Остаться

Это чувство, когда внезапно на пороге объявляется сестра твоего лучшего друга. Хочется верить, что до сих пор лучшего друга. Хомарэ вообще впору было бы ему врезать, повод найти при желании совсем не сложно. Вечер, напрочь испорченный внезапно хлынувшим дождём, настолько поздний, что Казуки вообще не ждёт гостей. Слава ками, что он случайно застревает на пару часов за каким-то идиотским фильмом и не ложится раньше обычного, как собирается первоначально — после вчерашней подработки до почти что самой ночи-то… Так что резкий звонок в дверь его не будит. — Твою мать, — вырывается у него невольно при виде гостьи. Аманэ вообще непривычно видеть одетой на западный манер. Всё кимоно, иногда школьная форма — которую он замечает на ней один раз, ещё когда сам учится в Сейгецу, и второй — на их семейной фотографии. В памяти разве что призрачный образ её на новоселье — да и тот уже почти истаял. А уж видеть её напрочь вымокшей, облепленной промокшими же волосами, хвостики в которых печально поникли, слившись с общей шелковой гладью… — Что случилось? — сердце гулко стукается о рёбра в ужасе. Только бы не… — Пустишь? — она поднимает на него взгляд, прекращая рассматривать его домашние тапки — на них по дружеской шутке ее же подруги красуется по барану. Казуки, точно снова возвращаясь в ностальгично-теплые дни, ныряет в ясный лимонный янтарь её радужек, облегчённо вздыхая, и отступает, пропуская ее внутрь. Почему-то в первое мгновение ему кажется, что сейчас Аманэ всё-таки расплачется — чего не позволяла себе перед ним ни разу. Беззащитно ткнуться в колени подбитой птицей — да, но не лить слезы. Однако на этот раз кажется, что главный обидчик сейчас разве что дождь. И к счастью. Казуки давно не переносит вида женских слёз — моментально теряется в такие мгновения, и эта слабость невероятно бесит, как и любая другая. Хотя что тут, уж Аманэ знает как минимум о половине из них. Так легко открыться призрачной тени друга, его копии, и так тяжело осознавать, какой груз был свален на ее плечи вместе с этой привязанностью. Какой мужчина захочет вот так показаться жалким. — Спрашиваешь, — хмыкает Казуки, закрывая за ней дверь. — Как будто я тебя оставлю сидеть на пороге. Или что? — А вдруг, — Аманэ слабо улыбается, встряхивая мокрыми волосами. — Откуда я знаю, может, у тебя там девушка или вообще ты меня видеть не хочешь. «Видеть тебя не хочу» — страшные слова, страшнее только следующее за ними тоскливое одиночество. Что-что, а уж одиночество ему слишком хорошо известно, чтобы на сердце не легла тяжелая тень от одного звучания фразы. Что было бы, будь эти слова сказаны ему на самом деле? Казуки не хочется представлять. Будь же ее желание таковым… да, было бы адски больно, но не принять ее решение у него нет права. Только пока еще есть надежда. — Это с чего такие выводы? — он приподнимает брови, наблюдая, как она бесцеремонно, не как положено бы леди, стаскивает туфли — наступая на задник сначала одной, а потом и другой. — Про девушку или второе? — Аманэ больше не повторяет фразу, которая и так до сих пор отзывается в разуме болезненным эхом. Знает, что шутка была неудачная. Казуки тоже знает, что у близнецов отвратительное специфическое чувство юмора, к которому еще нужно привыкнуть. Он — привык. — И то, и то. А вообще, какими судьбами, в такое время? Ты на часы-то когда последний раз смотрела? — по старой, еще школьной, привычке ворчит он. Аманэ лишь пожимает плечами. — Ну, а почему ты не можешь завести девушку? Почему нет? Ты парень видный, хотя и своенравный. Но кому-то твое баранье упрямство могло прийтись по нраву. Второе из той же оперы. Казуки, откровенно говоря, обидно слышать, как девушка, что не так давно просила его поцеловать ее, так беззаботно рассуждает о его потенциальных пассиях. Сделать шаг вперед, подманить, толкнуть на непозволенную близость, удовлетворить собственное любопытство, а затем отступить на два шага назад, точно ничего и не было. Точно ее сердце это даже не тронуло. Так, для забавы. А если для него эта просьба перевернула все с ног на голову? Не сразу, конечно. Когда нашедшее «а будь что будет», граничащее с авантюризмом, схлынуло, оставляя за собой лишь ужасающую неловкость понимания того, что граница переступлена. Заставляя осознать, что первая влюбленность была и осталась платоническим чувством — благодарностью, привязанностью, да хоть даже чувством вины — шутка ли, подарить фобию. Швыряя в лицо факт, что он поддался ее прямолинейности и любопытству — Аманэ сама говорила о них, как о пороках, которые их с Хомарэ мать тщетно пыталась залакировать в ней, при этом не выходя за рамки собственной идеальности. Только Аманэ на самом деле не была идеально-скромной ямато-надэсико. И он пошел у нее на поводу. Даже если это был ее каприз, она не должна страдать из-за него. Она не виновата, что его одиночество нашло такой выход чувствам. — Ну, предположим, — вздыхает Казуки сдаваясь. — Только замечу — я не говорил, что не хочу тебя видеть, и что в этом доме тебе не рады. Можешь даже попробовать припомнить обратное. И тем не менее, как так вышло? Звучит грубее, чем хотелось, но уже поздно. Аманэ перестает улыбаться, опускает голову, пряча глаза — как каждый раз, когда готовится признаться в чем-то начистоту — и тихо говорит: — Я немного повздорила со своими. — И решила пойти ко мне? Казуки приближается и кладет ладонь ей на влажную макушку — и его слова, может, не покажутся обвинением. Ему не хочется вот так.  — Ну… да, — Аманэ поднимает на него взгляд и слабо улыбается. Не кажутся. Она все еще ему доверяет. И ищет его компании. Сначала просит ее поцеловать, потом делает вид, что ничего не было, точно она не врывалась в его душу и мысли, молча переносит, когда он перестает появляться у них дома. Так нужно, уговаривает себя Казуки тогда, нельзя вот так доставлять проблемы этой теплой семье. Хотя и невыносимо осознавать все, что сложилось в мозаику. Что друг лжет, приводя в дом копию девушки, которую любили — а любили ли? — оба. Что женщина, которой было доверено больше, чем кому-то еще, вовсе не испытывает к нему никаких чувств, а лишь пробует мир на вкус. Что влюбляться — вовсе не его. И вот снова подступает со смутной надеждой, что все еще может быть как раньше. Как до того самого. Казуки однажды разрезает одну из нитей, связывавших его с дорогим человеком, оканчивая ее жирной точкой расставания. Ему не хочется ставить вторую такую же точку в своей жизни, когда эта маленькая женщина стала ему еще дороже. И когда только так случилось? В какой из вечеров, проведенных у них на кухне, как у себя дома? Между фразами какого диалога по душам?  — Значит, сегодня снова вечер откровений, — усмехается он. — Только устраивать его в мокром — не самый лучший вариант. Могу что-то свое дать, отсидишься, к утру высохнет. Главное, чтобы эти откровения пошли ей на пользу. — Отлично, — Аманэ соглашается слишком легко. С каждым шагом от порога утонченная небесная дева в светлых одеяниях, только тронь — накинет перья и растает — превращается в обычную земную женщину. Найти что-то, в чем можно было бы не слишком путаться — дело не сиюсекундное, но в итоге он скоро вручает ей сменную одежду — и полотенце. Все происходящее кажется Казуки странным сном с ноткой сюрреализма. На фоне продолжает грохотать с отбивающей дробь капелью забытый фильм, и этот глупый звуковой фон еще больше сгущает атмосферу легкого сумасшествия.  — А теперь марш в душ. Простынешь еще, — командным голосом заявляет он. Так привычнее. — Ладно, — тянет Аманэ почти что прежним беззаботным тоном, скрываясь. Только Казуки давно знает, что прячется за этим искусственным светом. Если еще ничего не упустил. Пока доносится звук льющейся воды, он пытается занять руки и голову, ставит чайник, суетливо вытаскивает вторую подушку к столу и плед, ищет на полках коробку с феном, успевшую запылиться по ненадобности. Достает из шкафа футон — зная, что ей придется ночевать. Это даже почти помогает отвлечься.  — Казу, забыла сказать! — доносится до него из-за закрытой двери. — Можешь написать рыжему извращенцу, что я у тебя? — А он-то тут каким боком? — отзывается Казуки, отыскивая взглядом телефон. Обращению не удивляется никто из их компании. Похоже, любя издеваться над Осиро — тоже семейное. А уж тем более — называть вещи свои именами. — Просто первоначально я собиралась сбежать к ним, — наконец дверь открывается и он слышит ее голос почти рядом, — А в дороге вдруг поняла, что… неважно, в общем. Вышла не на той станции. Хотела сама написать, но у нее телефон вчера еще приказал долго жить, а у моего села батарейка. — Сегодня не твой день, — хмыкает Казуки, строча другу незамысловатое сообщение, и втайне радуется, что может оттянуть волнительный момент перемены — можно смотреть в экран, а не на нее в его футболке. Казалось бы, мужская романтика, но что-то тянется нервной нитью в мыслях. — Может быть, — Аманэ приближается взъерошенной птичкой, совсем не похожей на себя прежнюю. На экране мелькает «Сообщение доставлено», и повод переводить взгляд на экран мобильника исчезает. Сердце пропускает удар. Казалось бы, ничего особенного, ни единого намека на какую-либо эротику, ничего такого, что могло бы заставить взволноваться. Но…черт! Аманэ хватает такта не обращать в очередную неудачную шутку его парусекундное замешательство. А как быть, когда образ, возникший перед глазами, настолько выбивается из привычного, что с трудом верится в реальность происходящего? — Все? Умница, — наконец комментирует Казуки ее появление, надеясь, что голос не выдает смятения. — Пошли сушиться. — У тебя есть фен? — полу-удивленно спрашивает она, когда он вытряхивает прибор из темного плена коробки. — Мне-то он не нужен, но что-то друзья, как на подбор, патлатые. Приходится держать, — хмыкает Казуки почти-как-обычно и протягивает ей обнаружившуюся в той же коробке упаковку с махровыми носками. Он даже догадывается, откуда взялись, — Ну-ка, надевай. — Я уже говорила тебе, что ты будешь замечательным отцом? — вдруг выдает Аманэ с тенью странной улыбки на лице — такую у нее он еще никогда не видел. Светлую, теплую, с легкой грустинкой, но безмерно…нежную, наверное. Наверное, здорово, когда кто-то вот так смотрит на тебя, почти с…нет, глупости. — Почему это буду, если уже. Вон, сколько оболтусов на шее сидит, — Казуки усмехается. Проще всего самому перевести все в шутку, — И ту кружку ты видела. Давай сюда свои хвосты. Подколки за два хвостика по бокам тоже были чем-то особенным, вовсе не обидным, а чем-то таким невыносимо родным. Аманэ наконец тихо смеется — еще бы ей не помнить полученную им в подарок кружку с надписью «Самый лучший папа». Казуки втайне — и этого точно никто не знает — гордится этой простенькой вещицей. Слыша ее ностальгично звонкий смех, ласкающий слух переливами, он облегченно выдыхает и включает фен. Волосы у нее мягкие, скользят ручейками, можно было бесконечно долго сидеть и пропускать их сквозь пальцы, когда она дремала на террасе, заменив подушку его коленями. Хорошее было время, с долей ностальгии думает Казуки. Пожалуй, их дом был тем местом, где и он чувствовал себя как дома. До того самого момента. Казуки откладывает фен и проводит пальцами сквозь высохшие пряди. Этот жест поднимает из омута памяти теплые светлые воспоминания, отзывающиеся легкой ностальгической болью. Нельзя цепляться за былое, напоминает он себе. Но эти — сложно отпустить. Точно слыша его мысли, Аманэ доверчиво чуть откидывает голову назад, и этот жест вызывает сильнейший порыв прижаться губами к светлой макушке. Да не спугнуть бы таким приливом нежностей. Хватило уже одного такого порыва. Нельзя портить все снова. Нельзя позволять своим желаниям опять все сломать. Не будь их — ничего бы не случилось.  — Спасибо, — шепчет она, почти что беззвучно. — Знаешь… я так по тебе скучала. Сердце снова замирает, точно отзываясь на мысленный посыл — не послышалось? Казуки прикрывает на мгновение глаза, изо всех сил сражаясь с внутренним раздраем, тихо вздыхает и протягивает ей плед.  — Падай там, я сейчас принесу чай, — вместо готового вырваться искреннего «Я тоже». Тот глупый вытребованный поцелуй точно выстроил между ними стену, проходящую через мостик доверия, что они строили не один месяц. Казуки понимает, так вести себя — не выход, но второй раз переживать из-за неудачной влюбленности ему совсем не хочется. Особенно когда эта уже совершенно не тянет на простую платоническую привязанность с желанием защитить. Да и ей наверняка это не нужно. Что ж, хотелось узнать, каково это — когда тебя целуют, вот и ответ. Казуки иногда строит догадки, когда надежда робко скребется изнутри, а что же она все-таки узнала, что почувствовала? Да только, каков бы ни был ответ, то, что для него это оказалось не той дружеской услугой, на которую нужно было бы рассчитывать — уже его проблемы и другая история. Когда-то, кажется, уже давным-давно, Амаха-сенсей… нет, к чертям формальности, для него — дед Эйске; учит его задавать вопросы себе самому, и самостоятельно же искать на них ответ. Ответ на вопрос «Что было в академии Сейгецу?» приходит далеко не сразу, после долгого болезненного выдирания мыслей, полных самообмана и желания любить и быть любимым — того, что выросло из желания не остаться в одиночестве. Второй раз идти по тернистому пути тщательного отсепаровывания истины, по свежим швам, из которых еще торчат нитки — еще слишком рано, слишком больно. Верить в худшее и отстраниться ради их же блага куда проще. Зачем терзать близких собственными тараканами в голове? Сомнительная благодарность так-то. Аманэ зябко кутается в плед, опускается на подушку у стола и чуть склоняет голову, наблюдая. Вот капризная леди, старшая дочь, почти что принцесса семьи, становится все больше похожа на взъерошенного воробья, и, как ни странно, такой неряшливо-домашней нравится ему куда больше, чем-то создание, что впервые встретилось ему тогда — чуть тронь, и останется след, как отпечаток грязной пятерни на белом шелке. Небесная дева делает шаги по поверхности грешной земли.  — Ну так что случилось-то? — спрашивает Казуки, ставя перед ней чашку, и опускается на вторую подушку — чуть поодаль.  — Скажем так… родители не слишком одобрили мою смену приоритетов на ближайшее будущее, — негромко отзывается Аманэ, грея ладони о гладкие керамические бока. — Эрл Грей, да? — Он самый. Какая такая смена приоритетов? — Ты все-таки помнишь, — она улыбается, переводя взгляд с темно-янтарной поверхности чая на него.  — Еще бы, — Казуки усмехается. — Парадокс, вырасти в семье мастера чайной церемонии и любить черный чай. Ну так?.. Настоящий парадокс — внушать себе, что без этой женщины мир не рухнет, заставлять себя не думать о ней, но помнить те мелочи, те немногие ее привычки, что скользнули на поверхность мыслей. — Парадокс, пожалуй, — соглашается Аманэ. — Я решила все же тоже поступить в университет. Год потерян, конечно, что-то придется догонять адскими темпами, но… я не могу остановиться на том, что я есть сейчас. Когда они впервые остаются наедине, она с таким беззаботным видом отзывается о том, что остается «на домашнем обучении». Что же сейчас изменилось, думает Казуки, что произошло за те месяцы, что он старался держаться поодаль? Или…еще раньше? — Раньше ты говорила иначе, — напоминает он вместо этого. Точно обвиняет, кажется ему в последний момент. Но слов не вернуть. — Раньше все было иначе, — Аманэ качает головой. — Знаешь… это и твоя заслуга.  — Разве не «вина»? Что-то горячее подступает изнутри. Хочется обвинить, ткнуть носом, как кошку в разлитое молоко. Казуки осознает, что в его сердце притаились коварные комки тьмы, что он не такой идеально-положительный придурочный альтруист, каким иногда хотелось бы казаться, но снова открывается — бликом от клыков внутреннего зверя, которому позарез нужно доминировать. Владеть ситуацией, а не подбирать слова в судорожной растерянности.  — Я сказала так, как хотела, — точно снова читая в его душе, Аманэ смотрит из-под падающей на глаза челки и вздыхает. — Ты… ты идешь вперед своей дорогой. Я наблюдала за тобой не один месяц… Почти два года, хочется снова вскинуться Казуки. Кусок его второго курса в Сейгецу, весь третий, университетские весна и лето. И мерзкая холодная в этом одиночестве осень. Не-делай-вид-что-не-отказалась-от-меня. — …и мне стало казаться, что идешь ты где-то далеко-далеко, вот-вот исчезнешь из поля зрения. А я только наблюдаю из своего колодца. Издалека. Мне… — она делает паузу, подбирая слова, — в один момент… подумалось, что я не хочу так. Но стоило мне так подумать, и ты все-таки исчез. В ее голосе нет ни единой нотки обвинения, но Казуки чувствует укол совести. Как бы то ни было, какими бы благими (наверное) были его намерения, она доверяла ему, а он ее бросил наедине со своими переживаниями. И в общем-то понятно, что в ее узком однообразном мирке, в этой замкнутой затягивающейся петле между школой и домом, он оказался выбивающейся деталью. Такой, что сразу цепляет взгляд в кое-как сложенной мозаике. Лишней. — И я подумала, что должна хотя бы снова поймать тебя в поле зрения. Хватит сидеть в своем мирке. — Я не самый удачный ориентир, — он пожимает плечами. И после всего…она пытается за него уцепиться? — Но именно ты показал мне мир за пределами моего колодца, — Аманэ слабо улыбается, снова неудачно пытаясь завязать шутку на старой пословице. Еще бы вслух назвала себя лягушкой. — И я хочу выкарабкаться. Это эгоистично, знаю, но я так не хочу, чтобы ты исчезал. Хотя и не понимаю, что с тобой произошло, что ты так отдалился. Мне казалось… Она не договаривает, но и так понятно, о чем она. Меньше всего на свете Казуки хочется обсуждать то самое. Гребаное доверие.  — Помнишь, я сказала, что меня сбила с пути одна мысль, что я вышла не на той станции? Я вдруг подумала, что мне нужно поговорить с тобой. Я… Хомарэ тоже переживает, что с тобой стало происходить. Знаю, он порой ведет себя как какой-то ехидный демон, но ты его друг, и… Казуки складывает руки замком, опираясь локтями на столешницу, и утыкается лбом в переплетенные пальцы. Только этого не хватало. — А ты теперь говоришь от его лица? — ему совсем не хочется срываться на грубость, не хочется, чтобы это звучало вот так, но непрошеные слова уже срываются с его губ. Аманэ опускает взгляд. — Я тоже человек. У меня есть и свои мысли и чувства, — этот негромкий, но четкий, до мурашек по спине спокойный тон знаком ему от Хомарэ и не сулит ничего хорошего, но от нее слышится впервые. — Не говори так, будто я лишь замена. — Да я не…! — Казуки с трудом удается сдержать гневный порыв, порыв вскинуться и выкрикнуть, но вместо этого он лишь снова отводит взгляд, — Извини. Я не хотел. Он только сейчас замечает, что телевизор давно ушел в спящий режим, и в квартире повисает опасная тишина. Аманэ рывком поднимается на ноги, и плед соскальзывает с ее плеч, оседая серым сугробом вокруг. — Девятнадцать лет! Все чертовы девятнадцать лет только и выходит, что в сравнение! — он впервые слышит ее такой, но внутренний зверь уже пробивает себе путь наружу, лишая той еще доли самообладания. Какое она имеет право!.. — Как будто я обязана быть его идеальным продолжением! Вот…от кого не ожидала… Больше Казуки не выдерживает. Хлестко бьет ладонью по столешнице — тоненько взвизгивают звоном чашки — и распрямляется. — Неужели? А врать вы приучены по-разному?! — Да я в жизни тебе не врала! — вскрикивает Аманэ, отчаянно всплескивая руками. — Я никому так не доверяла, как тебе! Ни матери, ни подруге, ни родному брату, тебе! За что мне теперь это от тебя же?! — Изображать из себя невесть что — вот это доверие, — Казуки изо всех сил старается хотя бы не орать. Хотя очень хочется. — Притворщики хреновы — вот вы кто! Контроля хватает на пару слов. Не выходит. Аманэ отшатывается, точно боится, что он ее ударит.  — А просто исчезнуть, ничего не сказав?! Как это называть? Что за смертельная обида такая?! Мы…я не понимаю…! Истратив почти весь скопившийся запал, она бессильно оседает в паре шагов, ссутулив плечи. Видя это, Казуки чувствует, как гнев тает, уступая место борющемуся клубку сочувствия и горькой обиды. И ведь как-то осмелилась прийти… — Что я изображала из себя, Казуки, что?! — в своей нелепой опрокинуто-раскинувшейся позе, не доходящей до сэйдза, она продолжает кричать — принцесса, которая и голоса-то не повышала. До него сразу и не доходит, что Аманэ больше не сокращает его имя до ласкового «Казу», принадлежавшего до нее лишь покойным родителям и деду Эйске. Она впервые зовет его, прожигая янтарем взгляда, наедине — вот так. Для того, что было у них, почти отстраненно. А ему самому когда в последний раз приходилось произносить то насмешливо-ласковое «принцесса»? И эта дурная принцесса ведь походу на самом деле не понимает. Бессилие наваливается тяжелым камнем на плечи, просачивается в горло липким давящим комком. Но извиняться на этот раз не тянет. — Если тебе так хочется, я больше не побеспокою тебя. Только скажи, что случилось? Аманэ наконец распрямляет спину, вытаскивая из закромов запасы гордости, и поднимает на него глаза — как всегда, безупречно сухие. Не плачет. Пристально смотрит. Казуки не хочется думать о ней, как о лицемерке. А еще ему совсем не нравится ее «больше не побеспокою» — точно обещание вечной разлуки. На этот раз точку поставит она? Значит, его надежда, что все может вернуться, была тщетна. Что ж, если так… Кто кого еще не побеспокоит, глупая.  — Или…ты больше не хочешь со мной говорить…честно? — слишком спокойно, почти монотонно. Лимонный янтарь взгляда в противовес прохладе в голосе почти обжигает, — Твое право. Но я не понимаю, чем мы тебя обидели. Поверь. Этот спокойный тон мучительно выкручивает нервы, отзываясь тупой болью и желанием грохнуть чашку об стену, а затем снова заорать от бессилия. — Вы оба мне врали, Аманэ, — повторяет Казуки, опускаясь на место. Берет в ладони чашку — точно надеется, что предмет в руке успокоит. Не сейчас. — Как называется, когда друг врет, что у него не было ничего с… общей… подругой? — ему трудно подобрать слова, так, чтобы это звучало адекватно. — Только потом он затаскивает в постель ее копию. Как замену, забавно? Не ври, что не видела, кого он привел в дом. Ты даже сама озвучивала, что они похожи. Аманэ хлопает ресницами, глядя на него, и наконец поводит плечами, вздыхая — то ли расстроенно, то ли даже с облегчением. Почти даже задевает. — То есть ты обиделся, что Хомарэ соврал, что не любил Цукико-тян, а сам нашел такую, чтобы была максимально похожа и заменила? Это только половина того, во что вы меня окунули, чертовы близнецы, думает Казуки и ерошит волосы пятерней. Аманэ принимает его жест за положительный ответ — он сам не признается. — У Хомарэ… действительно была вроде как первая любовь, но точно тебе говорю, это не малышка Цукико. Нам тогда было всего пятнадцать. Я тоже хорошо с ней знакома. И…ты думаешь, что я бы просто так смотрела на то, как мой брат гонится за тенью прошлого? Думаешь, я бы стояла в стороне? Гнаться за тенью прошлого. Так это называется…и для него? Ее неестественно четкие слова отпечатываются в его мыслях грязными следами. Казуки хочется верить, хочется думать, что так и есть, что это лишь недоразумение, но…они наверняка уже разрушили все, что могло быть. Все уже и так кончено.  — Ты знаешь ее. Я должна была с ней встретиться сегодня. Хомарэ был влюблен в девушку, что буквально пару дней назад нервно затягивалась сигаретой у него на балконе, кривя в предслезной гримасе губы, выпускающие облачко терпко-вишневого дыма. В подругу собственной сестры. Казуки вздрагивает, выходя из нервного оцепенения и пытаясь осмыслить эту новую порцию информации, складывающуюся до омерзения правильными пластами. Ему вовсе не хочется признаваться, что половина его обиды была придумана им самим. Это ведь автоматически означает, что чужая боль — на его совести. Но это если Аманэ говорит правду. Ему хочется верить, что он ошибся в суждениях. — Если он не рассказывает… не надо считать это ложью, — почти просит Аманэ. Да? А как же доверие? — Нам всем было нелегко тогда. А пока все ухлестывали за вашей принцессой, девушка, которая отказала ему, соблазнилась его чудаком-другом. Забавно, говоришь? Ты хотел слышать от него это? Чем дальше, тем больше опасной стали в ее голосе. Цукико не стала бы с ним так говорить, невольно снова думает Казуки и мысленно отвешивает себе затрещину — не время для сравнений. Аманэ подбирается, все больше отдаляясь от той разметавшейся беззащитной птички. — Только не говори ему, что я рассказала? — несмотря на его молчание, продолжает она. — А я… да, ты прав. Я догадалась, что ты заметишь сходство внешне. — Скажешь — случайность? — голос почти не слушается, выдавливается с трудом, хрипло. — Случайность. Правда. Да кого она уговаривает, устало думает Казуки и переводит взгляд на темную поверхность остывшего чая. — Знаешь… я как-то наблюдала за Цукико-тян… случайно вышло, видела ее, да. Да и в принципе почти со всем их клубом я знакома, так уж вышло. И я… знаешь, я ей позавидовала. Ее голос тих и снова почти пуст на эмоции. Казуки смотрит на нее с немым вопросом. — Она слишком чиста и невинна, — Аманэ дает ответ на то, что не звучит. — Так что… они разные. Ты ведь должен понимать, кем надо быть, чтобы вытерпеть характер моего младшего братца. Она — притворщица такая — пытается улыбаться, но в ее улыбке даже не фальшь, а что-то…другое, похожее. Как будто…  — …и мне тоже такой не стать, — заканчивает Аманэ и поднимает руку, заправляя за ухо прядь, падающую на лицо. Прослеживая взглядом движение ее пальцев, Казуки вдруг замечает, как у нее дрожат губы, тут же плотно сжимающиеся чуть ли не в ниточку. Если она собирается покончить со всем, если сейчас последний вечер, когда он может побыть с ней — какой бы обманщицей она ни была — то и терять больше нечего. — Тебе и не нужно пытаться быть такой же, — со вздохом выдает он. Хочется податься к ней, протянуть руку, сжать тонкую ладошку в своей, точно и самому себе напоминая, что он не один, но самообман — слишком нечестная игра. Какая ему разница… хотя нет. Если сейчас он может помочь ей преодолеть себя, не падать духом, если это то, что он может сделать напоследок… — Ты злишься на меня за то, что я это все от тебя скрыла? Или… есть что-то еще? Она что, серьезно не понимает? Не понимает, что перешла границу в своих играх с любопытством? В то время как он… Бессилие снова подступает комком к горлу и желанием заорать. Казуки резко поднимается, делает решительный шаг к ней и — как нашкодившего котенка за шкирку — за грудки, собрав ткань в кулаке, вздергивает Аманэ на ноги. В треске едва не рвущейся ткани она коротко вскрикивает и, не удержав равновесия, пошатывается вперед. Прислоняется к нему — мягкая, теплая, до одурения пахнущая им же. Слишком-близко-черт-подери. И контролю крышка. Свободная ладонь в мгновение оказывается на затылке, жестом, не дающим отстраниться. В этом поцелуе — уже не выпрошенном ей из любопытства, тот был совсем невинным — глубоком и жадном, до краев желания обладать. И отчаяния. Казуки всерьез удивляется, и даже на долю секунды замирает, когда её губы, мягкие и податливые, послушно раскрываются под его напором. Ладонь, сжимающая безнадежно растянутую ткань футболки, сама собой ослабляет хватку и соскальзывает, падая, стирая последнее препятствие. Объятия — самое лучшее лекарство от одиночества. Это кажется сейчас нужным как воздух. Притянуть ближе, прижать к себе, чтобы разделяла только одежда, чтобы еще ближе, до сумасшествия, до шальной волны, бегущей по всему телу и на пару мгновений отключающей разум от слова совсем. Можно же хоть немного побыть эгоистом?.. Главное — не сделать ей больно. Никоим образом. В чувство приводит ощущение прохладных подушечек чуть дрожащих пальцев на щеке, ложащихся легкой неуверенной лаской. И давно у Аманэ такие холодные руки? Казуки едва находит в себе силы отстраниться хотя бы на пару сантиметров — чтобы напоследок снова утонуть в лимонно-янтарных глубинах ее глаз. И замирает. Аманэ не всхлипывает, не шмыгает носом, не заходится теми отвратительными рыдающими звуками, от которых у него подкашиваются в приступе полного смятения ноги. Ее бьет крупная дрожь, а ресницы слипаются мокрыми стрелками. И этого вполне достаточно для паники. Кажется, он перепугал ее. — Аманэ, я… — слова извинений теперь кажутся совсем ничтожными, но надо же что-то сказать! Она вцепляется дрожащими пальцами в его предплечья, опуская взгляд. Не отталкивает. Но дрожит, будто он совершил с ней нечто непотребное. Казуки хватает фантазии придумать, что. Все правильно. Они давно отстранились друг от друга, и с такого расстояния между ними поступив так… считай, надругался над ней. Такой идиот. Но в тот самый момент, когда Казуки собирается с духом, чтобы признать свою вину и попытаться хоть как-то загладить, Аманэ уже сама подается вперед и обнимает его. Тесно, прижимаясь всем телом, как только что ему хотелось притиснуть ее. Сводит ладони на спине и судорожно вцепляется в его футболку. — Эй… ты в порядке? — спрашивает Казуки, приобнимая ее за плечи — осторожно, точно держит в руках фарфоровую куклу. Это совсем не похоже на то, как по идее должно проходить расставание. Мысли начинают беспорядочно носиться в приступе растерянности. Да что делать-то? — Есть причина, по которой ты это сделал, правильно?.. — ее голос звучит совсем тихо. Кажется, с этими словами что-то сдвигается. Кажется… — Это был ответ на твой вопрос, — Казуки совершенно не контролирует себя, а осознает, что ляпнул такое, уже поздно. Не «Я злился, потому что ты заставила меня поцеловать себя из своего гребаного любопытства, а я поддался и решил, что нравлюсь тебе, а потом ты сделала вид, будто ничего не было», уже неплохо. Молодец, что сказать. Дрожь в ее пальцах ослабевает. Аманэ разжимает сведенные судорогой ладони, чуть отступает и поднимает на него взгляд — почти что осмысленный — в нем чуть ли не отражаются со скрипом поворачивающиеся шестеренки механизма, что собирает мозаику, и до этого явно допустил большой жирный промах. Она ведь читала его душу до этого, может, поймет?.. Пожалуйста-прочитай-меня-снова. — Я жуткая трусиха, Казу, — тихо выдает Аманэ, едва не плачет, — хуже не придумаешь. Глупая была мысль, знаю, но… у меня никак не получалось иначе. Стоп. К чему это она? Может… — Погоди, — нервно выдыхает Казуки, — Еще немного, и я опять вляпаюсь в какое-нибудь недоразумение. О чем ты сейчас вообще? — Ты ведь злишься на то, что я заставила тогда поцеловать себя, — вскидывается Аманэ. Жмурится, а из-под ресниц все же брызжут слезы, — Не знаю, почему ты тогда согласился…если… могла же догадаться! Этот эмоциональный взрыв все еще держит его в ступоре. На его глазах окончательно рушится, разлетается на осколки маска идеально-понимающей женщины. — Я не думала… что тебя это так заденет, — всхлипывает она, совсем не грациозно вытирая набегающие слезы тыльной стороной ладони. — Я… Прости меня. Я все испортила. Казуки вдруг ощущает просветление в мыслях, и ему очень хочется треснуть ладонью по лицу. Перед ним та же маленькая женщина, что кажется себе чужой в своей семье, что почти не верит в любовь к себе — уж кому-кому, а ему-то это всегда было известно. Ему самому не впервой цепляться за односторонние чувства, но… насколько же надо отвергать саму мысль, чтобы до последнего искать любые оправдания его поведения, кроме правды? Насколько же она вбила себе в голову, что не заслуживает?.. Его мозаика с обреченностью складывается намертво. — Неправильная у тебя логика, — отзывается Казуки, отводя ее руки от лица, и сам стирает с ее щек мокрые дорожки, с горечью осознания, что это может оказаться последним, что ему дозволено, перед очередной точкой. Сожалеет. Возможно, начинает понимать и продолжает убеждать себя, что ошибается. Может, жалеет его. Не надо, думай лучше о себе, дурочка, хочется ему шепнуть, твое счастье важнее чего бы ни было. — Я трусливая эгоистка, — признается Аманэ наконец. — Просто хотела… не смогла… Думала, что ты поймешь, что я… да говорю же, глупая была идея. Когда от нее звучат, казалось бы, самые что ни на есть его слова; в мгновение, когда приходит осознание, что нихрена никто из них не понял друг друга; тогда — медленно, но верно — до него начинает доходить. Почему ему самому раньше не приходило в голову посмотреть на это с другого ракурса? Все же так просто и так… правильно. Если поверить. Ему бы и в голову могло не прийти подумать о той просьбе не как о просьбе. Женщины. Чтоб их, с их намеками. Но еще одно недопонимание — и вместо точки появится лишь длинная запятая, продляющая агонию. — Не смогла сделать что? — продолжает Казуки, чувствуя, как наружу просится ухмылка в садистском желании все-таки заставить довести разбор полетов до логического конца. Комок бессильной злобы в горле ухает вниз, распадаясь призрачными бабочками. Он и надеяться не мог, что получится такой расклад. Если… если действительно…  — Я не могу сказать, — Аманэ качает головой.  — А ты попробуй. Она вскидывает на него взгляд — и видит, что он улыбается. Сразу же теряется, будто ожидав чего-то другого. — Послушай, — терпеливо выговаривает Казуки, едва сдерживая желание отомстить и подшутить, хоть и не время, — Я идиот. Я не пойму, пока ты не скажешь мне это. — Казу! Как и раньше. Он вдруг тихо смеется, видя ее беспокойное замешательство, подкрашенное багрянцем, вспыхнувшим на щеках. Да, кажется, он догадался правильно.  — Просто. Скажи. Это не так сложно.  — Злюка.  — Аманэ, я жду.  — Не могу я!  — Но поцеловать попросила. — Это нечестно, — тянет она. — Нечестно — заставлять думать, что твое чертово любопытство доведет меня до ручки. — Но ты же ведь понял, — Аманэ до последнего юлит, но у него нет намерения выпускать ее, не удостоверившись в своей догадке.  — Я мог снова понять неправильно, — Казуки пожимает плечами.  — Ты бы тогда не ухмылялся так мерзко.  — Но ты же меня… Аманэ шумно вдыхает, набирая воздуха в грудь, точно запасаясь смелостью, и шепчет на выдохе: — …люблю. Это маленькое слово отзывается в душе взвивающимся к небесам языком пламени. Казуки прикрывает глаза, перекатывая в мыслях ее голос, и наконец улыбается. Все-таки да. — И я. Бабочки тлеют в груди, отзываясь разливающимся теплом. Он не заслужил быть настолько счастливым. — Ну вот как тебе пришло в голову, что мне не хотелось тебя поцеловать? Заставила, ишь ты…как ты себе это представляешь? Не получается не ворчать. Просто это единственное, что удерживает, чтобы не расплыться в улыбке от уха до уха с самым идиотским выражением лица. Хотя от подступившего счастья хочется по меньшей мере орать во весь голос. Ну и пусть ночь на дворе. — Как вариант, решил, что тебя берут на слабо, — тянет Аманэ, смущенно скашивая взгляд куда-то в сторону. Это смотрится так мило, что уголки губ все же ползут вверх. — А сам-то? Как будто одного любопытства достаточно… — Твоего любопытства, заметь. А это совершенно безнадежный случай, — Казуки смеется и снова притягивает ее к себе. Для него становится неожиданностью, когда Аманэ тянется к нему и коротко целует в уголок губ. Совершенно невиннейший поцелуй, но от него рой полусгоревших бабочек сходит с ума, начиная метаться. — Я так по тебе скучала, Казу, — повторяет шепотом она, прижимается тесно-тесно, точно боится, что он исчезнет — хотя куда исчезать в собственной квартире? — берет лицо в ладони и храбро заглядывает в глаза. Как будто и она примеряется, готовясь утонуть в нем. — Я тоже по тебе скучал, — совершенно идиотское чувство, точно рассыпается, переливаясь, пыльца с крыльев бабочек, распирая в груди сверкающим облаком. Казуки поддается порыву и снова бросается в тягучий янтарный омут — целует все ее лицо, касается лба, мокрых слипшихся ресниц, раскрасневшихся щек, кончика носа, то и дело коротко приникает к губам, прослеживает поцелуями линию подбородка и накрывает поцелуем край ушной раковины. Кажется, что вот-вот она растает, растворится в пелене ночных грез, что вот-вот наваждение пропадет, и он вот-вот проснется один в своей постели. Опять. Нет. Не сейчас. Не отпускать. Слишком долго в разлуке. Пусть это все было ради якобы благой цели, пусть это было его собственной глупой идеей. Не ей же брать на себя ответственность на то, что все вышло вот так. Но…можно же? Аманэ вздрагивает с каждым касанием его губ, снова сжимает его предплечья, выдыхает рвано, на грани со всхлипом, будоражащим разум. — Ты же не сбежишь снова? — шепчет она почти беззвучно. Можно сколько угодно говорить про «ради ее блага», но он действительно сбежал. Больше нельзя заставлять ее мучиться той же неопределенностью. И себя тоже. Прикусить маленькую мочку без единого следа прокола — ее дыхание тут же снова срывается нервным полу-вздохом, полу-всхлипом, а ладони скользят по его коже вверх. — Не надейся. Аманэ судорожно вцепляется в его плечи и снова почти всхлипывает, когда он все же приникает губами к ее шее. — Теперь твоя очередь удовлетворять любопытство? — определенно мстит. Казуки слышит в ее голосе привычные легкие нотки семейного ехидства — и ни капли какого-либо сопротивления. Он в отместку прикусывает край ушной раковины, запечатывая коротким поцелуем, и под очередной рваный вздох ее пальцы запутываются в его волосах. — По поводу, каково соблазнить тебя? Никто не мешает сделать тебе то же самое, — Казуки тихо усмехается, все-таки проводя кончиком носа по светлой коже, и поднимает голову. — Мы же выяснили, насколько твое любопытство разрушительнее. — Да ну тебя, — Аманэ смеется, когда он подхватывает ее, чуть приподнимая над полом, только скрещивает запястья у него за плечами, а в ее зелено-золотых глазах искрами бесятся чертята, то ли сошедшие с ума, то ли от природы дурные. Те самые чертята, ловить которых в ее взгляде было так здорово когда-то раньше. Раскинувшаяся в небесных ручейках, доверчиво открытая, она на долю мгновения кажется ему причудливой бабочкой, застывшей на булавках коллекционера. Образ рушится в ту же секунду, когда Аманэ протягивает к нему руки и сама подается навстречу за поцелуем. Казуки хочется расцеловать и обласкать ее всю, такую теплую и податливую, такую его — он же вправе сейчас так думать? Ее пальцы, постепенно теплея, кажется, касаются его везде, точно в желании впитать подушечками больше его, пока можно, пока все не оказалось очередной ошибкой. И кажется необходимым, как воздух, касаться ее в ответ, растворяться в ожившей фантазии, когда весь мир сужается до окутывающего родного тепла, тонких запястий в несдержанной хватке, податливо раскрытых влажных губ с привкусом бергамотового чая и впервые возникшего запретно-тягуче-щемящего чувства в груди. Когда далеко за полночь у него на плече почти дремлет не утонченная небесная дева, а родная, до умопомрачения по-домашнему теплая, любимая, приходит почти крамольная мысль, что только что будущее снова изменилось. И на этот раз — не из-за его собственных усилий. — Прости меня, — шепчет Казуки, проводя пальцами сквозь небесные ручейки, как раньше. Усталость возвращается, как только напряжение отступает, — Я все-таки довел тебя до слез. А можно ли ему после всего доверить защитить ее?  — Я… и ты прости меня. За все, что вытворила. От меня одни проблемы, — отзывается Аманэ, не поднимая головы. Краешек челки чуть щекочет ему шею. — Я же… знаешь, когда родились близняшки, я пообещала себе, что никогда больше не заплачу. Зачем кому-то мои слезы, когда в доме две маленькие девочки. Должна быть достойной старшей сестрой, убеждала себя.  — И ты все время молчала?  — Ага. Улыбалась, несла всякую чушь, делала вид, что отбиваю у брата девушек. А сейчас вот на тебя все выплеснула…извини, что так вышло. Очередная мольба о прощении наталкивает на мысль, что нужно что-то сделать. Она ведь вовсе не виновата, что…  — Я… — с непривычки сложно подобрать нужные слова. Казуки заминается, — я вовсе не против, если ты… будешь самой собой. Если тебе захочется накричать на меня — я знаю, иногда могу сказать что-то, не подумав… и если будет грустно и захочется выплакаться. Я хочу, чтобы ты ничего не скрывала. Аманэ молчит, и ему кажется, что она все-таки заснула под его монолог — так невовремя, но что поделать — как вдруг четко ощущается, как по коже ползет теплая капелька, забирается за ворот и исчезает впитываясь. А за ней еще одна.  — Я не такая плакса, как ты мог себе представить, — наконец сбивчиво шепчет она, вцепляется в него, будто боится, что уйдет, — просто… просто… это все…  — Ничего страшного, — Казуки поворачивается, чтобы заключить ее в объятия, и старается не думать о том, как ужасны женские слезы. — Я с тобой. Аманэ устраивается в кольце его рук, как в коконе, и в этот момент кажется ему такой беззащитной и хрупкой, что эта мысль отзывается тянущим чувством в груди. — Казу… можно тебя попросить? — дыхание скользит шёпотом по коже. Эти слова отзываются дичайшим дежавю.  — Что на этот раз? — Казуки не может сдержать усмешку. — Я серьёзно, — тянет Аманэ. Приподнимается на локте, выскальзывая из объятий, и заглядывает в глаза. В лимонном янтаре беспокойство и запредельная нежность, от которой ему самому впору почувствовать, как щиплет глаза. На этот раз это всё совершенно точно принадлежит ему. — Я слушаю, — и все же в душе копошится червячок сомнения. А вдруг и правда… — Ты ведь…боишься сделать мне больно. Хотя не только мне, но не об этом. Я ведь права? Казуки только и хватает, что едва заметно кивнуть, на мгновение прикрыв глаза. Всё-таки читает, как и раньше. Душу его. — Пообещай мне больше не пытаться защитить меня от себя, — негромко просит Аманэ, смотрит неотрывно, как будто действительно видит за радужками глаз душу. — Я не хочу больше стоять за твоей спиной. Я встану рядом, обещаю… можно? То ли просит разрешения быть рядом, то ли выполнить просьбу. Пожалуй, этих прокрадывающихся в душу иносказательных оборотов, которые часто звучали от близнецов, но никогда не были непонятными, ему действительно не хватало всё это время. — Ты слишком много обо мне знаешь, — усмехается Казуки. — Это нечестно. — Во-первых, ты обо мне тоже, а во-вторых, это всё равно не спасло, — Аманэ пожимает плечами. — И…нельзя ведь знать всё. Видишь, что получилось, потому что мы не поняли друг друга? Несмотря на… Ну да, глупо вышло, мысленно соглашается Казуки и вздыхает. Раз уцепившись, уже не отстанет, так что не выйдет бросить это на самотёк. Нужно ответить. — Знаешь, любому мужчине хочется казаться круче, чем он есть, — с усмешкой произносит он. Аманэ, видимо, воспринимает посыл и прищуривается. — Погоди ты. Я же всё-таки доверяю тебе, правильно? — Значит, обещаешь? — Ну и что мне с тобой делать, а, принцесса? — Казуки тихо смеётся. — Прямо и шагу не ступишь в сторону, никакого выбора не остаётся. Аманэ чуть заметно дуется: — Звучит как претензия. — Какие претензии, я же правда люблю тебя, дурочка, — произносит он с улыбкой — вырывается так легко, что даже странно — и замолкает на мгновение, продолжая. Нужно вернуться, нельзя вечно увиливать от такого разговора, — Конечно же, я не хочу делать тебе больно. Она смотрит внимательно, ожидая следующих слов — знает, что они последуют. — Поэтому я не могу дать тебе такое обещание. Но…я привык тебе доверять. И хоть это эгоизм, хочу, чтобы ты была со мной. Не знаю, как всё выйдет, но… Аманэ часто-часто дёргает ресницами и вдруг подаётся вперёд, обнимая его за шею. От неожиданности Казуки опрокидывается обратно, обхватывает ее крепко, как только может, и прикрывает глаза. Кажется, поняла. — Я поняла, — точно подтверждая его мысли, шепчет Аманэ, прижимаясь, и повторяет. — Я хочу остаться с тобой. — С возвращением, — отзывается он. Других слов, кажется, и вовсе нет. Ее только и хватает, что кивнуть. — А теперь будь хорошей девочкой, засыпай, — уговаривает Казуки, поправляя одеяло так, чтобы укрыть ее как следует. Вот теперь всё на месте, всё правильно. Аманэ снова устраивается у него на плече и наконец успокоенно вздыхает. — Спасибо тебе, — шёпот тянется по грани между реальностью и дремой, — Сладких снов. Куда уже слаще, напоследок мысленно усмехается Казуки. Ему совсем не хочется засыпать, как будто это разрушит призрачные счастливые мгновения, будто всё исчезнет вот так, растает в ночной темноте. Думает, что уже наутро нужно будет постараться, чтобы наконец исправить совершённые обоими ошибки, чтобы сохранить то хрупкое и призрачное, что протянулось этой ночью. Чтобы не исчезать больше, растворившись на горизонте, а действительно остаться в жизни друг друга.