Сказ о травах колдовских да о зверях лютых

      Садись, путник, закинь за лавку свою котомку да передохни, послушай. Не баснями я тебя кормить буду, да не шутки шутковать — расскажу я тебе, что мне поведали давным-давно, расскажу быль древнюю да верную.       Надобно было мне в лес пойти, ягод насобирать… не бойся, путник, не буду я долго вокруг да около ходить да вилами по воде писать, расскажу как есть. Надобно мне было достать ягоду одну, ягоду сладкую, и пришлось направиться в самый дальний лес, туда, где ни дорожки, ни тропы нет. И в самой чащобе повстречался мне древний старик — борода до пояса, из-под бровей глаз не видно, седые космы полтела закрывают. И перескажу я тебе все, что он мне поведал.       Как увидел он лукошко, на руке у меня болтающееся, так загорелись его очи, запылали что уголья в печи.        — Ягодами, чай, промышляешь, — молвил он, да улыбнулся в свою белую бороду. — А знаешь ли ты про клюквицу-ягоду?        — Как не знать, старче? С той клюквицей и яблоки мочат, и пироги пекут, и двойно вино на ней настаивают!        — Э-э, не, — засмеялся старик, задрожала его борода, — то клюква простая да горькая, а я о чудо-дереве клюквице говорю.       И поведал он сказ о страшных колдовских травах да о зверях лютых. И первую свою речь завел о клюквице, что не то трава лихая, не то дерево чуднó да сильнó.       Трава та, трава-клюквица, простой клюкве не ровня. Мал ее росток, высотой семи вершков, да у ростка того сто корешков да сто по сто ветвей, и каждая под тяжестью ягод к сырой земле клонится. А ягоды те не чета лесным да болотным: сладки как мед, пьяны как хмель, нежны да шелковы как масло. Нет в мире яства вкуснее, чем ягоды травы-клюквицы, да только если соблазнишься ты — пропадешь. Отведав раз, во всякий день и всякий час свой будешь алкать чудо-ягод, белый свет тебе будет не мил. И не пересилить тебе нутра своего, в железные цепи закуй — сгинешь в цепях, об одной лишь сладости колдовских ягод мечтая. И половина беды, что ягода-клюквица сладка да пьяна, вторая половина в том, что злая трава-клюквица, ведьмина трава. Сорвал ты ягодку — на ее месте три выросло тут же, сорвал ты веточку с ягодками — пять выросло на ее месте. Обрежь ты росток под корень да унеси с собой — аршинный куст вырастет из того корня. Каждая съеденная ягода питает черную силу чудо-травы, растет она, что тесто на дрожжах, не по дням, а по часам. Выше берез стройных да белых, шире дубов богатырских, так разрастается клюквица, что целый кремль белокаменный тенью своей закрыть может. И ни ведун, ни царь, ни старец-затворник, ни красна девица, ни добрый молодец, ни отрок несмышленый не спасется от той клюквицы. Не горит она в огне, не гниет в воде, не жжет ее гром небесный. Берегись травы-клюквицы, не покорись ее соблазну — не то сгинешь. Так-то сказал старик.       И второй сказ повел он о траве-бамбуке, что как руно тонок да как река долог.       Страшна трава-клюквица, но трава-бамбук еще страшнее. Не то тростник, не то рогоз, не то камыш, тонка да гладка она, зелена, малый вершок в обхвате, да высотой с дом. Не растет она, подобно траве-клюквице, вширь да ввысь, не дает ягод, в другом ее колдовская сила да черная ворожейная злоба. Нет у каждого ростка своего корешка, в одно корневище слиты, и таково это корневище, что хоть с полногтя, хоть с маковое зерно будь его кусочек, в новую землю принесенный — прорастет. Прорастет и на камне, и на песке, и в илу болотном, зловонном. Нет почвы, в какой не пустит побеги бамбук-трава, на крови да на слезах девичьих, на золе да на железе старом, ржой изъеденном, за одну ночь в полный рост стеной встанет. Всю землю может объять собой один корень травы-бамбука, из конца в конец, с запада на восток да с севера на юг. Не берут его морозы лютые, не берет зной палящий да град разящий. Где прежде нивы добрые были да дубравы древние — в одну седмицу покроет все травой-бамбуком. И есть кроме роста лютого тайна за бамбуком сокровенная: нельзя его жечь. Дым его, самый малый, какой еще глазом не увидишь да носом не учуешь, дурманит как ни одно зелье дурманить не может. Не продохнуть от того дыму, не вздохнуть — все сплошь видения кругом, и ярче, яснее жизни те видения. Страшен бамбуковый дым, от морока его дщери из отчего дома уходят да старики себя молодцами-богатырями мнят, землепашцы да лесорубы гусли берут и песни складывают. Нельзя жечь бамбук-траву — да только горит она от любой искры, хлеще лучины вспыхивает, и дух ее колдовской ветер разносит там, где прежде ни листок не колыхался. Ни дождь дым травы-бамбука к земле не прибивает, ни морозы не выстужают, ни ураганы не выдувают. Берегись травы-бамбука, за тысячу верст обходи его. Так-то сказал старик.       Страшно, жутко сказывал старик — да не бывает так, чтобы без белого было черное, без добра было худо да лихо. И третий сказ повел он о лютом звере-обоснуе.       Лют волк, да одна у него пасть, в один аршин он высотой. Лют медведь, да четыре у него лапы с когтями, в сорок пудов он весом. Всех лютее зверь-обоснуй. Мал он, что ласка, какая ночами кровь у скота пьет да гривы лошадям заплетает — но нет никого страшнее лютого зверя-обоснуя, ибо зев его бездонен. Быстр зверь-обоснуй, быстрее ласточки, каленой стрелы быстрее, в пасти его сто рядов по сто зубов, ядовитая слюна с языка-жала капает. Не увернешься, не укроешься ты от зверя-обоснуя, лих он, на тысячу саженей видит, на десять тысяч нюхом чует. Хоть на самую высокую скалу заберись, хоть в самой глубокой пещере схоронись — найдет тебя зверь-обоснуй. Но не мясом насыщается лютый да лихой, не ветром дышит. Ноздрями втягивает в себя бамбуковый дым, кровавит десны мякотью ягоды-клюквицы. Где пройдет зверь-обоснуй, редеет бамбук да чахнет клюквица, где след его зубов останется — спадает дурман колдовской. Будь осторожен, путник, как почует лютый зверь на тебе запах той ягоды да дымный дух той травы — растерзает тебя обоснуй, добела оближет кости твои. Приручи ты зверя-обоснуя, путник, да только берегись: не живет зверь тот в холе и тепле, дик он. Хиреет, коли уход за ним пристрастен и любовен, как за дитем малым, умирает он. Свобода нужна зверю-обосную, не приручишь ты его. Сам он уходит, сам приходит, что луна в облаках. Держи ты зверя в строгости лютой, сообразной дикой его натуре, мори голодом, и будет тогда он кидаться на самый малый росток ягоды-клюквицы да травы-бамбука, рвать их будет, терзать да в землю втаптывать. Но будь ты осторожен, не смотри, что мал зверь да к рукам привык — учует голодный обоснуй на тебе даже самый малый запах бамбука али клюквицы, да прольет кровь твою горячую. Лют зверь-обоснуй, да только в нем спасение. Так-то сказал старик.       Да сказал после, что мне пора уходить.        — Спасибо тебе за урок, старче, — молвлю, кланяясь в пояс, — да только скажи, как звать-то тебя.       Засмеялся старик, молодо блеснули глаза его.        — Боян я, — говорит. — Все меня знают. Тот я Боян, кто растекался мыслию по древу. Истинно правда все, что сказал я тебе, сам испробовал я колдовской силы травы-клюквицы.        — А что бамбук-трава? — говорю. — Тоже отведал?        — А то друг мой бамбуковую золу показал, — пуще рассмеялся Боян. — Ши Найянь, неужто не слыхивали такого? Полно, иди ты за своей ягодой. И помни, крепко себе на носу заруби: никогда не смешивай кухню муромскую с фуцзяньской.       Так-то сказал старик. Верю я ему, истинно верю.        Да только соблазн порой так и манит, так и борет…