"мы оба дураки"

Если хорошо спрятать — не найдет никто, кроме родственной души. Парадоксально приятное жжение от проявлявшейся надписи, посланной откуда-то издалека, всегда заставляет людей с улыбкой глянуть чаще всего на руку. Бывают шутники, рисующие на щеках улыбки и сердечки, «обиженные», написавшие «дурак» на весь лоб, пока бедолага на другом конце пытается упрятать надпись. А Дазай с Чуей были чем-то отдельным. Белоснежные мягкие бинты и, как полная противоположность, непроницаемо черные перчатки из кожи, укрывали, прятали любое проявление их связи от всех, вот только самого себя не обманешь.

«Надеюсь, сегодня ты подрастешь, малыш Чуя.» «Когда же ты уже сдохнешь, Дазай.»

Накахара всегда писал на левой руке, аккуратным и колким почерком, совсем как сам шляпник, и всегда это были либо оскорбления, либо пожелания наискорейшей смерти, желательно — от рук Чуи. Иногда маты совмещались с синонимами к слову «смерть», и Осаму часто попрекал рыжего в узком лексическом запасе. Сам Дазай всегда был загадкой, и Накахара действительно с интересом снимал перчатку для прочтения сегодняшней надписи. Слова, состоявшие из размашистых букв, всегда приводили мафиози в бешенство, но не сильнее, чем тот факт, что Осаму всегда подбирал тот момент, когда Чуе нужно было выстрелить, вытащить нож, поправить шляпу, именно тогда детектив, наверняка усмехаясь «своей противной лыбой», выводил на руке послание. Но даже так в какой-то степени они были рады, когда чувствовали проявление букв, это было подтверждением, что они все еще живы. Сколько бы не мечтал Дазай о двойном суициде, сколько бы не ворчал Чуя о том, что тот все никак не может умереть, жжение на руке отзывалось спокойствием на сердце. Осаму проснулся в гордом одиночестве, с тоской глянув на пустую половину кровати. Когда он уговорил Чую спать вместе — Дазай точно помнил, двадцать девятого апреля, специально подгадал под день рождения рыжего, и, схватив мертвой схваткой, затащил в свою спальню, не давая ему и шанса освободиться, но сам, без «помощи» Осаму, и уже навсегда, Накахара пришел девятнадцатого июня. В день рождения Дазая. Ровно год назад. И, видимо, Чуя не может без того, чтобы после хорошего не добавить ложку дегтя в бочонок меда, хотя он, скорее всего, добавит яд. Ушел ни свет ни заря, не разбудив Осаму либо из этикета, либо, что вероятнее, ему было попросту плевать на детектива, но эта мысль уж очень не нравилась Дазаю, так что он решил внушать себе первое. На кухонном столе стоял успевший стать ледяным недопитый кофе, а шкаф остался не закрыт в спешке. Рыжий мафиози явно убегал, но не оставить хотя бы записку — любую, на бумаге или ладони, — чистой воды свинство. Обида, не та наигранная, а самая настоящая, захлестнула с головой. Накахара забыл? Проигнорировал? Нет, надо мыслить логично: он просто не успел, мафия — не то место, где рабочий день составлен по строгому графику, уж не Дазаю ли это не знать, но от чего-то на душе скребли даже не кошки — ненавистные собаки раздирали легкие. Ругать себя за глупость не хватало сил, так что он, даже не притронувшись к еде, отправился в Агентство. - Аа, что за шум? Неужели какой-то праздник, — Осаму был хорошим актером, «лениво» отмахиваясь от серпантина, — что празднуем, Рампо? На самом деле улыбаться и восхищаться не было настроения, так что он «долго не верил», пока детективы напоминали ему, что у кого-то сегодня день рождения. - Можно подумать, мне десять лет, чтобы праздновать, — ворчал Дазай, но подарки принял. Ацуши даже смог уговорить его взять небольшую коробочку от Акутагавы — человек-тигр, сожительствующий с ним, переживал за своего мафиози. «Интересно, знает ли сам Акутагава о подарке» — усмехнулся про себя Осаму, рассматривая коробочку. Жжение на ладони, переходящее на тыльную сторону, направившееся дальше, к локтю, вызывающее самый настоящий жар, сопровождаемый бурей эмоций. Дазай метнул взгляд на часы, и в обычно спокойных глазах проскользнул ужас. К этому времени он всегда прятал надпись под бинтами, хихикая, представляя реакцию рыжего, и вечером оставался доволен собой. Но не сегодня. Правая рука все еще оставалась нетронутой, чистой, как полотно, укутанной бинтами, хотя обычно именно Осаму первым отправлял весточку о том, что суицид переносится на другой день. А теперь у него целый текст на руке, и Дазай даже представлял, какие примерно там слова. «Похоже, ты все-таки сдох. Ну наконец-то». И еще много мата, очень много. Впервые Осаму не удержался и сорвал бинты, желая увидеть, куда же его послал Чуя.

Извини, извини, извини, извини, извини.

Я дурак.

Извини, извини, извини, извини, извини….

И еще много раз «извини», словно заклинание, волшебное слово, которое шепчут перед сном в надежде на спасение. Множество мольб о прощении этим аккуратным, но внезапно немного кривым, словно руки с фломастером дрожали. Накахара волнуется за него? Бинты с правой руки полетели вслед остальным, но рука с ручкой оставалась в миллиметре от ладони, впервые Дазай не знал, что же ему написать. Увидевший это всё Куникида не на шутку удивился, но промолчал. Объектом его криков все равно останется Ацуши, пишущий слова ободрения весь рабочий день, Осаму же, общавшийся с родственной душой, предстал перед ним впервые. Ладонь так и осталась пустой, так что Дазай не придумал ничего лучше, чем замотать и правую, и левую руку, хотя последнее он сделал с неохотой, будто пряча от мира факт того, что за него все же волнуются, хотят узнать, что он в порядке. Что его все-таки любят. В квартире, где сигаретный дым и аромат вина въелись не только в одного из владельцев, но и в мебель, стены, потолки, казалось — даже в свет, излучаемый лампочками, которых было много, пока что был только Дазай. Он же принес сюда запах кофе, страниц книг, и, пожалуй, уюта, и, несмотря на абсурдность, все смешалось в неплохой дуэт, прямо как они с Чуей. Грохот. Дверь явно не сразу поддалась Накахаре, за что тот разозлился, захлопнув ту как можно сильнее. Рыжий, должно быть, пьян. - Дазай, если ты живой, то сейчас очень сильно пожалеешь об этом! — крик пронесся по всей квартире, заставив посуду в шкафах звенеть, а Осаму радоваться-грустить, и непонятно, что больше ему хотелось сделать. - Чуя, ну же, вот он я, живой, к сожалению, но это всегда легко исправить, ведь… Договорить не дали. Кулак остановился в сантиметре от ухмыляющегося лица детектива, но сейчас он ничего не сделал в свое спасение, подняв руки в жесте проигравшего. - Сделаешь мне подарок? - Какой? — устало спросил Чуя, убрав руку. Рыжие волосы были спутаны, рубашка — мятая, а взгляд почти что пустой, будто выплаканный, но Накахара не плачет, не девчонка. - Признай, что ты волновался за меня, а сейчас хочешь обнять, — Дазай склонился над возлюбленным (как же странно все же звучит это слово, когда он думает так про Чую, но как же правильно) с нежным, но в какой-то мере испытывающим взглядом. Тот в ответ прикрыл глаза, выдохнув, после чего в квартире на несколько минут повисла тишина. - Да. - Что «да»? — Осаму хотел полный ответ. - Я волновался за тебя и хочу обнять, доволен, сволочь, а? — рявкнул Чуя, будто разозлившись, но если бы он был зол — дал бы он перебинтованным рукам Дазая обхватить его талию, прижимая к себе, разрешил бы целовать в макушку, после того, как шляпа полетела на пол, позволил бы накрыть свои губы чужим, теплым, но сухим? Накахара даже не подумал, или же, не хотел думать о том, что у него-то нет бинтов, а рукава не могут закрыть исписанную до локтя руку, но Дазай, как хороший детектив, заметил все. И был рад всему. Дазай вновь получил самый лучший подарок.

А когда рыжий уснул, на руке проявилась надпись: «Мы оба дураки.»