One more light

Who cares if one more light goes out? Well I do.

Он не хотел этого. Он не хотел видеть задумчиво-болезненных глаз дяди, в которых с каждым разом оставалось все меньше теплоты. Он не хотел видеть зависти в чёрных безднах, обращённых к нему. Он не хотел видеть пробегающего по идеальной глади лица разочарования, обращённого к двоюродной сестре. Почему же? Почему он не его сын? Почему, черт возьми, ему просто не дали вырасти? Смотря в кошмарах на смерть матери, павшей от руки дяди. Наблюдая за гибелью отца, будучи слишком маленьким, чтобы что-то изменить. Давясь рвущимся изнутри ревом из-за смерти женщины, которая вырастила его. И он все ещё не в силах ничего изменить. Он. Не. Хотел. Этого. Однажды, в один из каких-то совершенно вылетевших из памяти вечеров, отец и дядя сильно повздорили. Конечно, они ругались и раньше. Громили мебель, швырялись вазами, присланными в качестве напоминания о своей лояльности. Швырялся, в основном, отец. Дядя пылал ненавистью, сверкал глазами, тяжело дышал, но молча сносил ярость брата. Отец сразу после раздора куда-то уехал, а дядя так и остался сидеть возле камина в своей извечной белой рубашке, с прилизанными волосами, весь такой идеальный и… чертовски уставший. Вусмерть пьяный. Он гнал его прочь, рычал подобно раненному животному, осыпал ругательствами, а потом вдруг пересекся с ним глазами и моментально застыл, с какой-то смиренной обреченностью. — У тебя его глаза, малыш, — проехался тонкими пальцами по мертвенно чёрным волосам и опустил голову, сжав зубы. — Как же я ненавижу эти блядские глаза, этого блядского Утера и всю нашу блядскую идеальную семейку, которой самое место в преисподней. Дядя, пребывая в хорошем настроении, рассказывал ему истории. О своей юности, когда мог допоздна засиживаться за учебой и терпеть не мог баталии на мечах, потому что всегда проигрывал его отцу. Он говорил об этом с такой невыносимой горечью, словно ковырялся в старой ране, что никак не хотела заживать. Об Эльзе, которая была его якорем, не давая сорваться ещё глубже в бездну. О сестре, которой он никогда почему-то не уделял достаточно внимания. Обходил стороной, как неудобную правду, как растущее живое напоминание о собственном поражении. — Но скоро все изменится, — исступлённо шептал дядя, зарываясь пальцами в волосы на его голове и трепля. — Скоро я заставлю его считаться. Были знаки, которые он, маленький ребёнок, был не в состоянии прочитать. Были знаки, которые Утер предпочёл не замечать. Были чернеющие дядины глаза, льющие слезы, которых никто не увидел. Была совершенно ненужная жертва, изодравшая гобелен их идеальной семьи. Что, в сущности, меняло то, что душа одного перестала излучать свет и начала своё медленное погружение во тьму? Что, в сущности, меняла смерть тети Эльзы? — Я люблю вас, дядя, — не подумав, как-то ляпнул посреди беседы он. Тот застыл в изумлении, будучи не в силах поверить в услышанное. Неуверенно потрепал по голове, как и всегда. Черт, думалось ему много позднее, он пытался, он цеплялся за эти слова, как за последнюю надежду, как за ещё один якорь, но… было слишком поздно. Он не поверил. Никогда не верил. — Нет, Артур, — мягко, с этой его болезненно-страдающей интонацией, дядя аккуратно разбил ему сердце. Он метался между великим предназначением, которого не хотел, и остатками семьи, которой больше не было. Орал, утопая коленями в грязи. Сжимал клинок, и без него унёсший достаточно жизней. Возложил на алтарь неведомых ему богов крохи оставшегося у него спокойствия. — Ты победил, — ничто в демоне не дрогнуло, лишь угольки на месте глаз на секунду погасли. Ты победил, Артур. Ты превратил его в монстра, заставив отказаться от единственного оставшегося в живых дорогого существа. Рука не дрогнула, вгоняя клинок в сердце. Человека, которым он в детстве восхищался, на которого мечтал походить, больше нет. Это ужасный монстр, тварь, дьявол, но вовсе не его дядя. Он вовсе не рыдал, прижимаясь губами к обуглившейся руке, нет. Разве плачет охотник, обеспечив себе беззаботное существование? Ты вырастил его, дядя. Сделал таким же бездушным, хладнокровным монстром, в какого однажды превратился сам. А они были слишком слепы, чтобы заметить произошедшие перемены и попытаться что-то изменить. Его губы двинулись в последний раз, шепча в пустоту не имеющие смысла слова. — Я… — хрипение заглушило следующее слово и порядком зажевало последнее, — тебя. Ненавижу? Люблю? Что ты говорил тем дорогим тебе существам, вонзая клинок в спину? Посылая на самое видное место с целью сделать ловушку более правдоподобной? Что, дядя, что? Он никогда не узнает. — Встаньте, мой король. И усмешка, столь же скользкая, как и он сам, едва поколебавшая уголки его губ, тяжким бременем обрушилась на голову.