нервно дергать ногой. Нельзя переступать границу, нельзя.
Серёжа легонько, будто боясь спугнуть дикую птицу, проводит губами вдоль шеи, мягко и практически невесомо целуя. Замирает, ожидая реакции. Маша тоже испуганно замерла, боясь шевельнуться.
— Прости, — выдохнул Матвиенко, растянув в жалобном скуляже "и", и потихоньку начал выцеловывать шею, дойдя до линии скул. Чуть приподнялся, мягко, с крупицей жадности начиная выцеловывать лицо, бессвязно чмокая туда, куда попадает. Пальцы колет от мгновенного счастья и чайной ложки горечи.
– Стой, – отстраняясь от Сережи, с лёгким испугом выдохнула Бендыч. – Только дружбу наладили.
"Да какая там к черту дружба?!" - хочет горячо воскликнуть Матвиенко, выпросить, вымолить, тихо прошептать, жалко проскулить просьбу "Давай в последний раз высоко взлетим вместе?", но не может вымолвить и слова, вспоминая о кольце на указательном пальце, о голубых глазах Арсения, сверкающих счастьем, и просто смотрит на девушку. Тихо шепчет "прости". Губы его задрожали, начали кривиться в каком-то жалком подобии улыбки. Уничтожает, топит - топит настолько глубоко, что даже страшно - в себе разочарование и страх. Но прежде чем глаза Маши и Сережи встретились вновь, взгляд неосознанно прошелся по губам напротив. И обещания, когда-то данные самому себе, позорно канули в лету, раскрыв занавес уродливых швов на сердце.
Серёжа необдуманно прикасается к губам напротив, чувствуя ноющую боль сердца. Непроизвольно закрывает глаза, заменяет голодную жадность на медленную, нежную тягучесть, полностью останавливающую время, вознося их в открытый космос. Время на миг замедляет свой ход, а затем секунды, подобно огромным бусинам, со звоном битого стекла падают на пол, рассыпаясь. Матвиенко невесомо касается шершавыми пальцами нежной кожи лица, трепетно и нежно поглаживая, по-детски невинно обхватывая и слегка сжимая. Осторожно углубляет поцелуй, чувствуя преждевременную остановку сердца. Маша слегка переплетает их пальцы, увереннее прижимая чужие ладони к своим щекам, и тонет, тонет в этом бездонном океане неизведанных, диких эмоций, подобных морским чайкам, взлетающим с трофеем высоко в небо. Чувствует, как и её собственное сердце вот-вот остановится в эти жалкие минуты таинства.
Маша резко отстраняется, испуганно приложив пальцы к губам. С рассеянной тревожностью смотрит на Серёжу, чуть ли не плачет от осознания того, что о н и сделали. Соскакивает, скомкано прощается и только хочет убежать, оставив Матвиенко в холодном одиночестве, как тот резко хватает стройное тело и тянет на себя. Крепко-крепко прижимается, слыша лишь гулкие удары собственного сердца и редкие всхлипы, ноющей болью сдавливающие ему грудную клетку.
– Прошлое в прошлом, Серёж, – на выдохе шепчет она, выравнивая дыхание. Пальцами мягко перебирает прядки чёрных волос, слегка оттягивая их. – Нельзя больше переступать черту, нельзя. Арсений - твой лучший друг, а я – будущая жена твоего лучшего друга. Забудем всё, что было. Мы сами когда-то выбрали этот путь, назад уже не свернешь.
Сережа хочет вставить тихое "А я не хочу забывать, не могу", но тут же передумывает, смотря в звёздное небо, разлившееся в слегка красных от чернильных слёз глазах, и просто отпускает, потому что по-другому не может. Вдыхает запах свободы и летнего дождя, с мальчишеской улыбкой смотря на расслабленное лицо напротив и говорит лишь:"Иди, Маш, иди, а то Арс потеряет". И она уходит, оставляя лёгкий шлейф собственного парфюма и нескладную тень растерянности.
Туманность иллюзий пропадает, и Матвиенко ощущает зыбкий холод, россыпью мурашек прошедший по телу. Чувствует горечь одиночества, вязкой слюной скопившейся во рту.
Он рычит, обессиленно падая на кровать. Усердно трёт лицо ладонями, прогоняя прочь приступ паники и злости на самого себя. Но признаться даже самому себе не может: до сих пор горячо влюблен в хрупкую и улыбчивую Машу, в своё персональное солнышко, разгоняющее грозовые тучи на его личном небе, и никогда не сможет взять и просто отпустить её. Желчно усмехается себе, понимая, что попросту нафантазировал огромный, белый замок из маршмеллоу. Маша не влюбленная школьница, которая после одного поцелуйчика вновь будет с Сережей. Ха. Ох, глупый, глупый Сережа! Теперь Маша счастлива с его лучшим другом, и Матвиенко очень рад за них, честно. Ему безумно стыдно за то, что он хотел разорвать, разрушить их нити счастья, сделав тугой узел на собственном. Одного не учёл: не все наши желания будут одобрены кем-то, кто не мы.
Только призрачный поцелуй до сих пор обжигает губы, заставляя сердце позорно трепетать от воспоминании об этом. Слишком уж высока была цена последнего полёта Джонатана Ливингстона.
Серёжа с мазохистской радостью падает на колючий куст терновника, навсегда поклявшись себе, что больше никогда не подумает о Маше в ином ключе. Просто его прекрасное, грустное прошлое и счастливое будущее Арсения.
Через месяц окончательно хоронит, закапывает глубоко в землю осколки разбившегося сердца, видя счастливую и до одури влюбленную Машу в свадебном платье. Идущую не с Серёжей и предано любящую не его.
