***
Я пузырёк! Брайану семнадцать, и он не чувствовал признание чужого разума уже больше года. Если не считать противной музыки, потому что она совсем не крутилась у него в голове постоянно***
Брайану двадцать. Он лежит на траве, ещё по-детски яркой и сочной после солнечного лета, у него под боком, удобно пристроив голову, валяется Линдси, попивающая через соломинку диетическую колу из жестяной банки. Брайан повторяет вслух последнюю лекцию по искусству постмодернизма, умудряясь перемежать её детальным рассказом о своём последнем походе в Вавилон и про того парня с такой загорелой кожей, что чуть даже пепельной… Линдси хихикает как девчонка, прикрывая ладонью глаза, рот, уши, запрокидывает вверх голову и, округлив глаза, шепчет ему какую-то грязь про Ребекку, Брайан смеётся, театрально стонет и жмурится и пытается сам прижать руку к её рту. Он обхватывает её за плечи, она визжит под его пальцами… Его колено, бедро и плечо обжигает резкая боль, и он подскакивает вверх, уронив на траву липкую от разлившейся газировки Линдси. По синей джинсе расползается тёмно-красное пятно, и Брайан, закусив набухшую губу, закатывает штанину: кожа счёсана и виднеется розоватая плоть, белые куски, свисающие по краям тонкими ошмётками, и сочится красная кровь. Он моргает. Смуглая кожа гладкая и идеально обтягивает кость. Он пробует её кончиками пальцев, и боль взрывается шипением в колене, а на пальцах остаётся вязковатая теплая влага, но когда Брайан на них смотрит — они чистые. Его мысли — хаос. Ничего определённого, только кусающая боль и нарастающая паника, тремор с широкой амплитудой в груди. Как будто отстукивает незнакомый ритм в груди второе сердце. Линдси уже рассматривает его с накатывающим в блестящие зрачки любопытством, и Брайан понимает, что это тихий пиздец: он мог врать сколько угодно про мелодию в голове***
Брайану двадцать два, и он ненавидит связь. Мало того, что через урывочные мысли невозможно узнать ни-че-го о их носителе***
Брайану двадцать восемь, когда он очередную ночь правит Вавилоном, павшим к ногам его величия и великолепия. У него вьётся какой-то парень, высокий, русоволосый, с острой линией челюсти, которую так и хочется проследить губами, он вжимается Брайану в пах, потом в грудь, потирая его пальцами через ткань: соски, живот, член. Брайан лениво слизывает лиловый-синий-ослепительный-блестящий жар с его скулы, и подумывает, не пора ли уже утянуть этого уёбка в задние комнаты. Брайану двадцать восемь, когда его сознание затапливает пульсирующей горячим (ослепительным, пылающим) волной, и в голове на грани стона стремительно проносится тихое бляяяяяяяяяяяяяядь, конвульсирующее в каждой конечности и болезненным уколом метнувшееся прямо к члену. Неужели тебе попался приличный трах? — против воли думает Брайан, даже не осознавая, что это первый раз, когда он обратился на ту сторону без ругани и мата. Ахуеть Всё ещё доносится до Брайана. И что-то, по ощущениям будто послеоргазменное, жгучее и трепещущее в мышцах. Брайан клонит вбок голову, с любопытством прищуривает глаза и, стараясь двигаться лениво, засовывает палец за пояс сегодняшнему траху. Он не может больше ждать.***
Брайану двадцать девять и он вываливается на воздух из засасывающего нутра греховного города, стряхивая с плеч блёстки, свет и музыку. Всю неделю в желудке гнездится, свернувшись клубком, как змея, что-то мокрое и немного осклизлое. Но когда оно шевелится, по позвоночнику бежит дрожь, тёплая, волнительная, крутящаяся торнадо от загривка до кончиков пальцев. Из-за этого все здравые мысли укатываются врассыпную, точечно и коротко грохоча по опустошённым стенкам сознания. Ему неимоверно скучно, потому что он, кажется, чего-то ждёт, готового повесить его за ноги к небу и так и оставить болтаться вниз головой, в безрезультатных попытках достать руками до земли. да Звенит в голове отчётливое, пока Брайан впитывает в себя влагу августовской ночи, холодящими каплями собирающуюся на коже. боже, да. дадада Он не знает, что тянет его к золотисто-жёлтым бликам, вытанцовывающим на противоположной стороне улицы. Его просто несут ноги, пока он не чувствует под ступнями асфальта, только это обнажившееся до мяса желание, чётким мазком вспоровшее его сверху вниз. И когда Брайан смотрит оценивающе на мальчишку, укутанного полумягким туманным светом, дрожащее цунами облизывает его тело до самого копчика, отозвавшись резким уколом в пах. Он знает, и не знает, как, но знает. Он не хочет знать. Брайан давно потерял, где кончалось его собственное и начиналось чужое, неясное, расплывчатое, бьющее по рёбрам, — ах! — искрящееся холодом, как бенгальские огни по пальцам, настоящее, правильное, молящее, желающее. — Брайан! Ты идёшь? Когда Брайан поворачивает голову — у него щемит в суставах. да, пожалуйста. пожалуйста! Милый Майки. Добрый, наивный, ни о чём не подозревающий чёртов Майки, притаившийся у дверцы джипа и выплёскивающий из лёгких кислород на всю мощь. Брайану двадцать девять и он. не хочет. знать. Он разворачивается, молча, и нет, ему ничего не стоило оторвать взгляд от небрежно наброшенной на плечи рубашки в клетку и бедёр, затянутых в джинсу. Он идёт, бежит, к джипу, нет, ставит одну ногу перед другой с небрежно-ленивой грацией, его рука широко обвивается вокруг плеч Майки, он отпускает голову для быстрого влажного поцелуя и залезает, пригнувшись, в джип. И чувствует, словно рушится на землю с обрыва. Так, что костей не собрать, нанизанных на развалившуюся плоть. нет. нет!***
Брайану двадцать девять, и он трёт изнутри черепа большим мысленным ластиком, когда выкручивает руль джипа к тротуару у дома. Встопорщенные золотистые волосы — стереть. Бледно-розовая кожа, наливающаяся на скулах румянцем — стереть. Блеснувшие на него небесной голубизной глаза — стеретьстеретьстереть. Образ у него в голове теперь больше насильно размазанный, разваливается на пиксели, но время от времени упрямо пытается собраться в чёткие серовато-чёрные грифельные линии; картинка перед глазами остервенело мерцает, как испорченный телеэкран. Брайан отбрасывает футболку на пол и отвинчивает отзвеневшую о стекло крышку нетерпеливо зудящими пальцами. Когда он обхватывает ладонью гладкий бок стакана, то чувствует, как шуршит под кожей бумага и как с тихим шелестом скользит штрихами мягкий B4, и не спрашивайте, блядь, откуда он об этом знает. я знаю, что ты слышишь Замолчи. Заткнись. Пей со звоном. а ты трус. трус никогда бы не подумал, что ты… господи забудь, блядь просто забудь Штормовой волной бьёт в грудь. Мягким жгущимся приливом — в глубь груди, кажется, что он растекается и набухает в сетчатых переплетениях нервов. Ему хотелось бы извиниться, но он не умеет. Только крутит в руке стакан, а в голове эту чертову мелодию, надоевшуюнадоевшуюнадоевшую. пам пам папапапаааааааааааапам *** Брайану тридцать (и он не произносит этой цифры вслух), когда он падает прямо посреди Вавилона. В одну секунду перед ним вертится калейдоскоп из смазанных потом и светомузыкой тел, некто высокие и мускулистые и похабно улыбающиеся, а в следующую — затылок затапливает невыносимо громкий жар. Мгновение оглушающей тишины… и холод. Весь мир словно ловит слоумоушн: хаотично танцующая масса, звон пивных бутылок, выкрики Эммета фальцетом. На Брайана опускается опустошающий вакуум, ледяной и безликий, впитавший в себя каждую клетку его существования, каждое прожитое мгновение, каждый смех, каждое пробуждение, каждый оргазм, каждую слезу. …а потом выплевывает обратно. И всё завертелось. Огни, много жидких алых огней, почему-то тех, что гуще, чем обычно; отлетевшая в каждый нерв ослепительная боль, в затылке, в коленях, в недрах грудной клетки; поддерживающие его руки, на плечах, обхватившие талию, и — на секунду — совершеннейшая, глухая тишина на другом конце. — Брайан? Брайан?! Что с тобой? Господи, да разойдитесь, дайте ему воздуха! Брайан! Крики, музыка, стоны. Для Брайана это — тишина. Где ты? Брайан напрочь игнорирует хлопочущих над ним друзей, слетевшихся, словно мухи над разлагающимся трупом, а ещё доносящиеся из отдаления смешки и боль в разбитых до крови коленях. скажи мне, где ты! Приём, блядь! Он неловко поднимается на ноги, расталкивая ладонями всех, кто попадается под их неразборчивые движения, и в полубессознательном бреду покачивается в сторону выхода. Глухота болезненна, и Брайану не думалось, что когда-то он это осознает. Он осознаёт. Он содрал бы себе ментальную глотку, если бы такие существовали; он бы просочился в другое сознание, только чтобы поднять на ноги, встряхнуть, оживить, запустить пальцами сердце. Но в ответ на другом конце глухо. И Брайан не знает, не знает, не знает, он просто хочет уйти, просто думает развернуться в сторону бара, просто влить в себя Бима, просто заглотить двойную порцию экстази, просто упасть от изнеможения на танцполе, но его внутренности раздирает гудящий до зуда страх, он не чувствует своих рук, его плечи залиты кровью, его щёки мокрые от..? Когда Брайан вваливается в Аллегейни Дженерал, он едва стоит на ногах и почти готов (этого он тоже никогда не признает вслух) умолять. Связь отключилась больше часа назад — и глухо. Ни слова. Ни оскорбления. Ни ебучей музычки. Полная тишина, которая, Брайан уверен, разъедает ему мозги изнутри. Лучше уж крики. Лучше кружащаяся тошнота. Лучше блядские специи. Лучше больбольболь, но у него пусто. Пиздец, когда это Аллегейни стала его единственной и последней надеждой, он не хочет думать. Он пытается уговорить себя, что истеричные завывания сирен на периферии и мигающий свет в глубине затылка перед тем, как всё окончательно стихло, не были галлюцинациями от экстази. Зачем? Скажи, зачем? И хоть, казалось бы, да какая ж ему, блядь, разница уже, ну забей ты на всё, в конце концов, ты же так давно об этом мечтал, об освобождении, о спокойствии, об одиночестве, но он даже не может дышать. Пустота черепной коробки давит ему на виски с силой тысячи атмосфер, и у него словно отняли руку, ногу, член, душу. Не богохульство так говорить? Надейся, что да. Брайан придерживается одной рукой за стойку информации, пока молодая девушка обеспокоенно шарит глазами по его пропотевшей одежде, а Брайан только жмурится и старается не дышать носом, потому что ему везде мерещится, и слышится, и чувствуется эта ржавая подсохшая кровь, на шее, на груди, на пальцах; он уверяет себя, что медсестра пялится совсем не на это. Потому что её нет. Она нереальна. Но она есть, и она очень даже реальна, только совсем не на нём; потому что это не его плечи-шея-грудь-пальцы, не его кровь, не его затихающее сердце. Девушка смотрит на него испытующе, хотя бы не неприязненно, но Брайан понимает, что надо разлепить пересохшие губы и что-то сказать. Что-то. Что? отзовись. Просто отзовись. Мне нужно знать твоё имя. Возраст. Давай, пожалуйста. Тишина. Брайан Кинни никогда не умоляет. Пожалуйста, ну хоть что-нибудь. — К вам не поступал сегодня кто-нибудь, — выдавливает Брайан, ещё сильнее наваливаясь на стойку, — с травмой головы? У него совсем не дрожит голос. Девушка смотрит на него с удивлением. — С серьёзной, — добавляет он, и снова молчит, мысленно бомбардируя словами, криками, угрозами. Он знает, что вторая рация сломана, а даже если бы и не так, то по прихоти это вовсе не работает, но ему, блядь, это надо. Он даже не успел доказать, что он не трус. — Не могли бы вы выразиться поточнее, сэр? — Он… — Брайан сглатывает. — Он старше шестнадцати. — Думает ещё мгновение, облизывая пересохшие губы. В голове против воли восстаёт осознанно уничтоженный образ — светлые волосы, тёмные губы, нож по сердцу. — Но не намного. Девушка понимающе сковано улыбается и кивает. — Был буквально полчаса назад молодой человек. Черепно-мозговая. Увезли в операционную, — она щурится и смотрит на бумаги, потом на него. Складывает руки, как ебучая школьница. — Простите, но это вся информация, которую я имею право разглашать. Кем вы ему приходитесь? — склоняет голову набок, хитрая сучка, будто сама не догадалась. Брайан стискивает челюсти так, что по лицу пляшут желваки. — Спасибо. Вот и всё. Это край. Что он может? Что он должен? Эта блядская связь никогда не приносила ничего, кроме неприятностей. Ему надо развернуться прямо сейчас, выйти через главный вход и никогда не возвращаться,***
Брайану столько, сколько не-произносят-вслух, и он будто слеп, но совсем не так. Он почти не спит, совсем не ест и при каждом походе в душ трёт кожу с таким остервенением, будто надеется, что фантомный запах крови, шлейфом тянущийся за ним, исчезнет. Брайан ночует в больнице, периодически роняя тяжёлую голову на плечо, и задаётся вопросом, почему для этого чувства не придумали слова. Есть глухой. Слепой. Немой. А есть он, просто словно оцепеневший. Те же глаза, те же рукиногителогубы и тот же воздух, которым теперь почему-то невозможно дышать. Нет слова для того, что он чувствует. Потому что он не чувствует ничего. Только как Майкл тянет его за рукав в сторону кафетерия, потому что уже третьи сутки, Брайан, тебе надо поесть! Брайан не знает почти ничего и даже не уверен, что хочет знать. Джастинтейлор, семнадцатьлет черепномозговаятравмаиззасильногоударабейсбольнойбитойвзатылок. Стоп. Какой в этой херне смысл, если джастинтейлорсемнадцатьлет никогда больше не мелькнёт на задворках его сознания. Блядь. Когда на четвертый день Брайан отправляется в Вавилон, он едва стоит на ногах. Он помнит только глубокую ночь, себя, на коленях перед унитазом, и Майкла, пытающегося трахнуть его рот пальцами. Выпитый в клубе алкоголь обжигает пищевод и глотку. После глаза закрываются против воли, и Брайан попадает куда-то, где нечувствовать — это нормально. Ему хотелось бы остаться навсегда. На шестую ночь он оказывается перед дверьми палаты. Чтобы никогда больше не появиться там. Он смотрит сквозь рельеф стекла на провода, и трубки, и мониторы, и его, кажется, мутит. Навязчивый зуд под лопаткой подсказывает, что если дежурящие ночью медсёстры увидят то, как он отирается у дверей мальчишки, то его вышвырнут нахуй, потому что здесь он никто и звать никак, но ему глубоко посрать, потому что на хуй так на хуй, он всё равно никогда не вернётся больше. …поэтому нестрашно ведь. Если он один разочек — один, блядь, раз, — взглянет… поближе. Шаг вперёд отзывается искрами в кончиках пальцев. Резким сокращением лёгких. Он пытается спокойно дышать. Дверь приоткрывается с тихим скрипом, и у Брайана есть мгновение передумать, и он даже уверен, что вот оно, вот сейчас, но он всё-таки проскальзывает в тишину бьющегося сердца. Теперь искрится в самом воздухе, и Брайан чувствует это, словно шипучку на языке. Он, кажется, никогда не испытывал приступов клаустрофобии, но тёмным душным больничным воздухом невозможно насытиться. Он идёт ближе. И чувствует её где-то на периферии, яркую, ненормальную вспышку, когда бросает долгий, — первый, — взгляд на бледное лицо, словно вылепленное из мрамора. Красивый, блядь. Как же иначе. Брайана тянет к нему всем, чем только можно, каждой его клеткой, костью, кровью, кислородом, мышцами, рукаминогамипальцамигубами. Его рука против воли скользит по шороховатой больничной постели, вниз, к тонким белым пальцам, стёртым костяшкам, изящному запястью. И когда они соприкасаются — взрыв. Брайан тянет ладонь вверх, и, когда дотрагивается до тёплой кожи губами, ледяной жар прошивает позвоночник и чертит крест, разворачиваясь на плечи. У него в голове боль. У него в голове жар, крики, кровь, восторг, желание, страх, акварельмаслогрифель, его собственные глаза, наполненные живым испугом, звуки Вавилона и треск биты. У него внутри тают километры льда, расплываясь по артериям, смывая всё на своём пути, отзываясь внутри дебильной песней, кисловатым вкусом яблок, кровью, жарким топлёным золотом. Брайан может дышать. Или не может. Приборы, — вдруг, — сходят с ума. Или это Брайан? У него есть мгновение, чтобы обрести зрениеслухголос