Крысолов.

У сегодняшней ночи нет отражения, как и нет на свете зеркала, способного отражать её. Надо мной дышат холодом пустоты каменного храма, среди которых теряются яркое марево витражей и холёная позолота. Напускные побрякушки, чья роль здесь - отводить глаза от трещин, прорезавших гладкие стены, словно дьявольские улыбки. Внутри меня борются гнев и благоговение, хочется упасть ничком на холодный пол и раствориться во времени, но я чувствую что поджидает меня в темноте, и как оно голодно. Тихой лисицей скольжу между щербатых стен и обжигаю кончики пальцев алтарными свечами, чтобы запах меди и обгоревшей кожи влачился за мной, подобный шлейфу от розовой воды, которой дородные матроны умасливают свои тяжёлые чёрные косы, сбегая в дешёвый трактир по соседству. Этот грязный клоповник обещали закрыть ещё много лет назад из-за жалоб благочестивых невест божьих, но уже пятый год подряд к запаху кислого эля примешивается тошнотворный душок масел и ладана. Я чувствую его в воздухе, а потому гнев мой наливается ядом ещё сильнее. Дело не в густом чёрном волосе, которые прячут за плащаницами страданий дети, чьи родители отказались платить по счетам, или были слишком разочарованы тем, что маленькие золотые кудряшки и чепчики тайком сожжены в камине, пока влажный, алый, как плод греха рот касался грязной щетины конюха. Нет, к ним я давно привыкла: когда-то их заботливые руки утешали меня, если старшие братья чересчур крепко схватят за хрупкий подол нарядного воскресного платья, а рядом не окажется никого поистине сильно верящего в заботы маленькой девочки. Как и в традиционную воскресную молитву. Поэтому сейчас я здесь. Не помню, как от моих рук перестало пахнуть лавандовым маслом. Они насквозь пропитались рыхлым запахом мрамора и дурманящего парафина. Для меня это лучшее из возможных подтверждений: ни сладкое молоко, чье тепло нагрело блестящее стекло бутылки, ни парча и мускус, чтобы соблазнить мужчину, ни надушенные страницы дорогих каталогов. Ничего. Только тяжелые свечи и чётки, которые я держу в руках, и подобны они жезлам всевластия, коим наделяю я тот хрупкий мир, что сотворяю вокруг себя. Людям кажется, что такие, как я - это тяжкий камень на пути к душевному исцелению, но я не даю им повода. Женщине сложно получить работу, зная, как принятие добытых собственным трудом средств претит положению. Я молчу. И молчу с тех пор, как перестала существовать в мире живых, теряясь среди кринолинов и сладковатого душка смерти, чьё незримое присутствие будоражит, как предвестник эпохи. Она повсюду, как и я. Дорого стоило слиться с темнотой, когда морской омут кишит акулами, падкими на любой признак жизни внутри тебя. Они кружатся в первобытном танце, ни разу не почувствовав фальшь в том, что его придумали придворные каких-то пару десятков лет назад; они кусают тебя за руки и ноги, пока их не избороздят шрамы, пока ты не поверишь в то, что каждое увечье нанёс себе сам. Я много раз присутствовала во время свадеб и последующих родов моих многочисленных кузин и сестёр. Знаю, что незамужней леди непристало знавать о праздности столько, сколько я тогда видела боли, но когда ты крыса, беспорядочно мечущаяся в поисках выхода и кусочка заплесневелого сыра, то с лёгкостью окажешься в тех заповедных местах, о которых люди имеют обыкновения говорить самым непристойным шёпотом. Однажды я присутствовала во время родов младшей из моих сестёр. Даже здесь во мне зрела уверенность, что законное место средней спасёт меня от любого дуновения непослушного ветра, чьи переливы сулят лишь коварные сплетни. Но она заметила меня. Лёжа на белоснежных простынях, покрытых подтёками ужасной первородной слизи и крови, с посиневшими губами и застывшими в крике глазами. Тянулась. Звала. Бесконечное количество раз, пытаясь схватить, как хищники чувствуют родную кровь во время битвы. И неизвестно, пытаются ли они найти утешение в этом странном наборе непрерывно движущихся кровяных тельц, или пытаются приманить косу чёрного монаха к кому-нибудь другому. Обмануть. Обмануть смерть. Вы, должно быть, подумали, что она уродлива, но нет. В этой агонии я не видела существа красивее: её смерть стояла настолько близко, что мелкая розовая сирень, которой были расписана стены, внезапно почернела. Сгустился воздух, электрические разряды, засверкали на краю огромного зеркала в золочёной раме, а мне так нестерпимо хотелось заглянуть в него... Не поправить сбившуюся прядь или скорбно вздохнуть, вглядываясь в свои запавшие глаза, будто бы докучливая сестрица оторвала меня от вечернего чая. Я мечтала, чтобы оно отразило то, чего не видела я, но что было повсюду. Если бы я вгляделась внимательнее, если бы не обращала внимания на крики и боль, сквозившие в настоящем, а выбрала бы роль незаметного зеркального наблюдателя!.. Вороны кружились над нашими головами, чувствовали добычу и загаженную похотью кровь. Чего они хотели? Мяса? Крови? А, может, это лишь приманивало дьявольскую стаю, которой просто нетерпелось вгрызться в мягкую плоть живота и вытащить скрещенную материнскую душу? В этот же миг комнату огласил звук удара клюва об оконную раму. Это был глупый маленький воробей, чьи блестящие глазки высматривали в раме маленьких жуков. Закричал ребёнок. *** Иногда воспоминания сковывают меня, как покрытую пылью статую. Я жду, когда через неё проступит нежный орнамент скул или кисти рук, но перед глазами только серое бельмо, а когда в нём скользит понимание, то оно быстро превращается в хлопья чёрной гари или новый слой хрустящего на зубах костяного налёта. В моём доме он разбросан всюду, и ни одна служанка не способна смахнуть его тряпкой. Они боятся меня, знают, что в северную часть дома можно казать нос только в те редкие часы, когда я ухожу на службу или в городской парк. Обычно я плыву сквозь стены, перетекая из комнаты в комнату и тихонечко напеваю псалмы. Одно из редких развлечений. Все, все они принимают меня за свихнувшееся привидение или святую. Только одни усмехаются в хрустящую накрахмаленную блузу, а другие прячут суеверный страх. Даже не знаю, чьё отвращение нравится мне больше. Одно слишком надёжное и правильное, слишком в такт с рационализмом большого города, а другое слишком похоже на вонючие сальные свечи в доме с каменным стенами и пучками вязкой рябины на окнах. Мне кажется, что Англию за пределами Лондона обманули люди. Обманули тем, что обещали прогресс, а в итоге оставили выть от голода вересковые пустоши, ведь все глупышки в белых фартучках уже здесь. А некоторая часть и прямо перед моим носом. Иногда я думаю, как правильно бы было отдать их обратно. Вот только чему? Глупостям утонувшей в сказках женщины или звериной тени в чаще леса? Это похоже на опустошённые лица в финале пьесы, когда зал тихонько дремлет в липком бархате кресел: оно всё ненастоящее. Красивое, наполненное аллегориями и смыслом, но сколько смысла в том, что человек веками разыгрывал на карнавалах, языческих ритуалах или на жутком рождественском культе, наряжая многочисленное потомство в фей и шкодливых бабочек?.. Нет веры, нет ни намёка веры, если всё поддаётся рациональному объяснению. Кроме тени, которая касается стекла по ту сторону зеркала. На окне сливочными каплями начинает оседать смог осеннего тумана. Мне почему-то становится страшно. Наверное, это касается каждого, кто однажды столкнулся с жесткой последовательностью детского мира: если снаружи подбирается тьма - укройся от тьмы; если тьма уже в доме - найди свечу; если тьма уже в твоей комнате - сделай вид, что ты уже в ней. Под ногами пол подрагивает от сонма голосов прислуги и редких всхлипов запоздалого смеха - дети спрятались в доме. Очень скоро настанет время ужина, а после я незаметно выскользну через замочную скважину. Но не духом туманной Лондонской ночи, а всего лишь умело изогнутой шпилькой. Надеваю простое платье под горло цвета подсохшего мха и оборачиваюсь в сторону зеркала. Боль под рёбрами саднит, как укус гадюки, которую однажды приняли за безобидного ужа - мне совсем чуть-чуть за двадцать. В таком свете кажусь себе почти седой, а лицо покачивается на белой палке, как фонарь из репы с тёмными провалами глаз, вырезанных ножом. Вздыхаю, повожу плечами, то ли сбрасывая, то ли кутая себя в плащ из накопившейся в воздухе пыли. Северное крыло, безумно красивое в свете дня, ночью напоминает бесконечные коридоры Бедлама. В стенах копится болезнетворно белый свет, будто бы притворяется недавней побелкой, которую утвердили без моего на то согласия. Теперь я боюсь выходить по ночам, но всё же делаю это, поскольку нагонять страх на прислугу намного занятнее, чем копить его внутри себя. Везде слишком много напускного цвета, приглушённые тона вечером сливаются с негой остывающего воздуха, а сейчас из углов ко мне тянутся синюшные ледяные пальцы. Не бояться. Идти вперёд и верить, что галерея и портреты самых забытых родственников на моей стороне. Но тьма подбирается, а значит, - пора взять свечу. Писк и грохот останавливают меня на подходе к лестнице. Тут так много крови. Там много чертовски опасной крови, а я чувствую себя изголодавшимся клещом. Они носятся из комнаты в комнату, снуют с подносами, дышат громко и отчётливо. Они существуют, как свиньи или прирученные кролики у набалованного ребёнка, который ленивыми пухлыми пальчиками перебирает песочного цвета шкурку, чтобы однажды свернуть тонкую шею. Этот ребёнок - я. Пусть думают, что вся власть заключена в руках хозяина. Но мне смелости хватит. Сполна. Замираю. Бесшумно преодолеваю очередной пролет и прижимаюсь лопатками к нагретой от жара кухни стене. Пахнет мясом и топлёным салом: запахи должны вызывать сладкую истому внутри желудка, но у меня лишь сводит виски. Так пахнет падаль в грязных мясных лавках и скотобойнях. Мелкими шажками перебегаю к чёрному ходу. В это время он всегда распахнут, чтобы плотный мясной дурман вызывал жгучую зависть у деланно аристократичных соседей. Меня обдаёт жаром, приходится бежать, подобрав юбки, как мерзкой девчонке-молочнице. Деревья, парк, улицы, мельтешащие, безликие лица домов, все как один серы и безглазы, точно лица у трупов. Точно их обглодали угри в Темзе. От скорости мгновенно начинает покалывать в носу, а нёбо обдирать порывы жгучего октябрьского ветра, но цель уже рядом. Дом. Очередное чудовище из легенд, призванное завлекать высокопоставленных гостей, но чаще мелких нуворишей в опиумном бреду. Много музыки, блеска и прозрачных кринолинов, которые так сладко переливаются в лучах салюта и газовых рожков, но только самые искушённые джентельмены знают, как просто располосовать ими руку. Я слишком умна, чтобы надеяться на то, что с толпой мне позволят смешаться хотя бы у ворот. Мышь бросается в глаза, когда серая шкура отирается с цветастыми перьями попугаев. Вдруг что-то внутри начинает ощутимо саднить, списываю это на быструю ходьбу, а потом стискиваю кулаки до побелевших костяшек. Зависть. Ухмыляюсь и расправляю плечи, через секунду по плечам едва заметной паутиной разлетаются белёсые пряди: в отличие от тонкой работы, усыпающей платья, моя паутина - это липкая ловушка для зазевавшихся букашек. Ворота прямо передо мной, просительно распахнуты услужливыми слугами. Я аккуратным движением огибаю дородную даму, кутюрье которой не додумался пришить пуговицу на изящно перекинутую через руку маленькую сумочку. В ней лежат несколько малахитового оттенка масок. Кончиками пальцев выхватываю за увесистый край первую попавшуюся, но шум в ушах мешает даже посмотреть на улов. Голоса и страх. Мой страх. Пристраиваюсь к ничего не подозревающей даме, и жеманно повожу уголками губ в знак приветствия и легкого недовольства о том, что очередь движется без всякого порядка. Она вяло переводит на меня красные псиные глаза и постно улыбается в ответ, явно почувствовав, что дельного собеседника я из себя не представляю. Толпа постепенно вливается в ярко освещённую аллею. Кровь вливается в меня. Весь этот полный страсти звук, вся эта первобытная сила маскарада. Выпотрошенные туши животных, люди со звериными головами, кожа повсюду, кожа везде. Перчатки, обитые соболем, обувь из дорогой итальянской кожи, плотный бархат и струящийся шёлк греческих богинь, которые пьяно посмеиваются и чересчур близко касаются друг друга бёдрами. Чувствую на себе оценивающие взгляды и углубляюсь в замершую стаю. Маска уже на мне, и я чувствую, как зелёная гипсовая дужка перекрывает доступ кислорода к носу, что отчасти кажется ужасной ошибкой мастера, но на деле заставляет сладко приоткрывать рот во время вдоха, а груди набухать под узким лифом. С опаской посматриваю вниз на натянутые нитки. Сделано крепко, но доверия не вызывают даже ещё более надёжные металлические крючки. Здесь абсолютно все хотят тебя раздеть. Прикасаюсь кончиками пальцев к переносице. Пресекаю зал некрасивой, почти мужской походкой, вызывая холодную оторопь у большинства присутствующих. Так они потеряют бдительность. Так доброй половине не захочется шепнуть чернокожему слуге на ухо скромное "сколько?", а потом убедиться, что я грязная уличная подделка и обойтись уже без щедрого кошелька. Самое главное сейчас - почувствовать нужный сладковато-терпкий душок, чья полусгнившая невидимая рука повела меня так далеко от дома. Глаза шарят в темноте, точно две юркие полёвки, ещё чуть-чуть и выскочат из глазниц. Внутри начинает нарастать хорошо известный мне голод: чувствую, как под корсетом начинают расползаться кожа и сухожилия, обнажая сухие внутренности. Я знаю, что скоро изменюсь, поэтому предпочитаю ускориться. В толпе много вкусных тел, но мне нужно другое. Очаг. Воспаление. Боль. Всепоглощающая или дремлющая на самой периферии. И я замечаю её. Длинные рыжие волосы, блёклые глаза с чернеющими впадинками зрачков, красивое, но потрёпанное платье. Внутри зрачка вижу, как на розовой мякоти легких краснеют полосы от кнута. Вижу разорванную кожу. Вижу боль. Столько боли, сколько не способно уместить в себе ни одно живое существо. Иррациональное, больное, загнанное животное. Послушное. Она идёт ко мне через всю роскошную залу напрямик, словно Афродита, восстающая сквозь волны. Она протягивает мне руку, уводя в темнеющий за окнами сад. Экономить на уличном освещении начали сразу, стоило лишь последнему гостю пересечь порог и подать в руки дворецкого сюртук или лёгкую не по погоде шаль. Мы забиваемся в самый отдалённый уголок, безжизненные глаза девушки смотрят мне за плечо, а губы шепчут: - Возьми. - Меня подбрасывает. Я вижу узнавание. Кончиками пальцев провожу по оголённой шее. Еще через секунду сжимаю в руке остатки вырванной глотки. Пора бежать. Девочка была не из лучших, но очень скоро её хватится либо слуга, либо зазевавшийся клиент. Но я не могу. Яростно разрываю ногтями грудную клетку. И баюкаю в руках мягкие, исполосованные лёгкие. Кажется, что туман резко перетёк в режущие дождевые струи. На самом деле, это слёзы. Их красные капли падают на мои руки, разъедая кожу.

***

Домой удаётся добраться лишь под утро, девушку всё-таки хватились. Хвоя скрывала меня до последнего, а вот солнце выдало бы сразу. Устало кидаю тяжелый мешок на пол гостиной. - Завтрак. - Киваю на вывалившуюся из мешка кисть, быстро отворачиваясь и прижимая к груди осклизлую груду, начавшую ощутимо вонять. Мир наполняется визгом и кровью.