***
Позвольте мне внести ясность с самого начала: я не люблю опасность как таковую и сознательно не ищу её − но при этом не могу не заметить, что большая часть моей жизни прошла под её знаком. Таким образом, я должен прийти к заключению, что она меня привлекает? Или меня влечёт к таким ситуациям и к людям, которых манит опасность? Хотелось бы думать, что со мной это происходит из-за стремления помочь людям: ведь именно те, кто нуждается в помощи, часто находятся в непосредственной близости от опасности. Я стал врачом потому, что хотел облегчить страдания; я стал армейским хирургом, который рисковал жизнью ради тех, кто рисковал своей. При этом я заметил, что опасность, добавляя остроты восприятия, выводит сознание на более высокий уровень. Иногда я задаюсь вопросом, не этот ли эффект искал Холмс в наркотиках; что, если, принимая их, он чувствовал то же, что и я при приближении опасности: тонкую пульсацию реальности, обострение чувств, которые не находят развития в обыденности, ощущение того, что привычные границы могут быть раздвинуты или смещены. У меня нет точного ответа. Всё, что я знаю наверняка, это то, что опасность − настоящая, непосредственная опасность − пронизывала наши путешествия по Европе, когда мы бежали от Мориарти, бежали, как дичь бежит через лес, учуяв охотника и заслышав выстрелы. Я никогда не видел всё вокруг так ясно и свежо, как во время той поездки. Очертания, грани, детали. Цвета, насыщенные и причудливые: пронзительная синева моря и более размытая − гор, зелёные листья, дёрн и бледно-зелёный оттенок воды горных ручьёв, мягкий серый цвет утреннего тумана и мерцающий, живой серый цвет глаз Холмса. Дни были пронизаны золотыми мгновениями, из тех, которые хочется остановить или переживать снова и снова, и самым изысканным, волнующим чувством свободы, возникающим лишь в условиях потенциальной опасности, которой удаётся избежать. Понимание, что каждый прожитый день может быть последним, заставило нас ощущать всё более остро и ценить нашу жизнь. Изо дня в день, коротая время от завтрака до обеда, от уик-энда до уик-энда, в ожидании запланированных поездок и встреч, мы забываем жить здесь и сейчас. Возможно, мы просто не созданы для ощущений такой глубины и яркости в течение длительного промежутка времени. Возможно, мы не смогли бы их вынести. Но нам с Холмсом выпало жить так − вплоть до холодной, жестокой выпуклости и резкости деталей в тот последний день, когда опасность, наконец, догнала нас. Мне нужно повторять это для себя. Мне нужно помнить.***
В спешке оставив Лондон, мы избавились от наших преследователей в Кентербери. Когда мы ехали на поезде в Ньюхейвен, ослепительное солнце, проникая сквозь окно, будто прикасалось к нам кистью, которую окунули в золото. Я был взволнован; хотя мы оторвались от Мориарти, но не могли позволить себе расслабиться. И ещё я испытывал стыд из-за того, что где-то в глубине души радовался нынешней разлуке с Мэри на неопределённое количество дней. В нашей семейной жизни в последнее время чувствовалось некоторое напряжение, а расстояние и разлука, надо надеяться, освежат наши чувства друг к другу. Затем я глубоко вздохнул и вытеснил мысли о Мэри в дальний угол сознания. Я буду волноваться о ней, когда вернусь. Вытянув и скрестив ноги, мой друг наблюдал за мной, слегка покачиваясь в такт движению поезда. Холмс рассеянно играл со своей трубкой, но, казалось, он едва осознавал, что держал её в руках. Мы ни о чём не говорили. Его взгляд подолгу останавливался на мне, и в тот момент мне казалось, что мир вокруг нас исчезал: будто кроме нас двоих больше ничего не было − ни в маленьком, ограниченном пространстве нашего отдельного купе, ни в дальних далях. Одна полоса золотистого света упала на щеку Холмса, а другая − на мочку уха и шею, он чуть прищурился, и в его серых глазах вспыхнули тёплые искры, а я, сдерживая чувства, прикусил губу, зная, что эта картина останется со мной навсегда.***
Проведенные два дня в Брюсселе были окрашены в туманное серебро и тусклое, мягко сверкающее золото. Здания и шпили, красивые площади и мощёные улицы переливались под весенним солнцем. Птицы порхали в бледно-голубом небе, казавшемся выше и бескрайней, чем когда-либо прежде. Мы спокойно прогулялись, посидели и покурили на скамейке в парке, попробовали местное пиво под названием Kriek (которое больше понравилось мне, чем Холмсу). Но я не мог отделаться от всё больше укоренявшегося ощущения, что между нами происходит нечто такое, чего никогда не происходило раньше − чему мы не позволяли происходить. Я очень явственно ощущал близость наших тел, когда мы время от времени сталкивались локтями, и замечал, что друг улыбался, поймав мой взгляд. Даже дома в Лондоне, когда нам ничего не угрожало, он постоянно оставался начеку. Эта привычка никуда не делась, но сейчас он не проявлял никакого беспокойства. Наоборот, казалось, что он находится в приподнятом настроении. Я всегда считал Холмса красивым мужчиной, глаза которого светились умом, а худощавое стройное тело таило в себе большую силу. А в нынешней обстановке, порождающей чувство опасности и постоянной внутренней взвинченности, чем-то напоминающей опьянение, я обнаружил, что не могу отвести от него взгляд. С тех пор, как мы уехали из Лондона, я всё время боролся с желанием прикоснуться к нему, чтобы почувствовать под рукой кожу, сухожилия и кости, как гарантию реальности происходящего и того, что мы рядом и можем постоять друг за друга. Мы сняли комнату в небольшом отеле, и Холмс перед сном защитил её запутанной системой импровизированных сигнальных устройств. Я крепко спал на хрустящих, чистых простынях под тяжёлым красным атласом, а Холмс, по-моему, просто тихо лежал на соседней кровати, не смыкая глаз. На второе утро в Брюсселе я проснулся довольно поздно, растерянный и дезориентированный. Только когда мой взгляд наткнулся на два бокала, стоящие на подоконнике так, что они могли бы упасть и разбиться, если распахнуть окно, я вспомнил, как накануне мы пили вино, поглядывая на оживлённую улицу и разговаривая о каких-то пустяках. Кровать Хомса была пуста, но дверь в уборную − открыта, и там горел свет. Спустив ноги на пол и потерев лицо, чтобы прогнать сонливость, я встал и направился в сторону уборной, чтобы сказать «доброе утро», но остановился, не в силах вымолвить ни слова. Разумеется, я и раньше заставал своего друга и соседа за бритьем, как и он меня, это обычная процедура в обиходе мужчин, но никогда раньше, мельком взглянув на приводящего себя в порядок Холмса, мне не приходилось с таким усилием отрывать от него взгляд. Хотя и усилия мне сейчас не помогли: я стоял и смотрел, совершено забывшись. Раздетый до пояса, с полотенцем, переброшенным через плечо, он брился над тазом. Половина его лица была уже чистой, в то время как другую покрывала белая пена. Холмс аккуратно, привычным жестом слегка натягивал кожу, делал короткие точные движения, а лезвие мерцало в его руке. Поймав мой взгляд в зеркале, он улыбнулся. − Доброе утро. Его губы, окружённые справа белой пеной, казались на её фоне ещё более свежими и чуть увлажнёнными, и я должен был откашляться, прежде чем смог ответить. Утренний свет был так ярок, что заставлял всё мерцать после полумрака комнаты, где жалюзи всё ещё не были подняты. Всё выглядело белым − плитка, таз, полотенце и кожа Холмса. Его серые глаза, казалось, светились изнутри и не отрывались в зеркале от моих. Свет и тени лепили его, формируя изгибы и горные хребты мышц и костей; трапециевидная мышца, ключица, грудная... анатомическая модель, к которой прикоснулся ангел. Я был не столько потрясён его красотой, сколько собственной реакцией. Во рту пересохло, сердце учащённо заколотилось; я ощутил, как горят ладони, когда провёл ими по своим бёдрам. Желание приблизиться к нему и положить руки на его спину, почувствовать упругую, гладкую кожу его плеча напротив моих губ было настолько сильным, что меня бросило в жар. Не знаю, заметил ли он моё состояние. Я не отважился ещё немного постоять в дверях, чтобы не подвергать себя искушению, а поспешно отступил в полутемную комнату − подальше от слепящего света уборной.***
В Страсбурге Холмс узнал, что Мориарти сбежал. Спокойная атмосфера Брюсселя рассеялась, как будто её никогда не существовало. Глаза Холмса вспыхнули, и он сурово сжал челюсти. − Уотсон, мой дорогой друг, − серьёзно обратился он ко мне, − думаю, что здесь мы должны разойтись. Как правило, меня не так легко разозлить, но услышанное вызвало у меня вспышку гнева. Он действительно ожидал, что я выполню его чудовищную просьбу и оставлю его один на один с опаснейшим врагом? Разве он меня не знал? Мы сидели в ресторане и полушёпотом спорили. Я никогда не думал, что Шерлок Холмс чего-то боится. Даже сейчас, охотясь на Мориарти по всей Европе, он боялся не за себя. Он не боялся смерти. Но он боялся за меня. Я склонился над столом и встретил его пристальный взгляд. − Нет, − твёрдо сказал я. Холмс открыл рот, чтобы запротестовать, но потом, лишь коротко вздохнув, закрыл. Глаза его засияли, а губы тронула печальная улыбка. Я никогда не любил его больше, чем в тот момент. Я откинулся на спинку стула и улыбнулся ему в ответ.***
Иногда мне кажется, что те дни, когда мы путешествовали по долине Роны, существуют только в моих мечтах, а не в воспоминаниях. Они кажутся слишком насыщенными и яркими и наполненными такой красотой, что теряется ощущение реальности. Каждый раз, закрывая глаза, я вижу Холмса таким, каким видел его тогда: гордый профиль его лица и чёткий силуэт на фоне холмистой местности, быстро текущей реки и весенней зелени.***
Холмс не проводил много времени на природе. Как правило, обычным местом его посещений были улицы Лондона, а также тёмные переулки и грязные доки − не самый свежий и полезный воздух в стране. В тот же особенно чудесный весенний день он лежал на лугу во Франции, смотрел на поразительно голубое небо и вдыхал сладкий аромат травы. Высоко над нами серебряно-звонко пел жаворонок. Жаркое и слепящее глаза солнце согревало наши лица и плечи. Мы были в рубашках с закатанными рукавами и жилетах; Холмс, подложив руки под голову, жевал травинку, а я, по-детски развлекаясь поэтической задачей плетения венка, улыбался то россыпи цветов на своих коленях, то моему другу, выглядящему сейчас так умиротворённо. Мне хотелось охранять его безмятежность. − Ваши пальцы, − неожиданно произнёс он. Он, должно быть, увидел вопрос в моих глазах, когда я поднял голову. − Я люблю наблюдать за вашими пальцами, − кивнув на мои руки, объяснил он. − Они ловкие и уверенные − такие, какими и должны быть пальцы хирурга. Я мог лишь улыбнуться в ответ; моё лицо вспыхнуло от солнца и от комплимента, совершенно неожиданного. Холмс не отводил от меня взгляда. Когда он, вытащив изо рта травинку и с серьёзным выражением на лице приподнялся на одном локте, я вздрогнул. Окинув взглядом пространство вокруг нас, чтобы убедиться в нашем уединении, он наклонился вперёд и поймал мой взгляд. − Я должен это сказать. − Он говорил тихо, и я был вынужден наклониться поближе, чтобы услышать. − Простите меня, но я должен. Возможно, другого шанса у меня не будет. У меня перехватило дыхание, а мои руки замерли. Это прозвучало зловеще. Он собирается снова попытаться меня отослать, как в тот ужасный день в Страсбурге? Но я даже приблизительно не представлял себе то, что произошло потом. Холмс поймал меня за запястье, потянул на себя и тянул до тех пор, пока между нашими лицами не оказалось всего лишь несколько дюймов. Тогда он спокойно сказал: − Мой дорогой друг, вы не можете знать или даже вообразить, как выглядите, сидя здесь под золотом солнца и синевой неба. Вы так красивы, так красивы... Когда его большой палец скользнул под мою манжету и погладил то место, где под кожей бился пульс, я задохнулся. Моё лицо горело, а сердце пыталось вырваться из груди. Венок упал в траву и тут же был забыт, когда я наклонился, чтобы коснуться своими губами его губ.***
Мы не спали той ночью, но я никогда в жизни не был настолько далёк от желания заснуть. Я помню каждую деталь: руки, шёпот, ощущение губ и языка на коже, трепет ресниц моего друга, когда я склонялся к его лицу, переполнявший нас обоих восторг, разрешившийся страстным наслаждением. Но больше всего я вспоминаю длинные, изящные линии его тела, чудо его бледной, гладкой кожи под моими пальцами и энергию, с которой я полностью отдавался другому человеку и обладал им. Эти воспоминания - моё сокровище, о котором никто не должен знать.***
Когда на следующий день мы оставили наш отель, Холмс повернулся ко мне и улыбнулся совершено по-новому. Улыбка не коснулась его глаз, но кончики пальцев, касающиеся тыльной стороны моей ладони, говорили на теперь понятном нам обоим языке. − А сейчас, мой дорогой доктор, − мягко сказал он, − мы должны вернуться в реальный мир. Реальный мир. Закрыв глаза, я проглотил его слова как горькое лекарство, как хинин в тропиках. Назад в реальный мир. Наверное, для него это возможно. Но моя любовь к нему была моей реальностью, более реальной, чем всё, что я видел вокруг и всё, что я когда-либо чувствовал.***
Солнечные дни позолотили кожу моего друга, и сейчас я смотрел на него, по-юношески свежего, полного жизни, стоявшего напротив снежных гор Швейцарии в перевале Гемми. Я сохранил эту картину в памяти как талисман. Помню, что мы пересекли границу при восходе солнца, и я продолжил прослеживать его путь по небу. Дни же, которые последовали за нашим въездом в Швейцарию, в моей памяти заволокло тёмным дымом предчувствия.***
Водопад Рейхенбаха − мой личный ад. Я стоял на коленях на влажной, грязной земле, а мои руки были сжаты вокруг альпийской травы, как будто это могло бы спасти меня от желания врасти в эту землю, соединиться с ней и исчезнуть из этого мира. Мне казалось, что меня касаются сочувствующие руки, а обеспокоенные голоса уговаривают встать с земли. Я не знаю, сколько времени прошло, когда наконец я это сделал. Всё окружающее выглядело размытым; моими спутниками оказались тени, когда я повернулся спиной к водопаду и пошёл прочь, направившись к деревне по тёмной, узкой тропинке. Я понял, насколько хрупка жизнь, когда голос Холмса, отразившийся эхом от долины Роны, продолжил звенеть в моих ушах. И тот вскрик был коротким. Я понял теперь, что он имел в виду: он знал, что это произойдёт. Я долгое время ничего не замечал вокруг, даже собственных слёз.ЭПИЛОГ
Утренние лучи солнца пересекли комнату как яркое лезвие, прервав мой сон и мои грёзы. Какое-то время я лежал и, пытаясь их вспомнить, следил за пятнами света на потолке. В моих снах я никогда не хромал. Моя трость исчезла, а моё плечо было как новое, без рубцов и перебитой кости. В моих снах никогда не было войны, но Холмс там был всегда, потому что даже спустя три года он оставался для меня реальным. Закрыв глаза, я повернул голову на подушке и думал о том, чем буду заниматься весь день, но то, чего я хотел бы больше всего, было не доступно. Я не хочу сдаваться, но всё, что я могу сделать − продолжить жить сегодняшним днём. Я отбросил одеяло и свесил ноги с края кровати. Мою ногу пронзила лёгкая боль, а под ступнями я почувствовал холод пола. Вот это и есть моя нынешняя реальность. На первом этаже горничная разожгла камин и накрыла стол для завтрака: чай и тост, земляничный джем и газета. А снаружи солнце пыталось рассеять утренний туман. Усевшись за стол, я открыл газету и начал читать статью об убийстве Рональда Адэра. Судьба принимает много обличий. Я ещё не знаю, что решу прогуляться в тот день, чтобы взглянуть на место происшествия и столкнусь там со старым коллекционером книг, у которого будут самые удивительные в мире ясные серые глаза, глаза моей судьбы.