Genesis

Взрыв, за ним ещё один, за вторым и третий. Они рвали барабанные перепонки, своей взрывной волной вырывали деревья с корнями, поджигали дома, траву. Своими смертоносными осколками впивались в человеческое тело, разрывая мышцы, раздалбливая кости. От них содрогалась земля, они приносили лишь смерть и разрушение. Пули свистели над головой, словно пролетающие мимо металлические птицы колибри, протягивающие одну длинную ноту, затем с не менее пронзительным свистом, вкручивались против часовой стрелки в твою кожу, прорывая её. Затем они рвали твои мышцы, и, в конце концов, либо вылетали прочь, либо застревали внутри тебя, обжигая тебя внутри, тут уж как повезёт. Но ты тоже выпускал на волю маленьких свистящих колибри, ты высвобождал оглушительную мощь взрыва, который отнимал у кого-то жизнь, у кого-то дом и всё нажитое. Но не тебе решать, чью жизнь отобрать, не тебе решать, чей отобрать дом, ты лишь нажимаешь на спусковой крючок, ты лишь высвобождаешь смертоносных птиц, отпускаешь из клетки, заждавшийся своего времени взрыв. Ты лишь средство, приносящее смерть. Ты та самая искра разжигающая пороховую бочку. Тот самый палец вытаскивающий чеку из гранаты, нажимающий на спусковой крючок. Из-за этих же птиц, и разрушительных искусственных ураганов, раскидывающих повсюду осколки, потерять жизнь можешь и ты, пешка, готовая убивать таких же пешек, как и она сама, только та пешка, стоящая напротив, другого цвета. Ты помогаешь королям строить империи из костей скреплённых кровью. Они навязывая свои идеи тебе, пешке, желающей лишь уничтожать того у кого другое мнение, кто мыслит не так как ты, кто не такого цвета как ты, кто стоит напротив тебя. Но вопрос лишь в том кто тебя поставил напротив пешки другого цвета, ты или твой хозяин, строящий империю на твоих костях и крови? Они всё ещё продолжались, взрывы, свист пуль, крики раненых бойцов, последние вздохи умирающих. Громкий гул летающих в небе самолётов, тарахтение едущего рядом танка, микровзрывы внутри орудий убийства поменьше. Но он бежал, продолжал бежать среди всего хаоса творящегося вокруг. Он видел как один из солдат, потерявший руку, выбросил свою винтовку и взял в свою одну ладонь вторую руку, которую уже не вернуть на место. Он видел лежащего на мокром, холодном песке солдата, с вывернутыми на изнанку внутренностями, он лишь пронзительно что-то кричал, словно он видел надвигающуюся смерть. Он с разбегу упал на мокрый песок, всё его лицо было в грязи, над головой просвистели пули, они с глухим звуком вонзились в песок, застревая там. Где-то за пятьдесят метров от него строчил пулемёт, он звучал словно рычащий пёс, демонстрирующий свой смертоносный оскал, перед тем как вонзить свои острые как нож зубы в твоё горло. Но он лежал за сугробом, в безопасности, прижимая к себе винтовку в полиэтиленовом пакете. Он взглянул на путь, по котором бежал, путь уложенный трупами людей, отдавших свои жизни так просто, даже не понимая за что. Отдавали свою жизнь в попытке продвинуться дальше по пляжу, чем те, кто лежал у них под ногами. Соревнование живых и мёртвых. Молодые парни, продолжали бежать по берегу, не обращая внимания на взрывы, на рычащий пулемёт, на свистящих над головой колибри, они шли затуманенные мыслью, что им нужно добраться до конца берега, к бункерам, в которых на сошках, стоит орудие, убившее тех, кто уже никогда не вздохнёт. Они бежали и падали, затем истекали кровью, умирая в муках, задыхаясь в смраде их предшественников. Они смотрели в тёмное от облаков небо, и видели там свою жизнь, свою мать, отца, свой дом. Они тихо шептали: «Прощайте», и уходили на вечный покой, закрывая глаза и чувствуя, как их собственная кровь покрывает их тело, согревая их. Он услышал крик добравшегося до сугроба сержанта, но крик был нечётким, ватным, расплывчатым, непонятным, словно сержант говорил на другом языке.  — ПАЙНС! — кричал он, — ПАЙНС, КАКОГО ХРЕНА ТЫ МОЛЧИШЬ ПАЙНС, — Он понял, что обращаются к нему, Пайнс сквозь хаос, творящийся в округе, пополз к лежащему, с пистолетом-пулемётом командиру.  — Твою мать ты что оглох, — продолжал кричать он, — две дымовые, они у тебя? Спросил сержант. Пайнс судорожно полез в подсумок для гранат, расстегнув его он, засунул туда руку, два холодных металлических дракона охладили руку, истекающую кровью. Пайнс увидел кровь на правой руке, но не чувствуя боли он отдал две дымовые гранаты, испачканные красной жидкостью сержанту лежащему перед ним.  — Перевяжи руку, балбес, — крикнул сержант, — мне в отряде не нужны глупо погибшие бойцы, — он посмотрел вокруг себя, — Кстати, ты не видел никого из отряда, я не вижу ни Хаггарда, ни МакКи. Никого чёрт подери, нет! Если эти ублюдки отбросили копыта на этом пляже я им лично головы через жопы вытащу! Сержант резко отдёрнул обе чеки и кинул две гранаты за сугробы на расстояние примерно десяти метров, этого было достаточно, чтобы создать дымовую завесу, через которую можно безопасно, ну относительно безопасно перебраться к бункерам и начать их штурм. Гранаты громко хлопнули и зашипели, из них медленно начал выходить дым, словно среди пляжа рождалось облако. Через пару минут дымовая завеса была готова. Белые облачка маячили среди пляжа.  — Беги, быстрее, быстрее! Закричал сержант, подымаясь и побежав прямиком в дым, пулемёты застрочили ещё сильнее, ещё громче пули вкручивались в песок. Группа людей вбежали в белую мглу, Пайнс преодолевая страх, поднялся на ноги и ворвался прямиком в дым. Вокруг был лишь яркий белый свет, рядом пробегали солдаты, пригнувшись, и закрывая голову рукой. Не было видно неба, было видно лишь белую пустоту, словно над головой натянули огромное выстиранное покрывало. В песок всё с таким же знакомым звуком впивались пули, словно металлический дождь, они падали на землю и раскидывали вокруг мокрый песок. Рядом с бегущим в дыму Пайнсом, упал боец, Пайнс уже было подбегал к упавшему замертво бойцу, но он увидел, как из его головы рекой хлещет кровь, закрашивая красным цветом песок. Пайнс тяжело вздохнув с новыми силами, побежал вперёд, где-то из белой мглы был слышен голос сержанта. Ноги начали болеть, словно ему в ботинки положили гири, весящие несколько десятков килограмм. Наконец, он выбежал из дыма, перед ним вновь маячили солдаты, несущие раненых, пытающиеся отстреливаться по бункерам с пулемётами.  — Давайте, несите сюда гранаты, — Пайнс узнал этот голос, кричал Хаггард, машущий руками, бегущему к нему солдату с подсумком в руках, — все у кого есть гранаты, несите их сюда! Продолжал кричать он, Пайнс увидел, что они находятся прямиком под бункером, он возвышался над ними всего на каких-то пара-тройка метров. До него спокойно можно было-бы закинуть несколько гранат, заставив замолчать рычащий пулемёт навеки. Хаггард взял в правую руку гранату, выдернул чеку, и, прицелившись, закинул её прямиком в окошко бункера. Раздался взрыв, в бункере стонали от боли раненые немецкие солдаты, их крики раздавались на десятки метров, но не особо выделялись из продолжающих яростно лаять пулемётов, из рвущихся рядом гранат. Всё таки их поверженный бункер, не единственный на Омаха бич. Через пару десятков минут были зачищены и остальные бункеры, американские солдаты уже возвысились на горы, добивая оставшихся в бункерах немцев. Пайнс, смотрел на пляж, уложенный трупами, по трупам ехали танки, машины и вездеходы. Небо всё ещё было чёрным от облаков, нависающих в атмосфере, где-то медленно в тёмное небо, поднимался серым столбцом дым. Где-то всё ещё раздавались взрывы и выстрелы. Изрытая взрывами от бомбардировки земля нагоняла лишь тоску. Хаггард, выстрелил в лежащего около бетонного строения немца, который истекал кровью, и просил пощады.  — А ты щадил тех, кто бежал по пляжу, мразь? Продолжал кричать Хаггард, выстрел за выстрелом опустошая свою обойму винтовки М1, пули влетали в уже давно бездыханное тело, пока обойма винтовки со звоном не вылетела и не упала на землю. Звон, раздался эхом в ушах Пайнса. «Щадил тех, кто бежал по пляжу, мразь? А, ты щадил тех, кто бежал по пляжу?», повторялась у него в голове одна и та же фраза. Внезапно, перед его глазами вновь показался безрукий парень, парень, лежащий на песке, с выпотрошенным брюхом, он вновь пронзительно кричал. Он увидел покорёженное лицо бойца, лежащего в дыму, который уже развеялся.  — Неплохая вышла мясорубка, а Пайнс? Позади стоял сержант, он смотрел на Пайнса, наблюдающего, за тем как по берегу едут танки, машины, вездеходы, как они прокатываются по лежащим на земле телам, казалось, он слышал хруст их костей.  — Это всё, — заговорил Пайнс, — неправильно, неправильно то, что так много ребят сегодня погибло, они даже не успели, стать на берег, уже попрощались с жизнью, неправильно это всё. Так не должно было быть.  — Да, неправильно, но это — война сынок, — сержант закурил, — она не щадит никого.  — Тогда почему-бы не прекратить воевать? Почему бы нам всем просто одновременно не сложить всё оружие, почему бы нам просто не закопать войну в землю? Закопать войну, а не тела погибших на ней!  — Тебе стоит перестать, об этом думать, — хмыкнул сержант, — иначе с такими мыслями ты бы стал таким же трупом, лежащим на земле. Война, конечно, никому не нужна, но если кто-то с мечом в руках вторгается на твою землю, когда в тебя хотят вонзить меч, не нужно принимать оруженосца с распростёртыми объятиями. Пойми, Пайнс, сложить оружие не сложно, сложно вновь не поднять его, направив на стоящего напротив тебя человека, того кого ты считаешь за противника.  — Человечество себя уничтожит, — грустно заговорил Пайнс, — вот увидите, с такой логикой, мы никогда не сможем существовать мирно. В согласии. Хотя это звучит даже смешно, когда человек убивает другого человека, даже сам не знает за что, за то, что ему кто-то сказал что параллельно слоящий, плохой, а ты, мол, хороший, — Продолжал говорить он, — Знаете сержант, порой мне кажется, что те, кто ходит под одним и тем же солнцем, будут готовы перегрызть друг другу глотки, за лучик который светит в сторону его соседа. Они не будут понимать, что они одинаковы, из такой же плоти, из такой же крови. Они не будут понимать, что одно и то же солнце, одинаково греет всех. Пайнс, продолжал глядеть на море, на пляж устеленный трупами, и на столбец дыма, поднимающийся в чёрное небо. Продолжал смотреть на отблёскивающие, на пляже, лужи крови.  — Нет, они не поймут…