Там, где пламя встречает свободу

Погружение в Ривая — это как прерывание спора, бесконечные трудности, которые скользят то туда, то сюда между чаем и дубовым столом. Их беседа обрывается сначала близостью губ, а затем и взаимными поцелуями, что могут показаться обычными и далеко не нежными — безмолвными, горячими и жаждущими. По какой-то причине в первый раз, когда они целовались так жарко, Эрвин слышал выстрелы пушек со Стен из детских воспоминаний, видел сильные вспышки, вгрызающиеся опасностью в свободу, и чувствовал, как бьется в неизвестной битве, объятой пламенем. Но целовать Ривая — это не война; потому что они знают войну, и это совсем другой вид сражения. Истинный ужас — это Ривай, целующий его спину, как ему вздумается. Эрвин знает, что он целует его так, будто голоден, будто он не делал этого раньше (целовал, но не так), будто никогда раньше не трахался (трахался, но не так). Он думает, что Ривай знает все об этом в любом случае, знает все об Эрвине после достаточного количества чая, потому что Ривай всегда говорит грязные слова, которые никто никогда не посмеет произнести. Точнее: Ривай всегда говорит то, что ему хочется говорить. — Блять, блять, — шипит он, когда покачивает бедрами на члене Эрвина, — это приятно… Его голос вытягивается в одну единственную невнятную гласную, которую Эрвин любит чуть больше, чем просто его голос, звучащий постоянно где-то рядом. — Да, — выдыхает он, прикасаясь своим лбом к лбу Ривая, когда кончает в бешеном темпе его движений. — Ты все? — Ривай тихонько ухмыляется, прикасается влажными губами сначала к щекам, а затем к горбинке на носу, и его голос нравится и увлекает Эрвина настолько, что не может быть сомнений, кому этот голос принадлежит. Он чуть улыбается и слегка похлопывает Ривая по заднице, а потом начинает действительно трахать, с силой направляя его бедра в нужном направлении. Любимая часть таких моментов — когда Ривай цепляется за него и дрожит, когда его темные пряди касаются лица и щекочут щеки, когда он бормочет слова, которые Эрвин не понимает, слова, которые он всегда боится просить повторить, — даже после всех этих лет — а после Ривай тоже кончает. Когда Ривай поднимается с колен Эрвина с привычной ему страшной нечеловеческой грацией, выгибается, чтобы встать эффектно — не сделав ни одного неуклюжего движения, воздух холодный. Когда Ривай приводит себя в порядок, натягивает брюки, прячет ремни УПМ легкими движениями рук, воздух холодный. Эрвин ждет. Он привык к этому: память о вибрациях, что исходили от пушек на Стене во время контратаки, о прикосновениях к холодной коже после жара пролитой крови и о том, как после ухода Ривая все разговоры становятся пустыми. — Вот. Перед ним стоит чашка чая — свежезаваренного, горячего. Теплые руки ложатся на его плечи и влажные губы целуют около виска. — Оденься и пей свой чай, извращенец. Эрвин чуть опасается того, что его сердце бьется слишком громко и слишком быстро. Так, словно он снова боящийся смерти новобранец. Он облегченно выдыхает, когда Ривай не уходит. Эрвин натягивает рубашку и позволяет Риваю вырисовывать пальцами узоры вокруг своих лопаток. И тогда они наклоняются друг к другу, чтобы наблюдать за изгибами Стен, за которыми пламя встречает свободу.