Сказка об Июле

Июль мчится размашистым чеканочным галопом, опьяняюще невозможный в своей непререкаемой уверенности, что весь мир от века принадлежит ему одному; из расшитых запретными заклинаниями кожаных рукавов на перегретую землю сыплются охристый сердолик и расцвеченная линиями оборвавшихся судеб яшма - ритуальные дары приручённых Июлем ифритов, а когтистые лапы восхитительной в своём уродстве химеры-бестии, нанятой дьявольским контрактом за свежевыпеченную ромовую бабу каждый день и один выходной в сезон, разрывают в лоскуты добротную ткань сытой безопасности, оставляя за собой след из мрачно-лукавых мифов, старых настолько, что в них нет ещё ни добра, ни зла, а есть лишь воспоминания о светлых и злых временах - воспоминания, терпкие, как гречишный нектар и воздух в джунглях за мгновение до начала танца животворящих ливней; воспоминания, хитрые, как вопросы, понять которые куда сложнее, чем ответить на них правильно. Июль усмехается дерзко, но никогда - высокомерно; он не ставит себя выше других, но недальновидно верит, что каждый сам хозяин своей судьбе, и разбитые в стеклянную пыль мечты не безраздельно, но всегда - на совести их хрупких, неземных создателей; он рассеянно гладит вишнёвые доспехи смертоносных скорпионов, на чистом креольском сознаваясь, что не верит в бога, не верит в церковь, но верит единственно в силу слов. Он никогда не проигрывает в кости, а потому с загнанным хладнокровием висельника сторонится этой незатейливой игры, и, потягивая бренди, он с притворной беспечностью сокрушается, как много нужно приложить усилий, чтоб воспитать достойного врага и как непросто удержать себя в руках, если об этом не просили прямо. Июль летит против ветра трёхглазым вороном, покинувшим клетку родного мира и смеётся с торжеством шального воина, сумевшего победить всех врагов на свете, включая страшное слово «мир»: он превратил его в битву за ярость, свободу и любовь, хотя никто в здравом уме не думал, что его ва-банк оправдает себя даже на одну сотую ставки. Июль сплетает сумасшедший узор из брызг кипящего масла, в котором жарятся, призывая к импульсивному чревоугодию, сдобные пончики, чтобы после быть обсыпанными коричной пудрой и жадно съеденными компанией оживлённых гуляк под аккомпанемент восторженной брани; из соловьиного звона украшенных оливковыми и пунцовыми шёлковыми лентами цыганских бубнов и кофейных мелодий аргентинского танго; из щекочущих ноздри ароматов имбиря, ванили и куркумы и отблесков раскалённого дня на клинках благородных заложников дворянской чести. Июль вышел из тех ненаходимых на карте мест, что отбросили время за его равнодушно-бумажной ненадобностью, навсегда сохранив отступническую магию идолов, глухих к мольбам, но внимательных к аргументам; он живёт и дышит маргинальной романтикой Двора Чудес и полночными пирами за два часа до начала боевого построения; украденными улыбками застенчивых девиц, чьи прелестные лица скрадывает театральным целомудрием зачарованная вуаль и тяжёлыми аравийскими книгами по занимательной географии, одетыми в шитые золотой нитью переплёты; бесхитростным азартом петушиных боёв на залитой зноем площади и посланиями в бутылках, которые находят своего адресата - рано или поздно. Июль - это стекающий по подбородку сок спелой дыни, похожей на кусок солнца в своей пчелиной желтизне и песни о невесте змеиного царя и демоне дороги, что держит за своими плечами жизнь и смерть, не умолкающие до самого рассвета; это скрипучий шершавый песок, ластящийся к ногам черепаховой кошкой, что гуляет сама по себе и мастерский портрет с натуры, написанный насмешливым уличным художником с глазами цвета тлеющих углей за стакан ледяной воды и воспоминание о самом храбром поступке в жизни; это любительские спектакли с картонными мечами и неподдельной интригой и дрожащие от радостного возбуждения мозолистые руки, крепко сжимающие тарзанку, что летит арбалетной стрелой над турмалиново-синим пятном затерянной лагуны; это тигровые серьги поспевающей ржи и вставленные в рамки счастливой тишины пейзажи лиловых вечеров, разливающих в мышцах тёплый воск закономерной усталости и обостряющих зрение, слух и обоняние так сильно, что впору возомнить себя оборотнем-волком или филином. Июль с ловкостью уличного мошенника тасует колоду игральных карт, и каждый, кто спросит его об этой диковине, непременно услышит из уст ведьмака две произвольных легенды, и при всём желании не позабудет их, даже на пороге смерти. О черноглазом народе отвесных скал над беспокойным озером павших воинов, что в обмен на философскую беседу даёт приют беглым теням в бесконечно-короткий полуденный час и пьёт замёрзшее голубое вино покоя из жестяных кувшинов с ручками такими тонкими, что сквозь них без помех проникает цитрусовый свет растревоженных зорь; об отмеченных древними рунами трилистных палицах и охапках филигранных листьев лугового клевера всех оттенков палитры зачарованного леса будет легенда шахматных досок и тревожно-прямолинейных интриг. О племени бродячих комедиантов, влюблённых в поговорку о том, что бремя свободы осилит счастливый и мастерящих из засахаренных фруктов и деревянных самолётиков алтари для нескладных молитв чудакам и безумцам; об остро заточенных в форме гранёных ромбов карминовых леденцах со вкусом инжира и ревности к искусству, что режут языки каждому, кто не уважает могущество зрелищ расскажет легенда сальто-мортале и крепостей из пропитанных смолой спичек. О душах оставшихся мастей он не расскажет за просто так, предоставив охотнику за удачей нащупывать цену самостоятельно. Июль был наёмным убийцей постаревших титанов и заложником мраморных скрижалей светлых сил, возносивших на пьедестал всякий раз того, кому повезло больше; он умирал за час до финального аккорда рогов отступающей армии неприятеля и выживал в разгар эпидемии чёрной смерти, не защищённый ничем, кроме великолепной наглости и былой славы. И если всё же удастся не возразить его роскошно эгоистичным речам, то вне зависимости от собственной воли получишь в подарок два недостающих осколка витража. О мастерах портьер, что тяжёлым водопадом ниспадают на начищенную до зеркального блеска сцену, и сделок с благоухающей миртом и ладаном церковью, погрязшей в величавой, но почти кондитерской красоте монументальных скульптур; изобретателях, живописцах и парфюмерах, укротивших жар-птицу итальянского Возрождения, но не свои дерзкие сердца анатомически невозможной формы, что отбивают быстрыми ударами легенду фонтанов шерри и отравленных Валентинок. О некромантах, проклинающих и мастерах вуду, что прогуливаются по девяти кругам ада и превращают в культ волшебное ремесло статусной татуировки; о городе-над-пустотой, где мальчики в расшитых звёздами мантиях в двенадцать начинали курить кальян, и ничто не ценится дороже умения бояться расскажет легенда секретных церемоний в башне остановившихся часов и философского камня, что превращает в золото любой металл, кроме того, что есть у владельца. Июль всегда возвращается на ставшую родной виллу сожжённых мостов и цветущей амброзии; он снимает с шоколадных волос корону тёмного золота и с чувством выполненного долга ложится отдыхать на восточных подушках и в тысяче первый раз перечитывать сказания о двенадцати подвигах Геракла и Одиссея, живших в эпоху более честную, когда никто не отрицал, что миром правят сила, гордость и страсть. Июль не стремится кому-то навредить, но лесные пожары полыхают священным огнём языческой инквизиции, когда он, необузданный, весёлый и беспощадный, увлекается мыслями об осадных машинах, гладиаторских аренах и боевых слонах; Июль кажется верным лишь одному себе - но сохрани господь обидеть кого-то из его братьев.