Murk

Когда-то у него была работа, в которую он погружался настолько, что забывал обо всём. Его не волновали ни обиженные богачи, ни оскорбленные корпорации - он был известен, и известность не давала никому причинить ему вред. Когда-то он даже думал о том, чтобы завести семью. Всё это было до Мёркофф, до Маунт-Мэссив. До коридоров, залитых кровью, блестящей под светом ламп, и до изуродованных экспериментами людей. Поначалу Майлз говорил себе, что выкарабкался. Что Маунт-Мэссив не оставил следов на разуме, которые нельзя было бы залечить. Что пройдут годы и воспоминания поблекнут, оставляя лишь смутные тени в голове. Он отказался от медицинского осмотра, когда его подобрали на дороге и отвезли в ближайший город, отбился от следователей, желавших сдать его психиатрам и врачам. Видеть следы от пуль на груди и животе не стоило никому: с такими ранениями до него еще не выживали. Теперь Майлз жил от суда до суда, постоянно присутствуя, как свидетель. Никто из агентов Мёркофф не смел сказать ни слова поперек: они боялись, они знали или догадывались, кто он такой, а те, кто не знал и не догадывался, подспудно чуяли его силу - он видел это в их блестящих от страха бегающих глазах. Каждый вечер он приходил домой, как обычный человек, в свою однокомнатную клетушку. И тогда то, что жило в нём всё время, начинало двигаться. Волрайдер никогда не показывался на людях, если Майлзу не грозила опасность. Но дома он как будто знал, что никто за ними не смотрит, и, стоило Майлзу запереть дверь, пробуждался ото сна. Майлз никогда раньше не испытывал ничего подобного. Что-то чужое, инородное начинало плавно шевелиться в нём, вынуждая ощущать каждый орган, который оно обволакивало. Поначалу это сбивало с толку и вызывало только страх. Но Волрайдер, кажется, знал, что делает, и очень скоро Майлз пришел к выводу, что окончательно поехал крышей. Вязкое нечто скользило внутри, порой уплотняясь и надавливая на нервные узлы, и тогда Майлз стонал, как последняя шлюха, и валился на пол. Оно обтягивало собой кости, остро царапаясь, вливалось в кровь и могло поджигать её, как бензин. Оно с нажимом проникало сквозь стенки органов - больно, но хорошо-больно, - втекало изнутри в член и даже ворочалось в заднице. Если и было что-то хорошее от их сосуществования с Волрайдером, кроме неуязвимости и, по-видимому, бессмертия, так это то, что у Майлза отпала надобность дрочить. Волрайдер восхитительно справлялся сам. Неясно было, как он так досконально изучил человеческое тело, но, возможно, он только этим и занимался все свои шестьдесят лет. Поначалу Майлз тянулся рукой к члену, но тогда у него из бока вытекала в воздух расплывчатая черная нить и обвивалась вокруг запястья, удерживая на весу. Волрайдер никогда не давал ему коснуться себя, но никогда и не касался снаружи сам. Только изнутри, через плавное, мучительно медленное давление, через перетекание жидкого огня по венам. Порой целью становился отдельный орган - Волрайдер особенно любил правое легкое, возможно, потому что оно было изорвано в клочья пулями в Маунт-Мэссив и после излечения стало куда более чувствительным к прикосновениям, чем уцелевшее левое. Волрайдер наполнял его собой, и Майлз хрипел, прижимая ладони к потяжелевшей груди. Крохотные наниты внутри касались мягких чувствительных тканей, легко скреблись о них, скользили по альвеолам, вынуждая ощущать каждую клеточку себя. Майлз думал, это благодарность за освобождение. Волрайдер перетекал к сердцу, опутывал его невидимыми снаружи нитями и одновременно спускался в низ живота. Тогда Майлз закрывал глаза и упирался ладонью в пол, сгибая спину, сутуля плечи, и начинал часто вдыхать и выдыхать воздух. Темнота струилась вниз, по пути оглаживая его изнутри, и наконец концентрировалась в паху. Здесь Волрайдер был менее осторожен, и давление всегда усиливалось резко, раз за разом вынуждая Майлза вскрикивать и утыкаться лицом в пол. Член и до этого уже стоял, как каменный, а теперь еще и в заднице становилось тяжело - Волрайдер всегда находил простату с идеальной точностью, но никогда не обволакивал, как другие органы. Напротив, в простату всегда упиралось что-то колкое, прохладное, и оно не меняло консистенции или давления вне зависимости от того, насколько отчаянно сжимался Майлз в надежде получить разрядку. Вокруг этого колкого недоострия пульсировало, растягивая на каждом расширении, еще больше темноты. Порой она начинала в нём двигаться вперед-назад, и тогда он кончал практически моментально. Порой она лишь пульсировала, вынуждая его ерзать в бесплодных попытках получить больше. И когда он окончательно превращался в безвольную, всхлипывающую массу, щупальца внутри бережно обнимали бешено стучащее сердце; в груди резко сдавливало, и каждый раз Майлзу казалось, что он умирает. Но он оставался жив, даже когда щупальца проникали сквозь сокращающуюся мышцу. Острое, болезненное удовольствие волна за волной накрывало его, когда сердце плотнее сжималось вокруг неуловимых нитей, и он кончал, даже не осознавая, что кончил. Движение внутри него переставало быть напористым и дразнящим. Волрайдер опять касался легкого, но теперь - тепло и успокаивающе, и Майлз замирал на полу, почти убаюканный прикосновением. Если он подолгу не мог встать, то Волрайдер выходил из его тела целиком - Майлз невольно выгибался в судороге и кричал не то от боли, не то от нового приступа удовольствия, - укутывал темным покровом и переносил на раскладной диван, чтобы вытянуться в тонкую нить и вновь мучительно медленно втянуться внутрь. Майлз расслаблялся, позволяя ему войти, чувствуя, как пустота снова заполняется. Он отдавал себе отчет в том, что по сравнению с прошлой жизнью он болен и изувечен, но сейчас ему было плевать. Он считал, что так, как сейчас, - вполне себе правильно. И каждый новый день, отправляясь на очередное заседание суда, он втайне от прокурора и адвокатов с язвительной улыбкой демонстрировал очередной шишке Мёркофф исходящий тьмой средний палец на целой руке.