De Danaann

      В том, как двое стоят перед алтарем, едва удерживаясь, чтобы не схватиться за руки. В том, как расширены зрачки, как блестят глаза. В том, как удушливый запах раскуренных трав и ладана перемешивается со словами и втекает в уши и ноздри. В этом — главное таинство. Торжество. Пострижение во взрослые.              Круг сомкнут тугим медным обручем вокруг голов. Сдавливает виски шепотом, шорохом, низким пением. Сдавливает, вворачивая внутрь непрочные кости черепа. Стискивает запястья, вены, артерии. Сжимает кровоток от сердца до кончиков пальцев. Сводит легкие тугим комком, в которых не вдохнешь воздуха. Остается жить только расширенными зрачками, бликами тусклых свеч, от которых блестит и мутнеет в глазах. Звуками, шорохом, шепотом, монотонным голосом Верховной Жрицы, шелестом трепещущего нутра. Как это важно — знать, когда тебя признают взрослым. Когда ты — вы оба — отделяетесь от своей маленькой семьи, как сухие листья по осени отделяются от ветви, и вливаетесь в большую семью своего ковена. Больше не дети — но часть круга. Свежая кровь — новое звено в цепи круговой поруки.              Вам больше нельзя относиться к той что породила вас, как к матери — она такая же часть круга, как и вы. Вам больше нельзя относиться друг к другу, как к братьям — теперь весь круг стал вам братьями и сестрами. И все же вам повезло. Повезло, потому что суеверия и глупости играют на вас, а ваша кровь — против. «Нельзя разделять близнецов», — заключает круг. Никто не выдумывал это табу, но вы рады. Хотя и не подаёте виду, но вы рады, безумно рады. Вы рабы. Рабы своей крови, за которую на вас круг возлагает слишком много своих надежд. Радость — рабство. Ваши судьбы — не ваши, они в руках круга. Ваша кровь — не ваша, потому что круг возложил на себя волю распоряжаться ей.              — Ма… — тихо всхлипывает Мерф брату в плечо, едва вы остаетесь наедине друг с другом и осознанием того, что все уже не будет как прежде.              — Забудь, — даже сквозь шепот в голосе Коннора звенит сталь. Тугая, обреченная — осознавшая свою обреченность и готовая к ней. — Мы теперь дети Дану.              — А ма? — младший не слабее, нет. Как раз он, думает Коннор, во много, много раз сильнее. Потому что имеет волю не мириться со своей обреченностью, пусть та и названа громким словом «предназначение». Смешной курносый и растрепанный мальчишка, который хнычет ему в плечо, думает Коннор, гораздо сильнее его самого, сильнее даже судьбы, что уготована им будь то людьми или нечеловеческими силами.              — Ма гордится, Мерф, — повторяет он в чернявую макушку брата. Волосы у него пахнут ржаным хлебом и полынью. — Ма нами очень гордится.              Мама вас любит, мама гордится — остальное не важно. Ни то, что она точно так же совсем не вольна, она ничего не решала — решал круг: Верховная Жрица выбрала женщине мужа, детям — отца, душам — имя. Ни то, что мама обрекла вас на то же безволие.              В общем доме коммуны у вас одна комнатушка на двоих: без окон, с маленькой люстрочкой и тусклой лампочкой, с толстыми стенами и влажным потолком. Вы ютитесь в ней, как котята в коробке под дождем — поближе друг к другу, спиной к миру. Вы спите в темноте и тишине под одним одеялом на узком матрасе, каждую минуту боясь, что кто-то узнает. Кто-то увидит, услышит, почувствует, как ваше одиночество ищет тепла, ищет защиты от собственных страхов, от дикого ужаса, который вы испытаете, оставаясь один на один с темнотой. Поэтому вы запираете двери и забираете ключ с собой под подушку. Так создается иллюзия, что сизая тьма поверх одеяла не имеет над вами власти.              Вы похожи на мокрых мышей под полом — всклокоченные и дикие. Костлявые и бледные, как лесные духи или призраки. Коннор — слоновая кость и резное серебро. Мерфи — сухие цветы и морская вода. Люди, которых вы боитесь до смерти, учат вас разбираться в травах и читать на языках давно отошедших в вечность народов. Люди, которых вы не понимаете, пытаются учить вас, как жить. Вам смешно и страшно — они ведь понятия не имеют, что такое ваша жизнь.              ***       Коннор сидит на матрасе по-турецки. В левой руке бутылка вина, в правой — потертая колода таро. Перед ним в причудливых узорах судьба расстелила карты, в очередной раз испытывая умение понять или не понять свой намек. Коннор упорно пытается смотреть в будущее, не способный разобраться как следует даже в своем настоящем.              — Что ты видишь там? — на коленях у него примостилась голова Мерфи в венке из вянущих маков и клевера. Маленький брат, превратившийся уже давно в суховатого и нескладного юношу, пьет вино у него из рук.              — Я не знаю, что вижу, — устало вздыхает Коннор. Он делает глоток из горла, как будто в вине, а не в картах кроется истина, а потом заваливается на спину. Блаженно вытягивает босые ноги, сметая пятками весь рисунок. — Околесица. Бред какой-то. Что-то про нас — двойка кубков. Или же не про нас? И еще влюбленные… Я ничего не понимаю, Мерф. Ничегошеньки.              Но судьба смешна тем, что она всерьез заботит только Коннора. Мерфи плевать на судьбу — Мерфи делает глоток крепленого вина, слизывая капельку с гладкого темно-зеленого горлышка запотевшей бутылки, и запечатывает сладким винным поцелуем губы Коннора. По обыкновению, дверь за собой вы закрыли на замок, а ключ спрятали — можно не беспокоиться. Никто не узнает, не увидит и не услышит — стены толстые, двери крепкие, замок латунный. Ваши тайны заперты в маленькой комнатке с лампочкой и без окон. Ваши тайны спрятаны среди барахла на полу и письменном столе, затеряны среди табличек с древними символами, среди рассыпающихся страниц старых кодексов, среди сушеных цветов и резных костей. Никто не ведал, как однажды ваши страх с одиночеством нашли выход на волю слепой страстью.              Кровь у вас одна на двоих — звонкая, серебряная. Смех у вас один на двоих — как переливчатые колокольчики. Сон у вас один на двоих — тот сон, где два ваших тела сходятся воедино, стекаются, сплавляются, сливаются в одно целое. У Коннора впалый живот и остро торчат тазовые косточки — он похож на фигурку из ивовых прутьев, обтянутую человеческой кожей. Коннор — легкое и прекрасное лесное божество, так считает Мерфи, искреннее поклоняясь ему, чем идолам на алтаре. Зачем поклоняться им, безмолвным статуям? Зачем петь гимны им, равнодушным кускам гранита? Дураки целуют холодный немой камень, когда Мерфи имеет возможность целовать живого и голого бога, распростертого на маленьком худом алтаре их кровати. Этот бог, в отличие от тех, кровавых — милостивый, отзывчивый. У него кожа цвета слоновой кости подергивается дрожью, когда Мерфи целует ему впалый живот, языком и губами собирая эту дрожь. Лепестки маков с его венка щекочут натянутые нервы, осыпаются в поклонении и подношении на мраморное тело божества.              Коннор грызет себе тонкие запястья, вечно отливающие мертвенным голубоватым оттенком, потому что ему всегда холодно в этой мерзкой сырой комнатушке. Даже в такие моменты, когда, казалось бы, собственное нутро плавится, он не перестает чувствовать проклятый холод. Коннор видит Мерфи похожим на морской прибой: он накатывает волной, нависая сверху и мучая губы солеными поцелуями, он сползает по кромке берега цвета слоновой кости вниз, и тогда Коннор лежит, раскинув руки, глотает ртом воздух, широко распахнув глаза, и смотрит только прямо. Как выброшенная на песок рыба — у него слиплись жабры, лёгкие, плавники. Он не может вдохнуть, выдохнуть, шевельнуться. Может только лежать на горячем песке, изредка трепыхаясь, выгибая спину, как придушенная змея, и надеяться на чудо, пока спасительная волна снова не нахлынет, чтобы утащить его за собой. Тогда он перехватывает такие же тонкие запястья брата, прижимая их над его головой, и у Мерфи от радости предвкушения заходится сердце. Его бог похож на ивовое дерево над водой — он угловатый и тощий, но крепкий, жилистый. У него глаза — черные колодцы с тоненькой серебристо-голубой оковкой. Волосы мокрые, слиплись иголочками, на кончиках дрожат прозрачные капельки.              Мерфи любит своего бога, потому что награду за свою любовь и дары получает немедленно, в той же мере, что отдавал. Мерфи любит своего брата, потому что не представляет себе, как можно иначе. Он не знает, как можно не любить это прекрасное существо, в котором течет та же кровь. Коннор — резное серебро и слоновая кость. Коннор — его плоть и кровь, его сон и явь. Их лица напротив, как в зеркальном отражении — словно Коннор завис неподвижно над водной гладью. У Мерфи губы — как привядшие лепестки мака в его венке. У Мерфи глаза — как холодное море, глубокое и бездонное.              Море не умеет ждать — только жить. Мерфи – море. Он нетерпелив, каждое движение откликается в нем волнами, дрожью, бурей эмоций — таких чистых, что пить их не разбавленными все равно как есть пылающие угли. Коннор стискивает ему кисти одной своей ладонью и льет холодное вино на горячую грудь, на выпирающие ребра. Гремучая смесь ударяет в голову так, словно там взорвалась нейтронная звезда, а Мерфи теперь уже сам хватается обеими руками за руку брата, словно боясь соскользнуть и сорваться. Нет ничего страшнее — вы оба это знаете. Нет ничего ужаснее, чем если кто-то услышит, увидит, как один из вас сорвется, и тогда оба вы рухнете вниз, снова в сизую сырую тьму. Коннор не может допустить этого, поэтому он приносит брату глоток ледяного вина, передает, как священную тайну — из уст в уста.              Это запрещено. Круг порицает подобное — противоестественное, бесцельное, искаженное. Но строгое табу делает безумную отраву еще слаще и желаннее, когда вы провоцируете друг друга почти что у всех на виду. Это был общий сон — влажный, горячий и один на двоих, когда вы впервые проснулись рядом перед рассветом, понимая, что если сейчас не утолите свою жажду друг другом, то сгорите на месте. Это было ужасно неловко, нервно и смешно, когда вы стукались зубами, вслепую шарили во тьме вечно неосвещенной комнатки, шептались и ругались, не умея как следует обращаться даже с собственным телом. Тогда вы впервые осознали, что понятны друг другу немного меньше, чем полагали до этого.              Теперь вы знаете. Любите и знаете — сны давно ушли, а страсть осталась. Сны воплотились в явь, где Мерфи любит, а Коннор знает — каждый своего бога, воплощенного в другом. Ведь знать и любить — одно. Нельзя не знать, если ты любишь. Нельзя не полюбить, когда узнал. Вы лежите вдвоем на узкой кровати — похожие на диких лесных мышей, мокрые и всклокоченные. Коннор спихивает пяткой разбросанные карты и швыряет в дальний угол бестолковый сладко пахнущий венок, который и так наполовину осыпался в постели. Впрочем, сейчас ему плевать, если утром он проснется весь в лепестках маков и клевере. Мерфи с довольным вздохом вытягивается во весь рост и обнимает брата, прижимаясь к нему поближе — Коннор давно уже привык к его этим приступам нежности. Впрочем, Коннора устраивает в брате все и всегда. Если бы он просто привык, но нет — Коннор улыбается сквозь полутьму от крошечной настольной лампы, потому что Мерфи так трогательно в своей любимой манере гладит ему шею самыми кончиками пальцев, иногда напрягая полностью опустошенное тело только за тем, чтобы поцеловать бледную мокрую кожу. Взгляд у него рассеянный, задумчивый. Что-то творится в его голове, до тех пор, пока он не засыпает, так же уткнувшись в шею Коннору.              Выключить проклятый свет нет силы. «Ну и пусть горит», — соглашаетесь вы, потому что спать он не мешает вовсе. Пусть все, проходя мимо двери, думают, что вы трудитесь в поте лица над книгами — в конце концов, этим вы и должны были заниматься.              А через неделю, после выпускного «экзамена», в размеренную жизнь врываются страшные для вас новости. Верховная жрица выбрала юной преемнице — своей дочери — будущего мужа. Мерфи в ярости крушит и мечет, приводя в еще больший бардак и без того захламленную половину комнаты. Мерфи думал об этом едва ли не каждый божий день — знал, всегда знал что однажды вас все-таки разлучат, но до самого конца верил, что этого никогда не случится. Наивный, глупый и беспечный, как ребенок, Мерфи — через два месяца твой родной брат женится, оставив тебя одного изнывать, чахнуть, умирать в этой темноте.              — Не уходи… — шепчет Мерфи ему в шею, едва слышно шевеля губами. — Не уходи, не уходи, не уходи, — повторяет на выдохе, зажмурившись, как будто это поможет обернуть явь дурным сном. — Не бросай меня. Я не выдержу, если ты уйдешь.              Коннор молчит. Хотел бы утешить брата, но молчит. Ему нечего сказать — Коннор не в праве обещать того, что не сможет выполнить. Особенно брату, который и плоть, и кровь… Ваша кровь — не ваша. Вы — рабы своей крови. Рабы людей, решивших, что вольны распоряжаться ею вместо вас самих.              Коннор молча поднимается с постели лишь для того, чтобы выключить тусклый свет и упасть обратно. Ему ненавистен сейчас всякий свет. До дрожи отвращения, до сведенных судорогой кончиков пальцев. Мечта о том, что когда-нибудь он покинет этот сырой мрак и будет жить под солнцем, теперь кажется омерзительной. Ему лучше и в темноте — лишь бы только с Мерфи.Каждый ваш день отныне пропитан зловонием отчаяния и безысходности, что втекают в легкие густым шершавым воздухом и оседают на дне тоннами ила и копоти. Каждая ваша ночь пронизана дымом догорающего пламени — крошечного огонька, которому осталось дожить последние сухие прутики и тихо погаснуть.              Коннор выключает свет и бессильно падает назад, без страха удариться — на доверие. Мерфи там, за спиной, ловит его, обнимает за плечи подобием гибкой податливой волны. Мерфи, все меньше похожий на живое игривое море: он постепенно становится хрупким, холодным, тонким. Словно корочка инея в кромке прибоя, лижет берег ломкой строкой и крошится, рассыпаясь на выдохе.              «Не уходи…»              «Не уходи…»              «Не уходи…»              Как мерный шум далеких волн у подножья утесов Мохер. Как низкий ритмичный рокот, вымеряющий остаток песчинок-секунд в часах. Шелест, шорох, шепот…              ***       Свадьба — истерия в звоне серебряных бубенчиков. Свадьба — дурной хмель, запертый в бутылках. Свадьба — жених похож на покойника, невеста — на смерть, а гости не ясно — скорбят или радуются. Шафер оплакивает живого родного брата. Брат оплакивает жениха, идущего к алтарю добровольно ложиться в гроб. Свадьба, похожая на похороны. Нет, похороны, похожие на свадьбу.              — Ты нервничаешь так, словно женишься вместо меня, — медленно произносит Коннор, едва шевеля губами.              Он стоит перед зеркалом долго и неподвижно. Очень долго. Словно и неживой вовсе. Искусственный. Он словно бы портрет самого себя — вышедший из-под трясущейся руки того мастера, что изо всех сил пытался пропить свой талант. Коннор, написанный широкими размашистыми мазками обтрепанной кисти. Коннор, выполненный в сухих и торжественных масляных тонах предстоящей свадьбы, ставшей ему одновременно похоронами. Коннор, которому вязать руки со Смертью. Если не своей — так брата.              — А ты и вовсе не волнуешься, — зло огрызается Мерфи. Он бледнее обычного — и пластичнее. Словно отлит из воска. Белый, тонкий, хрупкий — как свеча, с которой Коннор поведет к алтарю невесту. Он заламывает руки и кусает синеющие губы. Кровь в уголке рта темно-алая — как вино, которым Коннор наполнит кубок.              — О чем я могу тревожиться сейчас? — в глазах у него бездонная мука, несоизмеримая с выражением полной безмятежности на гладком бледном лице. — Это не свадьба — это жертвоприношение. И я иду на заклание. Я — радостно и добровольно, с улыбкой и песнью моего бессмертия. Я сегодня умираю, Мерфи.              Он наконец-то оборачивается к брату и протягивает руки, чтобы сгрести его за плечи. Мерфи дергается под его ладонями, словно от выстрела в живот, поэтому Коннор ограничивается тем лишь, что сминает пальцами темный сатин. Надо подавлять в себе желание прикоснуться к нему, уверяя себя, что это — последний раз. Иначе все последующее тоже станет «последним разом» — ложью, которую они будут нести как тяжкое бремя. Ложью, которой они не вынесут.               — Убежим! — восторженно шепчет Мерфи, и в глазах его вдруг вспыхивает трепещущее пламя, когда он вцепляется в воротник дурацкого церемониального одеяния. — Убежим, уедем скорее! Я увезу тебя далеко, туда где никто не найдет. Где никто не будет говорить тебе, как жить и что делать. В Америку! Да, я увезу тебя в Америку, Коннор.              Нужно много силы и твердости, чтобы следовать своей судьбе, несмотря ни на что. «Не борись с судьбой», — все детство говорили старшие. «Твоя судьба в руках Богов, так вверь же им ее», — твердили они, не зная, о чем и зачем говорят. Еще больше воли нужно, чтобы бросить вызов, не подчиниться, чтобы противиться этому рабству и безволию, названному громким словом «предназначение». Мерфи плевать, что его брат и эта глупая высокомерная простушка Роззи, согласно чьим-то словам предназначены друг другу. Вы оба — живые боги, а значит не можете принадлежать людям — только друг другу.              Это придает сил.              Вы бежите через окно, словно воры, ловко приземляясь в траву там, где другой сломал бы ноги. Ранняя весна раззадоривает вас до красна, потому что, в пояс нагие, вы бежите через внутренний двор скорее в комнату: собрать свой нехитрый скарб и ускользнуть до того, как вас хватятся. Но на пороге — как само провидение, как маяк в преисподней — она. Сухая, бледная, губы — словно мел целовала. Ни кровинки в ней от ужаса. Вы стоите с минуту, смотрите глаза в глаза, горло щиплет, а слова все не лезут наружу, толпясь в груди скользким комком. Мама не выдерживает первой, сквозь улыбку плачет, глядя поочередно то на одного, то на другого сына.              — Он обещал, что я буду гордиться, — щебечет она смущенным растерянным вам. — Прежде, чем уйти, ваш отец сказал мне: «Ты еще будешь ими гордиться». И я горжусь. Мальчики мои, я люблю вас. Я ничего не видела.              Мама любит, мама гордится. Остальное не важно. И вы проскальзываете, просачиваетесь мимо нее в темный зев коридора, мимолетом целуете — словно клюнули — с едва слышным:              «Спасибо, мамочка»              «Мы любим тебя, ма»              ***       Стены и травы, и стены из трав — волосы пахнут полынью и черным хлебом, холодная кожа источает едва уловимый запах сладких маков и дикого клевера. Словно нити дождя, на плечи ниспали ивовые прутья в несмелых бледно-зеленых побегах. Коннор — как дитя ивы — слоновая кость и резное серебро. Мерфи — сын быстрой реки — сухие цветы и морская вода. Скорбный вой ветра в светлых косах похож на сладкоголосую свирель. Бурный рокот стремнины за краем обрыва не похож ни на что, кроме вестника скорой погибели. Погибели, которую вы сами и выбрали.              Погоня длилась без малого всю ночь — лишь к рассвету вы поняли, что бежать уже некуда. Слишком быстро хватились и пошли по следу, а дальше просто выматывали, как гончие добычу. Только велика ли добыча — две диких лесных мыши. Растрепанные на ветру, несущем первые оттепели. Вам страшно, поэтому руки непроизвольно сжимаются крепче. Вам странно, что это совсем не тот страх, которого вы ожидали.              — Ты помнишь сказки, где они всегда превращались в птиц, деревья или камни?              Коннор спокоен, его светлое лицо обращено к востоку, где на дороге уже слышен завывающий скорбный лай и бойкие крики людей. Скоро под серой полоской горизонта замаячат черные фигурки с блестящими белками алчных глаз. Коннор спокоен, его светлое лицо обращено к востоку. За его пятками начинается всеобъемлющее черное ничто — если сделать шаг, провалишься в пасть шипящей клокочущей бездны.              — С Америкой немного не сложилось, согласен.              Голос Мерфи едва различим в гуле ветра и крови в ушах. Шум и грохот, серебряный звон над пропастью, где бушует кошмарная буря. Мерфи смотрит в темноту, прижимаясь плечом к груди брата. Бледное, словно лунный диск, его лицо обращено на запад — туда, где за морем… Они уже никогда не узнают, что там за морем. Вой и серебряный звон. Мерфи смотрит в бездну, опасливо касаясь ее носками ботинок. Коннору проще, потому что он видит только кричащих людей с фонариками и подвывающих слюнявых собак.              — А это важно? — Коннор улыбается. Не той, вымученной и неживой улыбкой, которую он нацепил перед этой дурацкой свадьбой — другой, доброй, искренне-ласковой, которую он, казалось, забыл уже как несколько месяцев.              — Дай руку, — просит он, крепко хватает протянутую ладонь, переплетая пальцы.              Мерфи даже не успевает спросить «Зачем?». В другой руке у Коннора шнурок от ботинка — и Мерфи в предвкушении ухмыляется одними глазами, все понимает. Коннор второпях обвязывает их сцепленные кисти — для него, наверное, теперь принципиально важно показать, насколько их собственное решение им дороже чужих прорицаний и предсказаний. Важно показать, пусть они оба и не увидят последствий своего выбора, что эта связь — грязным потасканным шнурком от ботинка — гораздо крепче той, что прочена была шелковой веревкой. Что эта тьма рядом с братом лучше любого света вдали от него.              — У тебя руки совсем холодные, — отстраненно сообщает Мерфи, будто это самое страшное.              Вы говорите об этом так просто, без лишнего драматизма. Все остальное — не важно, потому что за пару минут до конца Мерфи дыханием согревает брату замерзшие посиневшие запястья. Сухая земля под ногами у вас осыпается вниз, приглашая уйти за собой, за край. Туда, где только корни да камни. Туда, где в шепоте воды вам-живым хода нет.              — Дурак ты, — зачем-то сообщает Коннор вместо нелепого «я люблю тебя», но Мерфи понимает это так, как понимает — ни больше, ни меньше.