hurt me so bad

maybe we just ain’t meant to be something maybe we are?

28.05.2017 — 20:40 Такая простая задача — вернуться вечером к себе домой. Не свернуть резко за первыми двумя поворотами туда, где горят размытые огни и громко, непривлекательно скандалят брошенные и одинокие. И вынести себя из пыльного офиса после очередной смены в компании диаграмм и статистик кажется так же просто, как и кофе навынос, но только не в том случае, когда у тебя есть такой друг, как Ким Тэхён. Которому, по его собственным словам «на тебя не плевать» — обведёнными жирными красными чернилами несколько раз для того, чтобы не забывать такую сложно-простую истину. Чонгук устал притворяться, что ему в кайф все эти вечера, потраченные на лечение мыслей. Тех, что ноют, грызутся, развивают в нём какую-то совершенно новую разновидность раковой опухоли. Но его с детства учили ради сохранения реноме жертвовать блажью. Он, кажется, просто разучился поступать иначе. Сумерки в Итэвоне цвета густого персикового киселя, что мажет головы в своём матовом отсутствии блеска. Люди уже давным-давно готовы к лету, открывают кожу там, где красуются их мелкие, уродливые шрамы. Они делают вид, что заняты разговорами по телефону, а на самом деле без остановки думают о том, что потеряли что-то важное на этих шумных, цветных улицах. Если прислушаться к ним, то можно оглохнуть. Тэхён, не затыкаясь, вещает о том, как это здорово — быть молодым. Чонгук открывает для него дверь круглосуточного бара, молча не соглашаясь.  — Я обожаю эту песню! — Тэхён запрокидывает голову назад, раскидывая по красивому лицу тёмные волосы. Не стесняясь качает бёдрами, втиснутыми в узкие, кожаные штаны, и добивается главного: внимания. К своему телу. К своим умелым движениям. К своему лицу и блестящими от слюны губам. Бесстыдник танцует в направлении барной стойки, пока Чонгук мелко шагает следом, пикирующий на дно своей тёмной, выжидающей пустоты. Он не был таким еще недавно. Еще совсем недавно, Чонгуку думалось и дышалось гораздо свободнее. 29.04.2017 — 00:24 Сухая кожа на лице и шершавые руки, по щиколотку в жидкой грязи и еще одни испорченные ботинки: это всё апрель — грубый, не долгожданный гость в салатовую пору. Чимину лень волочить свои короткие ножки по асфальту. Он слишком быстро пьянеет от двух бокалов шампанского. Чонгуку ничего не стоит обнять ледяными ладонями его бёдра и положить себе на спину. На одной пустой улице их родного города с ними бесшумно топают две невидимые правды. Первая: Чимин старше на два года, но всегда будет идеально помещаться в чонгуковых руках, и от этого в тысячу раз теплее, чем от трёх градусов Цельсия на солнце. Вторая: один из двух всегда будет любить сильнее. — Хён, где ключи? — встряхивает мальчишку на своих плечах, придерживая всеми пальцами, которые от тяжести слегка немеют. А Чимин сонно роется в кармашках куртки, звеня чем угодно, но только не тем, что просят. Повезло, что они живут на одной лестничной площадке. Повезло, что Чонгук свои ключи не потерял. Укладывает мальчишку на диван, помогая стянуть с ног белые кроссовки, а тот вдруг подрывается c места и, спотыкаясь на каждом шагу, несётся в туалет, прикрывая рот обеими ладошками. Его тошнит минут пять без перерыва, и Чонгук сидит на полу в гостиной, прислонившись спиной к дивану, думая, что Чимин однозначно мешал шампанское с дрянным пойлом Юнги-хёна. Чимин возвращается, шаркая босыми пятками по полу, а куртки больше нет. И того, что было под ней тоже. Только рваные джинсы и взгляд — пьяный, затуманенный, декоративно украшенный влажной синевой на веках от непрошенных слёз и бессонных ночей. Чонгук глупо раскидывает руки в стороны, приглашая отдохнуть на себе. Отпустить и распуститься крошечным, белокожим телом, нуждающимся в чём-то, куда можно уткнуться курносым носом и самую малость вздремнуть, доверяя свой сон другому. На холодном полу, не дойдя приблизительно двенадцать шагов до мягкой постели, Чонгук гладит Чимина по его влажным, от воды из-под крана, волосам, и замечает, как за окном начинает трусливо барабанить дождь по толстому стеклу. А еще, как по углам прячутся ответы на вопросы, и до них не достать даже длинными чонгуковыми пальцами. 03.05.2017 — 19:31 «Будь хорошим мальчиком, Чонгук. Пусть вокруг все будут плохими, а ты будь хорошим» — это выжжено у него где-то под самой кожей, чтобы не забыл он сам, но забывали другие. Чимин только расстался с Юнги. У него разбитое сердце и разбитая улыбка, и он просит утешения у того самого хорошего мальчика, который никогда не посмеет совершить то, о чём потом придётся горько плакать. Но хорошие мальчики заканчиваются в тот момент, когда находятся те, ради которых хочется наделать глупостей. Как если поджечь спичку и смотреть за тем, как она догорает, пока на ладонях размазывается чёрная копоть, неотвратимо пачкая белизну под ногтями.  — Можно войти? — Чимин держит бутылку янтарного Джим Бима, кусая свои тёмные, зажёванные губы. Мягкая, плюшевая кофта болтается с плеча, и Чонгук заботливо возвращает её на место, приглашая внутрь. С балкона несёт гремучей смесью весенних трав и мокрой землёй, что успела пропитаться чистой, дождевой водой. Чимин виснет на шее одного из своих лучших друзей. Его помятые губы пахнут бурбоном и словами, которые уже не запихнуть обратно под язык и притвориться, что их никогда не произносили слух.  — Я хочу… хочу тебя, — говорит раскрасневшийся мальчишка, слишком мелкий для своей дорогой, растянутой одёжки. У Чонгука под футболкой горячо и старые татуировки говорят по ладоням историей. Украшая предплечья чернильными ножами и палками, они кажутся какими-то мистическими в полутьме сонной комнаты с низкими потолком и присутствием в ней лишнего. Чимин целует в грудь, там, где птица, как ворон и глаза круглые от ужаса. А еще размашистые ветки и один цветок на правой груди — чёртова восхитительная лилия, распустившаяся на чонгуково шестнадцатилетние. — Зачем ты их прячешь? — волнительно спрашивает Чимин, скребясь когтями по угольно-чёрным крыльям. Кожа вокруг рисунка розовеет неровными полосами, а мальчик зажимает между зубов твердый сосок, скуля от подаренной ему, непрошеной нежности. Чонгук не умеет быть с Чимином грубым. Ему казалось и кажется до сих пор, что надави на мальчишку немного сильнее и тот треснет, рассыплется в ногах звездной пылью. Он думал, что не умеет. Он никак не рассчитывал на то, что придётся научиться. С улицы воют майские грозы. Они орут, надрываясь всполохами жёлтых проблесков на фиолетовом небе, пока Чонгук укладывает Чимина на свою постель, увязая в грязи уже не по щиколотку, а по самые уши. Глохнет, концентрируясь только на пении красивого мальчика под собой, что белой, смертоносной змеёй извивается на твердых простынях, прося ради себя о невозможном. Мягкое тело реагирует на каждое, даже самое незначительное, прикосновение к нему. Блестит от пота, которое Чонгук собирает языком на внутренней стороне бедра, посасывая сантиметры тугих сухожилий. Кусает за рёбра, наказывая за то, что это рано или поздно закончится, как кончаются душные, майские грозы. — Чонгук… — его зовут, собирая в ладошке волосы с макушки. Короткие пальчики теряются в прядях, вырывая несколько с хрустом. А Чонгук молча продолжает любить тело, которое еще никогда ему не принадлежало. Которое завтра обязательно будет принадлежать кому-нибудь еще. Мальчишку переворачивают на живот, когда Чонгуку кажется, что его размажет под чиминовым острым, нетрезвым взглядом. Ему бы хотелось заниматься любовью часами, и чтобы потом смяло, раздробило и кости в пыль, а сердце в фарш. Чтобы живое болело, а неживое отвалилось от его конечностей вонючей трухой. Чтобы Чимин осознал, что натворил, и захотел натворить это еще раз, и еще один, и каждую грозу, если это будет так же сладко болеть между легких.  — На колени, — рычит Чонгук ему в шею, оставляя на память некрасивые, быстро чернеющие следы от зубов. Чимин слушается, пряча лицо в изгибе локтя, пока пальцы рвут простынь на лоскуты от тяжести вины, облизывающей позвоночник. Дрожь проходит после первых трёх толчков. Получается так, что Чонгук трахает не Чимина. Того он как раз-таки любит. А вот трахает он его ебучее нежелание разговаривать о своих волнениях. Ведь почему-то всегда куда легче подарить своё тело, чем парочку простых, незамудренных слов. И обоим хорошо от слова «плохо». До мелкого крошева вместо внутренностей, с гематомами на ягодицах и их звездопадом по лопаткам. Чонгук отворачивается, не глядя подбирая бельё под кроватью. Не смотрит на то, как Чимин складывается пополам, утыкаясь лицом в собственные коленки. В просторной комнате с двумя широченными окнами почти нечем дышать. Открывая их настежь, Чонгук возвращается только, чтобы укрыть Чимина толстым одеялом. Ему под ним не поместиться. Чимин своей печалью занял всё место. 06.05.2017 — 12:05  — Юнги и я… мы вместе. Снова. В мягкую плоть жадно впиваются острыми зубами, и слышно, как она с треском надрывается, пуская кровь. Чонгук платит за кофе и за то, чтобы парнишка за стойкой притворился, что не заметил, как в его глазах только что загнулась надежда.  — Поздравляю? — неуверенно говорит он, обжигаясь подслащенной молочной пенкой. Чимин с беспокойством ломит брови на переносице, прислушиваясь к тому, как между ними задыхается последний шанс повзрослеть, исправить то, что они наделали друг с другом. И кофе в бумажных стаканчиках пахнет не ароматной корицей, а сгоревшей головкой спички, что застряла серой под их с Чонгуком кожей.  — О том, что было… — Юнги не узнает, — обещает младший, поглядывая на свои наручные часы, стрелки которых скачут за пеленой непрошенной ярости. Спешит попрощаться до того, как ему захочется заговорить с Чимином о правде. О той, в которой ему есть, что сказать Юнги-хёну, но еще больше самому Чимину. А если честно, то сильнее всего, до подкатывающей к горлу тошноты, упасть на колени и просить до тех пор, пока не пропадёт голос: полюби меня, полюби. 12.05.2017 — 21:12 Не проводить время с Чимином — еще труднее, чем раздаривать ему себя по частям, приглашая проделать в нём еще парочку дыр. Чимин всё еще прячет на плечах выцветшие следы от чонгуковых зубов, изнашивая огромные свитера в полоску. А также, временами, Чонгук слышит задыхающийся плач из его квартиры, проклиная их стены, построенные из бумаги. В один из дней, когда темнеет чуть раньше обычного, а над городом собираются вместе потерянные ватные облака и злятся раскатистым громом на жалких, несчастных людей, Чонгук вспоминает май и о том, как задели за больное, расковыряли и плюнули на подорожник, приложив его на рваную рану в вечной надежде, что как в детстве всё само заживет. Из чиминовой квартиры слышно радио и неправдивые песни о вечной любви, и Чонгук знает, что тот совсем один, потому что пару дней назад Юнги снова уходил, едва не снеся дверь с петель. В эту самую дверь ему теперь приходится стучаться белыми костяшками, умоляя о том, чтобы Чимин не открыл. Если ему себя уже не исправить, то пусть хотя бы старший из них окажется умнее. И впервые к чонгуковым молитвам где-то прислушиваются. Чимин не открывает, а Чонгук с искусственным облегчением выдыхает из себя остатки унижения, почему-то всё равно не ощущая никакой свободы. Как вообще можно освободиться от того, за что до сих пор держишься до стертых в мозолях пальцами? 17.05.2017 — 21:12 Человеческое тело создано для того, чтобы его использовать. Любить его, закалять, испытывать, разбирать и собирать заново, как фигурку из Лего. Оно прекрасно с его этими тугими сухожилиями и жгутами вен на предплечьях. С тем, как кожа блестит от солнца, а золотистые волоски на плечах поднимаются за пряным пассатом. Его нельзя положить в угол и оставить для лучших времен. Его нельзя игнорировать, потому что оно есть и ему нужны заботливые руки, губы и взгляд, который молча скажет о том, что мы вырастили себя не зря. Тело Чонгука, по словам Ким Тэхёна — это произведение искусства. Но не потому, что мышцы твердые, а кожа гладкая, как будто бы замазана ретушью с утра до ночи, а из-за его множественных рисунков на теле. У каждого своя цель, своё значение. И Чонгук был бы дураком, если бы раскидывал их смысл в каждый карман.  — Еще одна? — спрашивают у него, замечая цветки примулы слева под грудью, у сердца. Татуировка свежая, местами розовая, а рёбра торчат из-под кожи при каждом вдохе. Чонгук застёгивает чёрную рубашку, оставляя свободными последние две пуговицы, где вид на мускулистую шею и вздутые прожилки вен поверх адамового яблока.  — Ты знаешь, рисовать на себе открытки тому, которого пытаешься забыть, не самая лучшая идея. Чонгук знает, но это всё равно ничего не меняет. И если с Чимином ему не быть кожей, то пусть хотя бы упоминание о нём лежит под сердцем. Там, где он посмел поселиться, разворотить и вывернуть наизнанку, уходя. Там, где пламя от спички еще догорает, распыляя по артериям отравленную надежду, на которую не осталось сил. 22.05.2017 — 00:51 Чонгук напивается не в первый, и явно не в последний раз за прошедшую неделю. Едва волочит ноги до своего третьего этажа и добрых десять минут застывает столбом между соседних квартир. В одной его ждёт большая кровать и гора одиночества с привкусом горького коньяка на дне бокала. В другой — человек, разбивший ему сердце, и, возможно, единственный, способный собрать его обратно. Его одолевает больное ощущение дежавю, когда кулак прикладывается к сбитому дереву, глухо теряя ритм под пальцами. Чимин дома. В окне его спальни горел тусклый, жёлтый свет, когда Чонгука вытолкали из такси пинками. Чимин дома. И он снова не хочет Чонгуку открывать. Юноше уже просто интересно, а возможно ли сделать еще больнее или у его чёрного, промазанного сажей дна всё же есть какой-то предел? Какая-то площадь, где больше тупо не помещаются все эти его нездоровые переживания? — Хён… — парень цепляет занозы, пытаясь выломать дверь, а по ту сторону порога едва слышно, как мягкие тапки шелестят по полу. И тому, который за стенкой, наверное, очень страшно. Если остановиться на мгновение, то можно расслышать, как он глотает слёзы, а еще, как сам Чонгук давится своими, задыхаясь.  — Хён, поговори со мной, — толкается лбом в непроходимую преграду между двумя потерянными и растерянными детьми, которые по глупости сделали друг другу непреднамеренно больно, и теперь больше не знают, как выпросить обыкновенное прощение. — Я знаю, что ты слышишь меня. Я знаю, что тебе так же, как и мне, есть, что сказать. Я знаю, что ты боишься. Я боюсь тоже. Хён, я скучаю по тебе. Я так сильно по тебе скучаю… Если прислушаться к сквозной тишине старенького, обшарпанного подъезда, то можно услышать многое: твердолобых соседей, неизменно спорящих о том, как воспитывать своих детей; бездомную собаку, живущую в подвале, кормящую молоком слепых, пятнистых щенят; как заканчивается одуванчиковый май и шумит скошенная трава под окнами. А еще, как Чимин держит свою спину прямо, утыкаясь ею о входную дверь, боясь согнуться пополам и больше никогда не подняться, и шепчет белыми губами себе в ладонь никому ненужное: «я тоже». 28.05.2017 — 21:11  — Пойдём танцевать, — зовет Тэхён, цепляясь за сухую ладонь тонкими пальцами. Уже пятая песня играет, которую он обожает. В его глазах горит пьяная влюблённость в этот вечер, в этот город и в эту маленькую, пористую жизнь, от которой мурашки на мурашках и сплошная агония до последнего вздоха. Тэхёну легко завидовать, но совсем нелегко понять. У Чонгука после каждой стопки внутри становится еще чернее. Как будто бы он все свои дерьмовые чувства запивает густыми чернилами. Такими сладкими на вкус, что никогда не хочется останавливаться. А потом в бар входит его причина напиваться в хлам каждый божий день, и сладость обжигает во рту до белых язв. Чонгук переплетает свои пальцы с тэхёновыми, на которых звенят металлические кольца, обнимет за пояс и толкает в центр, шумно дыша ему над ухом. — Другое дело, — радуется Тэхён, настраиваясь под музыку, которая никогда не казалась более танцевальной. Ему плевать на то, что они близкие друзья и в эту самую секунду всего на один сантиметр от того, чтобы внезапно стать любовниками. Чонгуку слишком не плевать, что за ними наблюдает человек, которому хочется что-то доказать. Что угодно. Хотя бы то, что его двадцатилетняя жизнь не закончилась после того, как перед его носом захлопнул дверь тот, кто однажды заслуживал больше всего доверия. Прикрыв глаза, он вдруг вспоминает о том, когда в последний раз был так же близко к тёплому и живому, и эти мысли неизменному возвращают к проклятым майским грозам, когда кожа бёдер горела от соприкосновения с жаром мягкого тела и шероховатостью молодого виски на поверхности языка. Он зарывается носом в наклоненный набок затылок, представляя вместо поданной вишни спелую, пухленькую клубнику в молоке. И это такая правдоподобная фантазия, что Чонгук не останавливается на этом, а прижимается стояком тому в поясницу, спуская руки на таз, приподнимая тоненькую рубашку вверх. Если бы только в тот момент его кто-нибудь остановил. Если бы только Тэхён оказался на пол бутылки коньяка трезвее. 28.05.2017 — 21:09  — Так, что в итоге между тобой и Юнги? Вы разбежались? Или у вас очередной перерыв? Хосок выходит из машины, хлопнув дверцей сильнее, чем хотелось бы. Отцовский Опель скрипит зимней резиной, которую до сих пор не вышло поменять, по обочине, а Чимин ждёт его, обнимая себя за плечи, потому что снова оделся не по погоде.  — У нас с Юнги никогда не было перерывов, — объясняет мальчишка, поёжившись от ветра и поднятой темы разговора. — Мы грызли друг друга, пока не оказалось, что грызть больше нечего. Он меня ненавидит. Иногда мне кажется, что я его тоже.  — Что насчет Чонгука? Хосок никогда не умел затыкаться вовремя, но всегда понимал, когда сумел задеть за живое. Так что, не дожидаясь ответа, он обнимает младшего за плечи, провожая к неоновой вывеске бара. Сегодня его бумажнику предстоит немного проветриться. Чимин долго сомневался прежде, чем согласиться на ночную вылазку с близким приятелем в город. Просто в последнее время ему немножко не до того. Просто весь последний месяц его добивает эмоциональное разложение. Где-то уже начинает попахивать отвращением к самому себе, к людям, которые не приняли и не поняли, а особенно к тем, которые после двухлетних отношений вдруг решили, что он недостаточно хорош. Их с Юнги связывало так много всего. И так же много всего теперь смыло в унитаз до смешного простым и правдивым: «я тебя больше не…». Не хочу. Не люблю. Не понимаю. И Чимину тоже больше не нужно это всё. Стёрто. Забыто. Выплакано. Пережёвано через стальной хребет. Не необходимо. Больше не. Наверное, это подходящий старт для нового начала, где можно плакать не от, а для. Где пальцы жёсткие от струн ненастроенной гитары, а толстые от мышц предплечья пестрят рисунками из головы. Татуировки на теле. Переношенные несколько сезонов рыжие тимберленды. Кулаки в дверь и сломанное посерединке слов «я скучаю, хён». Чонгук всегда был слишком хорош, чтобы в него поверить. Всегда рядом. Неизменно с улыбкой и раскрытыми настежь объятиями. Пропахший горьким одеколоном и светлым деревом своей излюбленной акустической Тейлор. И эти взгляды, которые, он думал, что спрятал надёжно… Чимин знал обо всех. Вечер третьего мая не должен был закончиться преждевременным концом этой дружбы. Но Чимин устал быть нелюбимым любимому. Ему хотелось снова стать достаточно хорошим для кого-то, кто не променяет его поцелуи на вечер караоке с кучкой недоразвитых приятелей с работы. Ему нужен был Чонгук с этими его блестящими, чёрными глазами, в которых больше, чем Чимин когда-нибудь смог бы попросить. Бедный Чонгук был влюблён так сильно, что вовремя не подумал о том, что в сказке нет места изменам, жгучей ревности и посиневшим ягодицам, покрытым неостывшей спермой. Это случается в фильмах с рейтингом только для взрослых и с кучей предупреждений на обратной стороне упаковки. Каждый день, когда Чонгук стучался в соседнюю дверь, Чимин хватался за ледяную ручку, упирающуюся ему по больному в ладонь, набираясь смелости, чтобы открыть и простить их обоих. И каждый раз получалось так, что накапливался один только страх — липкий, противный, как старое ведьмино болото, заполненное тиной. Из него не выбраться целиком. Только если оставить на его дне от себя половину. Чонгук всегда был лучше Чимина. А как заслужить кого-то, кто лучше тебя во много-много раз? Как уговорить себя, что ты не просрёшь этот шанс, эти отношения и этого человека? Как стать с ним в одну ногу, если тебя не научили быстро ходить? — Чим, ты в порядке? — Хосок встряхивает за рукав свитера, неловко отворачиваясь от парочки знакомых лиц в толпе. Чимин глядит, широко раскрыв глаза, на то, как Чонгук опускается до его уровня, тяжёлыми шагами ныряя в его зелёное болото. В конце концов хорошие мальчики не трахают через одежду других парней под Нирвану посреди переполненного золотой молодёжью бара. И если Чимину казалось, что ему не достать до уровня Чонгука, чтобы дать их инвалидным отношениям шанс, то ему только что сделали неожиданно неприятный подарок. Похоже, что Чонгук просто решил присоединиться к нему на самом низу. 28.05.2017 — 21:14  — Отвези меня обратно, — просит мальчишка, выбегая на улицу. Хосок идёт следом, закуривая одну сигарету.  — Блядство, — ругается, сплевывая себе под ноги, — я бы этих детей…  — Отвези меня куда-нибудь, — повторяет Чимин громче, не стоя на месте, — куда угодно. Подальше отсюда. И Хосок был бы последней сволочью, если бы не сделал, как просят. Они катаются по городу, не заморачиваясь на том, сколько километров выкатано и сколько бензина потрачено. Просто улицы, которые знакомы с малых лет, и люди с чужими лицами, но такими родными эмоциями на них. Чимин просовывает из приоткрытого окна ладонь, опаляя кожу вечерней прохладой. В голове гудит оркестр мыслей, и все они где-то там, гонятся за хосоковым автомобилем, догоняя, чтобы скорее всего прикончить. Но прямо сейчас Чимин свободен от них всех, потому что лучший друг выкатывает на спидометре под сто километров в час, и это восхитительно до боли. 29.05.2017 — 00:02 — Может, всё-таки, поедешь ко мне? — в третий раз уточняет хороший, заботливый Хосок, остановив машину у невысокого дома с чёрными окнами и каменным подъездом со сломанным домофоном. Ремень безопасности бьёт по запястью, когда Чимин пытается выбраться из автомобиля. Упрямо машет головой, неожиданно целуя Хосока в щёку. И это также непривычно странно, как и почти горячо в солнечном сплетении. Побольше бы таких людей, как Хосок. Поменьше бы таких, как Чимин. Мальчик поднимается на свой этаж, замедляясь с каждой ступенькой. Непрошеные мысли забивают внутреннюю пустоту вопросами, на которые ему никто не ответит. Поехал ли Чонгук к тому парню? Или привёз его к себе домой? Будет ли их слышно, когда они вернутся? Стоит ли Чимину принять снотворное, чтобы проспать до обеда? Он спотыкается о самый последний выступ, и сначала кажется, что это всё в его голове, а затем Чонгук говорит слова и они хрипло достают до его ушей, западая по перепонкам вовнутрь. — Где ты был? Чимин оставляет ключи в кармане, присаживаясь на мёрзлый пол попой, мысленно прощаясь с хорошими джинсами. Их плечи едва соприкасаются, а кажется, что еще ближе и обоих разорвёт на куски от напряжения. — Гулял, — отвечает Чимин после недолгой паузы, откидывая голову назад, легонько ударяясь о входную дверь своей квартиры.  — С ним? Чонгук уже не так сильно пьян, как несколько часов назад в баре. Чимин решает, что это и ни плохо и ни хорошо. Чуть меньше красивых слов. Чуть больше правды. Самое то для полуночных разговоров. — С ним. Младший долго молчит. Шумно сглатывает и колупает пальцами дырки в стене. А потом неожиданно: — Ничего не было. И Чимин легко понимает о ком идёт речь. Скоро верит и почему-то становится проще дышать. Вдох-выдох. Сердце бьётся быстрее. — У нас тоже. Чонгук вдруг смеётся с облегчением, разворачиваясь к Чимину влажным, заплаканным лицом. Чимин улыбается в ответ так же, как улыбаются самые большие дураки: открыто, всеми зубами, прикрыв глаза. Этой ночью они, кажется, научились доверять друг другу чуть-чуть больше. Чуть-чуть сильнее. — Хён, ты замёрзнешь. Но Чонгук в кои-то веки неправ. Чимин наклоняется ниже, чтобы положить голову ему на грудь, и так тепло не было даже под двумя одеялами. Всё потому, что у Чонгука на сердце распускаются цветы, и руки у него огромные, для чиминового продрогшего тела подходят идеально. — Еще немного, — просит мальчишка, нежно продевая свои пальцы между его, — мне нужно этого еще немного. Завтра. Послезавтра. Через неделю. Годы. А если совсем честно, то немного на вечность.