Зов сердца

Пальцы Дженни предательски дрожали: она в первый раз видела столько крови, что сочилась из раненного затылка. Она стекала по темным вьющимся волосам и впитывалась в грязную ткань некогда белоснежной рубахи грязно-бурыми пятнами; какие-то капли попадали на крепкую шею и застывали противной коркой. Доктор невнятно простонал и помотал головой, отчего мокрая тряпица мазанула не по ране, а по измазанной кровью и копотью щеке. Дженни Гокинс аккуратно надавила на плечи Лайвеси и дрожащим голосом прошептала: — Тише… Потерпи, родной… Мужчина в ответ что-то промычал, Дженни так и не поняла, что значат эти жуткие звуки, но знала: Лайвеси на грани жизни и смерти. И это пугало, она никогда не видела такой смерти, только слышала о ней. Отец умер тихо, не издав ни звука, доктор умирал долго и жутко стонал, заставляя шевелиться волосы на затылке. Девушка выдохнула и вновь продолжила обрабатывать тяжелые раны. Дэвид Лайвеси на мгновение открыл темные глаза с невероятно уставшим взором и посмотрел на склонившуюся над ним девчушку таким горьким взглядом, что ее сердце сжалось в тугой комок, к горлу подкатил ком, а на глаза навернулись слезы… Ей не приходилось видеть такого взора, наполненного безысходностью и какой-то предсмертной тоской… Неужели такой человек умрет вот так? Все тело доктора было разукрашено ранами — гнилыми поцелуями войны, страшными и отвратительными. Они были разной степени тяжести: от царапин до рубцов и свежих шрамов. При виде этой мерзости Дженни не могла сдержать всхлипа, но продолжила стирать грязь и кровь, больше не проронив ни звука. У нее не было времени на слезы, этим Лайвеси нельзя было помочь. *** Доктор шел на поправку сравнительно быстро. На третий день он уже рвался обратно на фронт, под пули и залпы пушек, словно бойцовый пес, обезумевший от голода и жажды крови. Дженни боялась: в один прекрасный день она поднимется на чердак, чтобы сменить повязки и принести скромный завтрак, а несчастного Лайвеси там не будет. Этот страх заставлял биться юное сердечко еще сильнее; казалось, оно превратится в птичку — маленькую, с темными перышками и глазами-бусинками, — и найдет в себе силы разбить клетку ребер, выпорхнуть на волю, вслед за отчаянным Дэвидом. Но стоило девушке подняться на заветный чердак, как страх отпускал — доктор сидел полулежа и смотрел задумчивым взглядом на холм, за которым бушевало море. В такие моменты Дженни затаивала дыхание и тихо-тихо смотрела на доктора: его выразительный профиль, темные чуть вьющиеся волосы, которые он обычно убирал под парик, и карие глаза, взгляд которых смотрел сквозь холм, словно пытаясь прорваться куда-то далеко-далеко… Сердце наполнялось теплом и, если бы оно было птицей, то чердак заполнился бы нежными трелями. — Доброе утро… — несмело молвила мисс Гокинс, присела рядом с ним на сене и принялась менять повязки. — Да, доброе, Дженни, — все так же задумчиво ответил он и даже не посмотрел в ее сторону, продолжая наблюдать за холмом. Девушка вздохнула и потуже затянула кусок чистой ткани, стараясь привлечь к себе внимание. Доктор ответил на этот призыв: оторвался от созерцания окна, повернув голову в сторону юной особы, что смущенно свела брови на переносице и немного надула щеки. Лайвеси подарил ей слабую улыбку, отчего щеки девушки порозовели, а с ее уст сорвался тихий вздох. — Дженни, не так туго. — Вам больно? — девушка вскинула брови и похлопала глазами. Лайвеси попался на ее уловку. — Можно и так сказать. Ослабьте немного. Дженни ласково улыбнулась и сделала так, как ей велели, за что получила благосклонный взгляд темных глаз, из-за чего сердце забилось еще быстрее. Когда с повязками было покончено, девушка помогла доктору поесть и попить, из-за больной руки он не мог этого сделать сам, от чего готов был провалиться под землю, сгорая от стыда. Они почти не разговаривали: он молчал и думал о своем, а она смущалась и боялась быть навязчивой. Только Дженни собиралась что-то сказать, завязать беседу, как в горле пересыхало, а голова стремительно наполнялась глупыми и бессвязными мыслями обо всем, но только не о теме для разговора. Поэтому она только тихонечко вздыхала и сверлила его профиль взглядом, а потом уходила, заслышав голос матери, зовущей ее. Доктор вслед только кивал и продолжал задумчиво глядеть в окно, дожидаясь вестей… *** Дженни не могла спокойно спать по ночам: даже там образ доктора не покидал ее. Но он все так же был недосягаем, даже во сне он был так близко и так далеко одновременно… Улыбался, но смотрел не на нее, а в даль, где гремят пушки и стонут раненные… Как только она собиралась на чердак, так все начинало валиться из рук, соли в еде становилось больше положенного, а сама девушка суетилась, стараясь приблизить момент их встречи. Навещала она его несколько раз в день: сменить повязки и принести еду. В остальное время доктор либо спал, либо просил не беспокоить его. Дженни бы нашла способ прийти в не назначенное время, но не знала, о чем бы они говорили… О войне доктор говорить не желал, да и Дженни эта тема не интересовала, уж слишком сильно она боялась ее. О медицине девушка тоже не могла говорить, ведь она умела только менять повязки и в порошках с микстурами не разбиралась. О погоде? А что о ней говорить: сегодня пасмурно, завтра солнечно. О книгах? Дженни плохо читала и чувствовала себя несравнимой идиоткой, стоило кому-либо заговорить с ней на такую тему, да и книг она прочитала всего-ничего: одну только библию и то кусками. О любви?.. Дженни давно поняла, что она испытывает к Лайвеси, но девушка стеснялась об этом говорить даже с родной матерью. Миссис Гокинс подкалывала дочь по этому поводу, как только представлялся удобный случай. — Вот кончится война, — говорила она, вешая белье или стряпая, — и выскочишь за своего ненаглядного Лайвеси. Дженни, помогающая рядом, краснела и резко говорила: — Мама! Женщина в такие моменты любила щелкнуть ее по носу или, хитро прищурив глаза, говорила: — Да не отнекивайся, милая! Я так же на твоего отца смотрела… Поэтому подожди! Ты еще молода, и платок вдовы тебя красить не будет. Дженни грустно кивала, глядя на покрытую голову матери, а потом переводила взгляд на окно на чердаке, за которым стоял доктор, как печальный часовой, смотрел и ждал. Иногда он обращал взор на девушку, что вешала белье или выходила подышать свежим воздухом. Дженни не могла такого не заметить, поэтому в ответ улыбалась и махала маленькой рукой, от чего взгляд мужчины становился теплее, а губы растягивались в улыбке. У окна он стоял не долго, так как сразу уставал, но этого хватало обоим: ему, чтобы не забыть, как выглядит внешний мир, ей — для полного счастья в такие моменты. На улицу доктор не выходил, его не пускали, ведь королевские войска могли заявиться в любую минуту, но сама Дженни не отказалась бы от возможности прогуляться по морскому берегу с серой галькой, найти пару миленьких ракушек, протянуть их Лайвеси и еще раз заглянуть ему прямо в глаза. За все время, которое она самостоятельно выхаживала Лайвеси, они сблизились: если первое время девушка не могла выговорить от смущения и приступов неожиданной робости хотя бы одно слово, то после тех бессонных ночей и однообразных дней она научилась держать себя в руках и не выглядеть дурочкой, нашла в себе силы завязывать разговоры. Доктор охотно вел с ней беседы и все чаще ловил себя на мысли, что они могут одновременно замолчать и смотреть друг на друга, а после отвести взгляд и попрощаться, или продолжить о чем-то не принужденно говорить. — Вы хотите на фронт? — однажды несмело спросила Дженни и, налив теплого молока в стакан, отдала его Лайвеси. Она давно заметила, с какой любовью он точит свою шпагу и чистит свой мушкет, будто готовый в этот миг принять бой с целым отрядом английской армии. Доктор с благодарностью принял питье и, осушив стакан на треть, ответил: — Вы даже не представляете, насколько сильно, Дженни! Я не могу сидеть на месте спокойно, зная, что этих псов колю не я, что без меня наши ребята там погибают! — он резко поднялся и сразу же поморщился: по телу прошла волна боли, поэтому мужчина сел обратно и вновь отхлебнул немного молока. Боль слегка отрезвила его, но огонь, пылающий в груди, не думал униматься. Дженни смотрела на него то ли с опаской, то ли с немым обожанием — эта горячность и преданность своим идеалам красила Лайвеси еще больше. — Я чувствую себя лучше, поэтому, думаю, долго здесь не задержусь. Но знайте, Дженни, — Дэвид выразительно посмотрел на нее, — я благодарен Миссис Гокинс и вам. Если бы не вы… — Не надо! — ахнула девушка и положила свои руки на его, — Не говорите об этом, прошу! — только одна мысль о том, что с этим прекрасным человеком что-то случится, вызывала в ней дикий страх и невероятную печаль. Ей страшно думать об этом, а он еще и говорит! Да так легко, будто говорил не о собственной смерти, а о чем-то обыденном: природе, погоде, поэзии... Дженни поджала губы и нахмурилась, стараясь придать себе более строгий вид, но из-за взволнованного взгляда он становился жалобным. Она покачала головой: - Не надо так... Я же... - потом резко замолчала, наклонила голову и отвела взгляд, чувствуя на себе пытливый взгляд доктора. — Во всяком случае, спасибо тебе… — мужчина поставил стакан, аккуратно взял девушку за руку и прикоснулся губами к теплой ладони. Где-то неподалеку вспорхнула птица, залившись звонким щебетом. Сердце в одно мгновение остановилось, после бешено забилось. А Дженни все поняла, прильнула к широкой груди Лайвеси и положила на нее голову, слушая гулкий стук его горячего сердца. Доктор крепче сжал ее ладонь, а свободной рукой провел по худой спине, потом прижал девушку к себе еще крепче. Кажется, именно это и называют счастьем. *** Он был готов уехать на поиски сокровищ, но не попрощаться с милой Дженни он просто не смог. Та ждала его у выхода и смотрела на него с грустью и нежностью, отчего на душе повстанца становилось теплее. Они обнялись. Дженни прижалась к нему настолько сильно, насколько могла, и тихо молвила: — Лайвеси, возьмите меня с собой… — она чувствовала, что сердце вот-вот выскочит из груди вслед за возлюбленным — настолько сильно болела грудь. Мужчина только покачал головой. — Это невозможно. Я не могу подвергать вас такой опасности… Дженни обиженно всхлипнула, но потом резко вытянулась в ласковых объятиях доктора, как струна, почувствовав его губы на лбу. Кажется, этот момент длился вечно… О, как ей бы этого хотелось, но все портил Треллони, что торопил доктора своими криками. Она с трудом освободила объятия и в последний раз посмотрела на Лайвеси таким жалобным взглядом, что он не выдержал, обернулся и ответил: — Нет-нет! Это невозможно! — эти слова дались ему тяжело, но он понимал: если возьмет ее с собой, то может потерять, не уберечь. Этого Лайвеси не мог себе позволить. Дженни провожала их экипаж взглядом, в котором плясали хитрые искорки, и махала доктору рукой, спрятав за спиной дорожный мешок. Сердце не может пробить клетку из ребер и ринутся навстречу приключениям, зато человек может повиноваться его зову.