***
Себастьян испытывал какое-то патологическое влечение к явлению чужой смерти: к опустевшим заброшенным домам, к пустынным кладбищам. Поэтому, когда в Лондоне прогремела весть о пожаре на окраине города, глубже в туманном лесу, в особняке каких-то влиятельных, но обособленных от общей лондонской суетной жизни людей, Михаэлис отправился туда. Ступая по чёрной от гари земле, мужчина испытывал умиротворение: ничто не успокаивает нервы так, как осознание, что на несколько людей и их душ на земле стало меньше. Словно падальщик, кружил он вокруг пепла и обломков, топтал попадавшиеся под ногами осколки стекла и более-менее уцелевшие предметы мебели, чувствуя, как разрушает то, что совсем ещё недавно было для кого-то дорого. Он бродил среди безжизненных обломков разрушенного здания около часа. И только перед тем, как собраться уйти, мужчина заметил под грудой грязно-серых камней, бывших когда-то прочной, оберегающей чьи-то жизни стеной, нечто слишком белое на фоне чёрных праха и земли. Себастьян подошёл и вытащил из-под безжизненного камня маленькую, только начавшую цвести белоснежную розу. Весь цветок был чудовищно измят: в ладони Михаэлиса он обвис, не способный держать форму; слабый дрожащий лепесток качнулся и отвалился, медленно опускаясь в груды пепла. «Мёртв» — заключил про себя Себастьян, безразлично осматривая обгоревшую, сломленную розу, олицетворявшую некогда чистую, наверняка прекраснейшую невинную душу. А затем вдруг отчего-то вздрогнул, вглядываясь в едва-едва шевелящиеся лепестки в ещё не раскрытом бутоне. «Нет… всё-таки, живёт пока эта душа, — с удивлением подумал Михаэлис и аккуратно поддержал приготовившийся отвалиться лепесток. — Здесь — только смерть, никто не мог выжить после такого пожара. А этот человечишка, кто бы он ни был, — жив. Но ему всё равно недолго осталось». По раздавленной розе сложно было судить о том, кем мог являться её хозяин и в каком состоянии сейчас находился. Цветок — лишь душа. И она умирала. Себастьян усмехнулся и хотел было сжать хрупкое растение в ладони, раздавить, сломить окончательно, но пальцы его замерли, лишь чуть-чуть дёрнувшись. Это была не жалость. Это был азарт. — Все, кто был тебе дорог, погибли, — с холодной, жестокой насмешкой говорил Себастьян, глядя на дрожащую от слабых порывов ветра розу в своей руке. — У тебя нет ни дома, ни близких. Скорее всего, ты сейчас в лесу, голодный и замёрзший. У твоей души совсем не осталось сил. Человек! Мне стало интересно: а выживешь ли ты, если я помогу? А ведь из этого жалкого истерзанного обрывка мог вырасти прекрасный могучий цветок. И Михаэлис, аккуратно прикрыв свободной ладонью розу от ветра и придерживая отваливающиеся лепестки, поспешил покинуть безжизненную пустынную местность, где раньше наверняка царили тепло и уют.***
Роза восстанавливалась медленно, словно нехотя, но всё-таки восстанавливалась. Себастьян поставил её в вазу со специальной удобренной водой, регулярно подчищал грязные, постоянно отчего-то чернеющие лепестки и всё ждал, когда цветок снова станет красивой белоснежной розой. Словно разжёванный, передавленный стебель начал крепнуть только где-то через пару месяцев. Тогда в Лондоне шумела новость об очередном пожаре: на этот раз говорили про каких-то сектантов; Себастьян, увлечённый цветком и личными финансовыми и рабочими делами, не вслушивался в сплетни и не придавал этому никакого значения. Самыми первыми на окрепшем стебле начали расти шипы: крупные, острые, не подпускающие к себе никого. Едва держащиеся в маленьком измятом бутоне лепестки и оборванные листья ещё не возродились, и слишком крупные для небольшого цветка шипы бросались в глаза. Себастьян, глядя на это, лишь ухмыльнулся. — А ты достаточно уродлив, не так ли? — с насмешкой обратился он к цветку. Истинные ценители и приверженцы бережного ухода за своими душами всегда рекомендуют общаться с цветами и говорить что-то приятное, чтобы стимулировать рост и благосклонное расположение духа, но Михаэлис просто не мог заставить себя сюсюкаться с чужим цветком — да он и не хотел этого делать. — А всё-таки поднялся на ноги, — достаточно гордо говорил Себастьян, аккуратно соскребая ногтем с лепестка чёрный налёт. — Мне будет крайне интересно на тебя посмотреть, маленький червяк. «Маленький жалкий червяк» — так раньше прозвал этот истрёпанный цветок для себя Михаэлис, но теперь роза постепенно набирала силы и на червяка уже не была похожа. По крайней мере, этот червяк точно не был жалким, раз смог встать после такого падения.***
Прошло три года — они словно пролетели для Михаэлиса, и уход за выросшей розой стал обыденной рутиной. В душе отчего-то поселилась твёрдая непоколебимая уверенность: рано или поздно он встретится с обладателем белоснежного цветка. И Себастьян предвкушал эту встречу, аккуратно очерчивая длинными пальцами выросшие мягкие бархатные лепестки. Внешность хозяина розы представлялась крайне смутно: скорее всего, бледная кожа, и, может быть, изящная фигурка — больше никаких предположений Михаэлис сделать не мог. Но он отчётливо представлял себе, как благодарен будет этот человек за то, что Себастьян все три года ухаживал за его цветком. Мужчина предвкушал, как обладатель розы протянет к нему руки, с мягкой улыбкой прося вернуть цветок, а Михаэлис, усмехнувшись, лишь сломает выросший стебель и проследит, как огонь в глазах чистого, сильного и прекрасного человека погаснет. Эта мысль стала навязчивой идеей, даже манией, и Себастьян с большим усердием ухаживал за белоснежным цветком, взращивая чью-то душу, чтобы в конце концов самому её сломить. А растение это было капризным. Лепестки постоянно норовили выпасть, то и дело покрываясь отвратительным чёрным налётом; громадные острые шипы периодически приходилось подрезать, а листья порой словно обиженно теряли форму и не выпрямлялись. Михаэлис рьяно боролся за благосостояние цветка, и эти капризы стали привычными. Однажды, правда, наступил кризис. Проснувшись одним утром, Себастьян вдруг обнаружил, что за ночь почти все белоснежные лепестки разом выпали. Они повядшей кучкой лежали вокруг вазы, и лишь пара лепестков у основания бутона пыталась держаться, опасно пошатываясь. Листья почернели; шипы на стебле были слабыми-слабыми, мягкими, и не кололи кожу, а лишь прогибались и отпадали. Михаэлис встревоженно наблюдал за тем, как и стебель постепенно слабел, не понимая, что происходит и что он сделал не так. Совсем скоро Себастьян осознал, что дело было не в уходе за розой, а в теле, которому принадлежал цветок. Судя по всему, тело умирало. Михаэлис с разочарованием наблюдал, как дрожат последние ослабшие и словно пожелтевшие лепестки: преодолев столько трудностей, через три долгих года после пожара, этот человек всё же сломался. Что же могло сломить его? Убийца? Несчастный случай? Но тогда бы цветок умер сразу же. Вероятнее всего, его постепенно начала убивать болезнь. С этим ещё можно было побороться. И Михаэлис весь день провёл у цветка, аккуратно обрезая больные шипы и листья, поддерживая слабые лепестки и меняя воду, становившуюся слишком мутной, грязной, почти каждые полчаса. Ощущал он себя, словно какая-то сиделка, но помимо оскорблённости было и что-то другое — странное, непривычное. В конце концов, не каждый день чувствуешь, как чужая жизнь зависит от тебя, и не каждый день чужие жизни спасаешь. Особенно, если привык их отнимать. Через два дня роза вновь начала цвести, вызвав в сердце Себастьяна гордость, облегчение и, возможно, даже радость. Мужчина и не поймал себя на мысли, что за все три года этот цветок был единственным, что не вызывало столь привычных чувств ненависти и отвращения.***
Заразиться болезнью от цветка — было ли такое возможным, или это просто совпадение? В любом случае, Себастьян через пару дней после болезни белой розы вдруг почувствовал себя крайне дурно; он ворочался на кровати в полубреду, то и дело проваливаясь в неясный, короткий сон. Снились ему заросли тёмного базилика: какого-то дикого, распространённого везде, куда ни оглянись, и всюду этот дурманящий яркий запах, от которого кружится голова… а на фоне — тёмно-фиолетовое небо, в тон листьев надоевшего растения, и ничего более. На второй день болезни Михаэлис осознал, что в этом странном сне он всё время крепко сжимает в руке белоснежную розу — снова расцветшую, яркую, сильную. А на третий день болезни в своём личном иллюзорном саду базилика он вдруг увидел смутный-смутный силуэт: кто-то бродил среди тёмно-лиловых листьев, иногда мягко поглаживая растение небольшой ладошкой. Этот кто-то всё время был вдали, не подходил близко, но Себастьяну отчего-то казалось, что этот невысокий, миниатюрный человек бросал на него порой заинтересованные взгляды — определённо чистых синих глаз. А когда болезнь отступила, Михаэлис уже знал, что этот силуэт — и есть хозяин розы, и что время, наконец-то, пришло.***
— Мистер, красть чужие души — нехорошо. Перед мужчиной стоял невысокий мальчишка, одетый в довольно приличную одежду английского дворянства: чёрный цилиндр и пальто были явно недешёвыми. У паренька были приятные аристократические черты лица; он нагло и открыто глядел своими яркими синими глазами на Себастьяна, задрав голову; уголки губ его были растянуты в какой-то недетской, презрительной насмешке. Михаэлис даже опешил немного, глядя на это самоуверенное лицо. А шипы-то и правда выросли большие. — Я её не украл, я её спас, — с самым благородным лицом, на которое он только был способен, сказал мужчина. — Оставлять столь прекрасный цветок умирать под грудой камней было бы слишком бесчеловечно. Мальчишка лишь фыркнул. — Я был уверен, что розу подобрала моя сентиментальная тётушка, или кто-то другой из родственников. На худой конец, это могла сделать какая-нибудь сердобольная старушка — не ожидал, что кто-то ещё мог бы ухаживать за чужим растением в течение столь долгого времени. Синие глаза слишком недоверчиво разглядывали высокую фигуру Себастьяна, словно выискивали хоть какой-нибудь изъян; возможно, если бы недостатки во внешности, улыбке или во взгляде всё-таки были найдены, ребёнок стал бы менее язвительным. Но одетый в чёрное пальто мужчина с приятными чертами лица выглядел идеально — слишком, чтобы ему доверять. Именно такие с доброй улыбкой на губах давят чужие души и перешагивают через трупы. Михаэлис оскорблённо выдохнул. Это он должен был наступать на предположительно мягкого, как нежные лепестки, обладателя розы, но в итоге оказался атакован с самых первых секунд. Белая роза была зажата меж длинных пальцев мужчины, облачённых в чёрную перчатку. На улице, где совершенно случайно, но так ожидаемо столкнулись два человека, было пустынно. Себастьян задумчиво вертел цветок с крепким стеблем, изучая мальчика. И во внешности его было что-то, так напоминающее розу: нежный, совсем детский облик сопровождался суровостью, изяществом и какой-то надменностью. — И как же Вас, мой спаситель, величать? — слишком высокомерно, с долей сарказма в голосе спросил мальчишка. — Себастьян Михаэлис, — стараясь не терять своего снисходительного лица, отозвался мужчина. — Сиэль Фантомхайв, — представился в ответ мальчик, произнося своё имя с неприкрытой гордостью. И ведь было, чем гордиться: имя-то известное, восстановленное буквально из праха. Себастьян намеренно не интересовался теми, кто жил в сгоревшем поместье, полностью сконцентрировавшись на выжившей розе, но слухи-то ведь ходили. Последний и единственный, ещё совсем юный наследник семейства Фантомхайв. Какая честь. — Граф, я полагаю? — учтиво поинтересовался Михаэлис, и Сиэль высокомерно кивнул. — Не хотите ли Вы вернуть свою душу? — А зачем? — изобразив искреннее удивление на лице, спросил мальчик. — Вы нашли, Вы и забирайте. Теперь Себастьян был окончательно обескуражен. Такого поворота событий он никак не ожидал. — То есть, Вы не будете против, если я уничтожу её? — Михаэлис прищурил глаза, и улыбка исчезла с его лица. Пальцы свободной руки сжали мягкий податливый лепесток и вырвали его, сминая. Глаза Сиэля потемнели. — Могли бы сделать это сразу же, — лишь угрюмо шепнул он. — Нравится топтать чужие души, не так ли? Вы вырастили мою. А я Вас даже не знаю. Пожинайте плоды своего труда — заслужили. Эта роза всё равно не кажется моей — слишком давно я её не видел. Себастьян внимательно вглядывался в лицо мальчишки, пытаясь найти страх или мольбу, но в синих глазах лишь плескалась какая-то тоска, не больше. Было что-то ещё. Что-то ещё, кроме слепой случайности. Именно сегодня, после трёх с половиной лет, они наконец-то встретились. И ни днём раньше. Почему? У этого явно была причина, но Михаэлис её не видел, и это мешало воплотить свои слова в жизнь. — Ваш цветок, граф, невероятно прекрасен. Аромат кружит голову. И Вы так запросто отказываетесь от него? — Он уже давно мне не принадлежит, — безразлично повёл плечами мальчик. — Мне, конечно, нравятся белые розы, всегда нравились. Но тёмные листья базилика впечатляют куда сильнее. А Вас? Синие глаза с откровенной насмешкой смотрели на Себастьяна, что позволило понять: тот бредовый сон с садом был двухсторонним, и видел его не только Михаэлис. Себастьян прикрыл глаза, выпуская из руки оторванный измятый лепесток и следя, как он ненужным использованным обрывком падал на серый асфальт. И ведь сколько сотен лепестков за все трудные три года выпало и снова выросло, сколько слёз, должно быть, пролил этот одинокий мальчишка, чтобы стоять здесь вот так, высокомерно усмехаясь. И ведь выплакал. Выстрадал. Выдержал. И стоит. Михаэлис усмехнулся, лукавым взглядом окидывая миниатюрную фигурку Сиэля. — Знаете, граф, прежде, чем загубить столь прекрасный цветок, я бы хотел побеседовать с Вами за чашечкой чая. В конце концов, мне невероятно интересно, что Вы за человек — три года я следил за Вашей розой, заинтригованный её странным, нетипичным развитием… у меня к Вам множество вопросов. Как насчёт великолепной чайной, расположенной прямо за углом? Это была не жалость. Это был интерес. — Угощаете? — прищурив синие глаза, в которых плескалась насмешка, спросил Сиэль. — В таком случае, я мог бы позволить себе потратить на это некоторое время… но учтите, мистер Михаэлис, я не собираюсь отвечать на все Ваши вопросы. Только в пределах разумного. И только с порцией десерта. — Ну что Вы. Во-первых, зовите меня просто Себастьян. А во-вторых, в той чайной есть великолепный шоколадный торт, который явно придётся Вам по вкусу… За это, как хозяин сети этих чайных, признанных в Лондоне лучшими, Михаэлис мог поручиться.***
Кто бы мог подумать, что мальчишка в очередной раз лишился всего. Тётушка, с которой он жил, вдруг скончалась при весьма загадочных обстоятельствах — Себастьян понимал по помрачневшему лицу Фантомхайва, что обстоятельства эти имеют более глубокий смысл и ранят сильнее, чем кажется на первый взгляд. Ребёнок остался совсем один в огромном пустынном особняке, который даже не являлся ему домом, окружённый сочувствующей, но безучастной прислугой. Не удивительно, что именно тогда жизнь наконец-то привела его к Себастьяну. Или Себастьяна к нему. А ещё мальчишка был упрямым и капризным, к тому же с хроническим заболеванием (которое однажды чуть не сгубило его) да с аллергией на кошек. С последним смириться было труднее всего, но Себастьян смирился. И даже слишком быстро. Сиэль вроде и не прикасался почти к базилику Михаэлиса, лишь кое-где оборвал совсем гнилые листья, со снисходительной усмешкой сетуя на безалаберность мужчины, но растение это вдруг расцвело, стало ярче, больше и, кажется, чуточку счастливее. Словно возродилось и наконец-то начало жить. Когда у Себастьяна спрашивали, какие цветы он любит больше всего, мужчина с лёгкой загадочной улыбкой отвечал: белая роза. Одна, определённая.