Колесо обозрения

Хината прижался ладонями и носом к прозрачной дверце, глядя вниз на Кагеяму, Цукишиму и остальных. Кенма потянул его за футболку. — Нельзя прислоняться, — объяснил он, кивнув на предупреждающие наклейки. Хината отлип и выглянул с другой стороны, где пруд уже отпустил их отражение и теперь медленно уменьшался. Посмотрел себе за спину, на нескончаемые дома, у горизонта сливавшиеся в серую пелену. За спину Кенмы, где медленно крутилась двигавшаяся часть всей огромной конструкции. Балки были покрашены в белый, и колесо не казалось таким уж пугающим. Кенма расслабился, прикрыв глаза, но его ресницы подрагивали. Хината же чувствовал всесилие и лёгкость, и из-за распиравших ощущений не находил себе места. Только сев рядом с Кенмой и прижавшись к нему боком, он смог выдохнуть. Хината прилип взглядом к его обтянутому штаниной колену, но почему-то не решился прикоснуться. И когда Кенма, не меняя позы, подставил ему руку ладонью вверх, Хината накрыл её своей. Весь день Кенма был какой-то подавленный. Хината тормошил его, изнывал от неизвестности и успокоился, только когда увидел, как он ворчит на первогодок. А потом Кенма перевёл взгляд на него, улыбаясь краешком губ, и воздуха в груди стало слишком много. В кабинке было тихо и спокойно, на такой высоте яркий закат разогнал все тени. Кенма поглаживал большим пальцем тыльную сторону его ладони и прижимался плечом. От этой тёплой близости Хината почувствовал себя как вечером накануне: открытым всему, слишком чувствительным, но не кожей и телом, а чем-то внутри. Он обернулся, но сейчас, пока они ещё поднимались, следовавшая за ними кабинка была почти не видна. Хорошо просматривались кабинки напротив, но они были далеко… Хината отвёл носом волосы со щеки Кенмы и прижался к ней губами, зажмурившись. После всего, что было вчера, его всё ещё будоражат такие мелочи… и вообще Кенма, весь. — Ты такой тихий сегодня, — сказал он. Кенма хмыкнул. — Я всегда тихий. — Вчера не был, — пробормотал Хината. Уши запылали. Он как наяву ощутил тихую пустоту дома, их крепко переплетённые пальцы, когда Кенма вёл его по размытому тенями коридору. Снова увидел, как в своей комнате Кенма поворачивается к нему, не расцепляя ладоней, и скованно говорит: «Ну… вот» — а потом смотрит Хинате в глаза, и его плечи и линия губ расслабляются. Что тогда, что сейчас Хината взгляд не мог от него отвести. Так странно было прикасаться к нему так, как давно хотелось, и чувствовать, что этого мало. Гладить плечи и спину, осмелиться поцеловать шею, обмирая от восторга, и всё равно хотеть большего. Узнавать, какие прикосновения Кенме особенно приятны, и обнаруживать, каким чувствительным, отзывчивым и удивительным он может быть, когда расслаблен. И какими волнующими могут быть прижатая к бедру ладонь и поцелуй в плечо, если это Кенма. С колотящимся сердцем раздеваться под взглядами друг друга. Хината зажмурился. С ним никогда ничего подобного не случалось! Это было так же круто, как победа в матче. Только по-другому. Особенно. — Скажи, тебе не понравилось? — выпалил он, и глаза Кенмы расширились от удивления. — В следующий раз я очень постараюсь! Я очень хотел сделать тебе приятно. Но когда ты рядом, мне просто гува-а! Понимаешь? Сносит крышу. Кенма закрыл его рот ладонью. — Я уже сказал. Мне понравилось. Очень. Он отнял руку, и Хината в порыве прижался к нему губами к его губам. У Кенмы во рту всё ещё был привкус зелёного чая. — Всё хорошо? — прошептал Хината, прижимая его ладонь к груди. Кенма кивнул, а затем качнул головой. — Шоё, — он выпрямился, уставившись в свои колени. — Я, м-м… люблю тебя. Даже в золотом закатном свете было видно, как краска залила его лицо. — К-Кенма! До этого Хинате казалось, что он переполнен лёгкостью и счастливым смятением? Это было ничто по сравнению с бурей, поднявшейся от этих слов. Она смела его мысли и чувства и оставила лишь дурацкую, широкую улыбку. — Весь день думаю об этом, — слабо улыбнулся Кенма. Хината глаз не мог от него отвести. — Не хочу уезжать, — вдруг ощутил он ясное осознание. Необходимость снова расстаться, отпустить Кенму, не иметь возможности увидеть и прикоснуться вызывала у него яростный, горячий протест. Кенма ткнулся носом в его плечо, зажмурившись. — Давай не будем об этом. — Ладно. — Хината прижал его к себе. Стало плевать, как они выглядят, если кто-нибудь их всё-таки видит: у них осталось так мало времени вдвоём. — И я тебя, — он упрямо сглотнул ком, вставший поперёк горла. — Очень. Очень. — Шоё, — Кенма выпрямился, постаравшись незаметно шмыгнуть носом. — Смотри на небо, там красиво. — Да, — кивнул Хината, даже не обернувшись. Залитые солнцем, волосы Кенмы вспыхивали искорками, и он пропустил между пальцами прядь, будто в самом деле мог их поймать. Костяшки коснулись тёплой щеки и замерли у приподнятого уголка губ. Хината моргнул, поднимая взгляд от мелких трещинок: глаза Кенмы, отражая свет, горели золотом. От восторга стало трудно дышать, и Хината прошептал, заворожённый: — Очень красиво. * * * Две вещи были в его голове, когда работница парка закрыла за ним дверцу кабинки. Что однажды это пройдёт. И что Хината, обращаясь к нему, всегда бормотал исподлобья. Не зная, чего ожидать, он хмурился или разражался ворчливым «Цукишима!». В пустой кабинке он откинулся на спину, выдыхая. Поручень всё сильнее впивался в лопатки. Солнце слепило глаза даже сквозь закрытые веки. Козуме всегда доставалось открытое, счастливое «Кенма». Карман провибрировал, но Цукишима не пошевелился. Если это Ямагучи, он ответит позже. Если кто-то ещё, то сейчас это не стоило внимания: необходимость выдавливать ответ отвращением подступала к горлу. Поэтому он сидел, расслабившись и закрыв глаза, сосредоточившись на тупой боли в лопатках. Разлившийся закат согревал щёку, шею, плечо, а Цукишима то и дело сглатывал сладкую от мороженого слюну. Они сами понимают, как явно происходящее между ними? То, как оживляется Козуме, когда Хината рядом. Тщательно прокрашенные корни его волос, как раз к их встрече, наверняка долгожданной. Притяжение, особенно заметное, когда они в одном помещении, но не рядом; эти их ищущие взгляды. Цукишима почти видел, как дрожит, натянувшись, расстояние между ними. Видел — и отворачивался. Он прижался виском к стеклу, рассматривая скользивших по ободу колеса солнечных зайчиков. Почему-то развернувшаяся панорама привлекала не так, как эти зайчики. Что-то произошло вчера между ними. Цукишима знал, что Хината не тренировался, как оправдывался перед капитаном Ямагучи, и не застрял в туалете, как говорил Кагеяма. Эти двое его прикрывали, в то время как Хината просто сбежал из-под надзора бывшего тренера и Такеды-сенсея. Цукишима снова ощутил свербящее раздражение, ничуть не ослабшее с прошлого вечера. Беспардонно, нагло, упрямо захотел — и сбежал. Таким ошалевшим от счастья и сбитым с толку ни с тренировки, ни тем более из туалета не возвращаются. Цукишима отвёл глаза от пышных, будто подсвеченных изнутри облаков, теснившихся на небе, и заскользил взглядом по крышам. Но облака упорно притягивали внимание. Полгода назад, после Весеннего турнира, пришлось признаться: он хотел, чтобы напряжение между ними, тогда ещё не получившее форму, слепое и безымянное, ушло. Чтобы соперничество пересилило и разрушило его. Множество раз проигрывая в памяти тот матч, он упивался ощущением, которое пришло уже после игры: ощущением Хинаты по одну сторону сетки с ним. Всё-таки Хината на волейбольной площадке и Хината всё остальное время — это два разных человека. Первый двигался так быстро, что звук двух ударов — ладони о мяч и мяча об пол — доходил до сознания быстрее картинки. Он был так сфокусирован на цели, что смотрел сквозь тебя, а инстинктами горела каждая клетка его тела. Им легко было быть ослеплённым. Второй много нервничал, суетился на пустом месте, терял вещи и, если ловил восторженную волну, двух слов не мог связать. Он будто сам давал повод над собой посмеяться, и его было очень сладко дразнить. Не прошло и месяца, как Цукишима понял: тому, что было между Хинатой и Козуме, не помешало ни соперничество, ни расстояние. А то, что сам он испытывал смятение именно из-за обычного, нелепого Хинаты, красноречивее всего говорило о том, насколько сам он безнадёжен. На секунду солнце скрылось за облаком, и Цукишима машинально проследил за ним взглядом, пойманный на этот обман: лучи тут же ударили в глаза, заставив сощуриться. Он запустил руку в карман, выудил телефон. На сетчатке отпечаталось золотое пятно и мешало читать. «Зря ты так, — писал Ямагучи. И добавил вторым сообщением: — Но никто не сердится». Цукишима царапнул ногтями затылок, растирая шею. Он и сам знал, что зря. Просто раздражение накапливалось ещё со вчерашнего вечера, всю их поездку, даже в автобусе по дороге в Токио и немного ранее. А к краю его как всегда подтолкнула мелочь. Козуме выбрал мороженое со вкусом зелёного чая. А Хината — дынное. Цукишима проверил, хватит ли на билет на колесо, даже не глядя на Хинату слыша его голос, будто в голове на него был настроен фильтр. И вдруг обнаружил, что автомат, повинуясь ему, выдал ему такое же. Он перевёл взгляд с жёлтой обёртки на Хинату, а тот как раз сомкнул губы на почти таком же ярком, как обёртка, мороженом. Свою упаковку он разодрал с хрустом. И откусил, жмурясь от немедленной боли в голове, под удивлённый голос Ямагучи: «Ты же не любишь дыню?» В очереди на посадку все устроили цирк из споров, кто с кем поедет; Цукишима вскипел и сказал, что поедет один. И встретив на удивление прямой и совсем не дружелюбный взгляд работницы, он был уверен: сейчас она скажет, что так нельзя, и посадит его к отправлявшимся. Но она только молча открыла для него следующую кабинку. И он шагнул в неё, больше всего злясь на самого себя. В пустой тишине было неуютно, и Цукишима потянулся к динамику, ткнул первую попавшуюся песню. Но от полившейся музыки стало тошно, и он тут же её выключил. Надо было садиться с Ямагучи, Ячи и остальными. Он просто хотел остыть. Но в итоге запер себя в воздухе, окружённый летней жарой и закатом над чужим городом, обречённый долгие семнадцать минут догонять Хинату, не приближаясь к нему ни на миллиметр. И всё же от понимания, что совсем близко, в кабинке над ним, перед Хинатой раскрывался весь мир, его охватывало тоскливое, жалкое упоение. Облака вдруг расплылись, словно акварель. Цукишима моргнул, возвращая им чёткость. А ведь они, может, прямо сейчас целуются. Наверняка Хината прижимается так тесно, как только может. Сначала стесняется использовать язык, поэтому трогает губы Козуме короткими тёплыми поцелуями. Напирает, пока не прижмёт к стене… или не опрокинет на кровать. Или наоборот, позволяет Козуме делать всё, что тому хочется. Тот гладит его под вихрами на затылке… Цукишима будто наяву услышал дынный запах и оборвал мысль, потёр ладонями горящее лицо. Кромки облаков снова размылись, и он сморгнул эту рябь. Он прекрасно знал, что это пройдёт. Страстно желал этого с начала лета, с марта или даже февраля. Или с Нового года, или с декабрьского лагеря… Когда бы это ни началось — оно пройдёт. Он так упорно пытался держать закрытой эту дверь, но даже не заметил, как она оказалась снесена с петель, а внутрь с той стороны хлынуло солнце. И когда это закончится, она не закроется — но наконец перестанет его беспокоить. Как будто в мире нашлась бы хоть одна дверь, закрытая для Хинаты. Небо вокруг горело золотым и оранжевым, и некуда было деться от этого огня, тревожного, прекрасного, беспощадного. * * * Весь день Шибаяма был преисполнен решимости и беспокоился лишь о том, чтобы на колесе к ним с Инуокой никто не подсел. А оказавшись наконец с ним наедине, вдруг оробел. Механизм бесшумно поднимал их вверх. Шибаяма стиснул кулаки на коленях и помотал головой. Он же всё решил! Откуда снова эти сомнения? — Эй, ты чего? — Громкий голос Инуоки вспугнул все мысли, и Шибаяма замер. — Высоты боишься? — Инуока подался близко-близко, напряжённо всматриваясь в его лицо. Шибаяма отпрянул, вжимаясь в поручни. — Нет! Не боюсь. Вот почему он всегда такой? Добрый. Инуока выдохнул, расслабляясь, и откинулся обратно на сиденье. — И я не боюсь, — сообщил он, сияя. Ему с его длинными ногами было тесновато: колени оказались выше бёдер, но Инуока не жаловался. Он как-то мечтательно смотрел за стекло. Лучи скользили по его торчащим волосам, бровям, глазам, смягчая и без того тёплые оттенки и заставляя вспоминать о нагретых солнцем орехах. Сейчас. Нет, сначала нужно унять нервозность. Один, два, три… Шибаяма досчитал до десяти, затем до пятнадцати, успокаиваясь. — Даже Яку-сан пришёл, — сказал Инуока. — Ужасно рад его видеть. — Да, — Шибаяма согласно кивнул. На самом деле присутствие Яку вызвало в нём смешанные чувства. Шибаяма теперь был основным либеро, но остро ощущал, что не дотягивает до уровня Яку. Из-за него защита Некомы на приёме, ослабшая с уходом третьегодок, зашаталась. Яку с удовольствием рассказал об учёбе, о впечатлениях от подработки и университетского волейбола, а Шибаяма поражался, как он всё успевает. Он очень уважал Яку и вместе с тем не мог ему не завидовать. Рядом с ним он чувствовал себя… никчёмным. Он смахнул со лба чёлку и искоса взглянул на Инуоку. Ещё он испугался, что обрадованный Инуока обязательно захочет прокатиться именно с Яку, и смелый план так и не осуществится. Но Яку увёл с собой Лев, в кабинке они с Инуокой оказались вдвоём, и ничто Шибаяме не мешало… кроме него самого. Он разгладил края распечатанного с сайта купона на скидку, который с самой посадки комкал в пальцах. Купон уже весь был измят, чернила растрескались. Сейчас они поравняются с этой балкой, и Шибаяма всё скажет… Ух, нет, она слишком близко, он не готов. Поднимутся над ней — и вот тогда. Даже выше следующей. Шибаяма с тоской наблюдал, как медленно проплывают мимо балки, одна за другой, и молчал. И почему у них всё не клеится разговор? Они же всегда так хорошо ладили, и Инуока мог трещать без умолку, а сейчас молчал и всё смотрел за стекло. Так странно. Решено. Он досчитает до десяти — и признается. Один, два. Шибаяма глубоко вдохнул. Пять, семь. Десять, одиннадцать… — Смотри, тут есть радио, — сказал Инуока. — И вай-фай, — согласился Шибаяма, и они снова замолчали. Шибаяма вдруг разозлился на себя. Не каждый день он признаётся кому-то в симпатии! Не так-то это легко. И хотя он всё просчитал и даже нашёл нужные, самые простые, слова, начать было ужасно сложно. Бестолковая надежда подталкивала его к озвучиванию восхитительной и пугающей правды, но разум говорил: «Стоп». И после этого «стоп» начинались самые разные доводы. Он тебя возненавидит. Он перестанет с тобой разговаривать. Он всем расскажет. Командная игра не будет клеиться, придётся уйти из клуба. И из школы. Но упрямые ростки надежды огибали все эти мысли и говорили: «Это не про Инуоку. Он не такой». Шибаяма похолодел. А о команде он подумал? Если — только если, ну вдруг! — ему придётся уйти, команда останется без либеро. Можно натаскать кого-нибудь из первогодок-диагональных, но они ещё совсем не сыгранные, а времени перед ближайшими играми так мало. Шибаяма зажмурился так, что глаза заслезились. — Юки? — позвал его Инуока, и его голос, как и цвета вокруг, тоже был словно смягчён закатным свечением. — Подумал вдруг, — вымученно улыбнулся Шибаяма, — что очень люблю волейбол. Инуока рассмеялся и затих. Шибаяма готов был сказать, что не только волейбол, и открыл рот. Но взглянул наконец на огромное пространство, простиравшееся перед ними. На зелень парка, на дорожные развязки и видневшийся вдалеке Диснейленд. На налитое закатом небо, на фиолетовые тени облаков, прятавшиеся от солнца. Его признание наверняка испортит Инуоке поездку. Пусть он насладится ей ещё немного. А Шибаяма скажет всё, когда кабинка поднимется на высшую точку, и из динамиков раздастся объявление. А в голове в это время снова прозвучало собственное имя. Он знал, что Инуока это случайно, но всё равно потянулся за ним, словно Инуока снял с него проклятие. Обычно Инуока обращался к нему по фамилии, как все, но время от времени сбивался, и короткое «Юки» легко слетало с его языка. В первый раз Шибаяма решил, что ослышался. Во второй раз вздрогнул. С третьего втайне начал этого ждать. Просто никто не обращался к нему по имени. То есть когда-то обращались, конечно. Родители — наверняка, возможно, другие родственники. Но это было так давно, что стёрлось из памяти, а потом у мамы пропала необходимость называть его и появились простые: «ужин на столе», «молодец», «спасибо», «хорошо постарался». Действительно, будто проклятие. Женский голос из динамиков сообщил, что они достигли высшей точки колеса обозрения, и Шибаяма прижался лбом к стеклу. Закат над Токио с высоты ста семнадцати метров — это самое грустное, что он когда-либо видел. Так же медленно они начали движение вниз, а Шибаяма — продолжил своё молчание. Он затеял всё это, потому что хотел быть честным. И сильным. Потому что тёплое чувство в нём, выросшее из произнесённого имени, не желало быть тайным, безымянным и немым. Потому что надежда всегда была слепой и живучей. Но сдавшись, он всё же ощутил горечь облегчения. Они опустились ниже опоры, оставалось всего несколько минут. Земля была совсем близко, и пора было вернуться на неё. — Прости, — сказал он своим ладоням, расслабленно лежавшим на коленях, когда они почти приехали. Он хотел бы ещё хоть немного полюбоваться Инуокой, но чувствовал, что не достоин этого. — За что? — наклонился к нему Инуока. — За то, что я трус, — губы дрожали, Шибаяма с трудом справился с комом в горле. — И слабак. Кабинка поравнялась с платформой у выхода. Инуока резко подался ещё ближе, чмокнул его в губы — и под ошарашенный взгляд работника выскочил наружу. * * * Укай сцепил ладони. Пока всё было нормально. — Я слышал, ты учишься, — дружелюбно продолжил Наой. — Э, да, — Укай в неловкости потёр нос. Где он — и где учёба. Вся эта затея то и дело казалась ему глупостью, а от понимания, что он и его подопечные, вчерашние третьегодки, поступили одновременно, он и вовсе чувствовал себя неудачником. Хотя когда Сугавара съехидничал по этому поводу и лица Савамуры и Азумане окаменели, он всё же не удержался от смешка. — Тоже иногда хочется вернуться в университетские годы, — сказал Наой, усмехаясь. — Без работы и без заботы. — Ну, я-то работаю, — Укай похлопал себя по карманам в поисках сигарет, а нащупав, сжал в кулаке. Курить тут, конечно, было нельзя, но так всё равно было спокойнее. — Что? — спросил он, глядя, как вытянулось лицо Наоя. — И успеваешь? — Приходится, — пожал плечами Укай. — В том году со всеми тренировками и подменами даже сложнее было. — А, ну да, — Наой широко улыбнулся, отчего глаза сузились в щёлочки, а в уголках собрались едва заметные морщинки. — Забыл, какие вы выносливые. — Мы? — приподнял бровь Укай. — Опять шуточки про деревню? — Я просто завидую, — мягко сказал Наой, и они ненадолго замолчали. Укай на свою беду бросил взгляд вниз и ощутил слабость в ногах. — Парни со скамейки стали тренерами, кто мог подумать. — Угу, — Укай сглотнул, не открывая глаз. — Как твоим Укай-сенсей? Рад, что он снова в строю. — Парни в восторге, особенно второгодки эти неудержимые. Но больше всех капитан выкладывается. Новички только в ужасе. Надеюсь, никто не уйдёт, — Укай отвечал отрывисто, но на самом деле он был благодарен за болтовню. Она… отвлекала. — Но всё равно это временно. — Это он попросил поехать вместо него? — осторожно спросил Наой. — Да как же, — Укай усмехнулся. — Это сенсей старика на месте удержал. Сенсей такой, проще согласиться. Наой содрогнулся. Видимо, свежи были в памяти тренерские посиделки и алкогольный энтузиазм Такеды — и Некоматы-сенсея, совместному напору которых невозможно было противостоять. Старик не молодел, это Укай понимал, и ему становилось только хуже. Нужно быть готовым, что в любой момент может произойти страшное. Но у них только-только начали налаживаться отношения, и, в общем, Укай был совершенно не готов. А если он в самом деле доучится и пойдёт тренировать, мать будет наседать, что магазин остался на ней, что без жены не справиться и передать некому… Взрослая жизнь. Они поднялись уже больше чем на четверть. Укай приоткрыл глаз и увидел, что и опора, заканчивавшаяся в центре конструкции, остаётся внизу. Ладони вспотели, к горлу подступала тошнота. Паника медленно завладевала им, и Укай старался размеренно дышать. — Укай, — сказал вдруг Наой. Укай не ответил, только дёрнул подбородком, давая понять, что слушает. — Ты что, высоты… — Ну, — перебил его Укай, едва размыкая губы. По лицу скользнула тень, а затем Наой велел: — Подвинься. Окаменевший Укай не понял, чего он хочет, и пересел, только когда Наой подвинул его бедром. Отрывать зад от сиденья было страшно, как будто без него он совсем потерял бы опору. — Какого чёрта тогда на колесо полез? — Парни полезли — ну и я. Не отказываться же. — Вообще-то именно отказываться, — в голосе Наоя послышалось осуждение. — Совсем хреново? — Ага, — Укай не стал кривить душой. Наой коснулся его запястья и сгрёб широкой ладонью его ладонь, крепко сжал. — Помогает отвлечься, — объяснил он и добавил со смешком: — Тебя, оказывается, легко взять на слабо. — Иди ты, — вяло отмахнулся Укай, обливаясь потом. Ноги ослабли настолько, что пришлось растереть их, чтобы почувствовать. — Ты всё такой же болван, — послышалось справа. — Пусть всё, что произойдёт в этой кабинке, останется в ней. Что бы он ни имел в виду, Укай был ему благодарен. Крепкая тёплая ладонь навевала воспоминания. Наверное, сейчас подростки могут сохранить отношения даже на расстоянии. Интернет, соцсети, дешёвая связь, скайп — услышать и увидеть друг друга можно в любой момент, по первому желанию. А что было у них десять лет назад? Пейджеры? И что у них — провинциального раздолбая и столичного пай-мальчика, надежды родителей — вообще могло быть общего? Страсть к волейболу. Но оказалось, что не только. Укай хотел бы сказать, что помнит ощущение горячих ладоней под футболкой. Как елозил бритым затылком по стене спортивного корпуса чужой школы, когда Наой целовал его, как сам не знал, что делать, и потому хватал его за широкую спину. Но он только знал, что всё это было, а ощущения давно стёрлись. — Не женился? — вырвалось у Укая, и он крепче вцепился в чужую ладонь, когда услышал: — Нет. — Родители не донимают? — Они у меня либеральные, — с улыбкой, кажется, ответил Наой. Вот и думай, что он имел в виду. В голову лезли глупые мысли: он подвешен в воздухе, без опоры, и с зажмуренными глазами движется вперёд. В этом была вся его жизнь. — А если, кхм, — начал он, но было замялся. Да к чёрту: — А если я не хочу, чтобы всё произошедшее оставалось в этой кабинке? Наой грубовато провёл большим пальцем по тыльной стороне его ладони и сжал её ещё крепче. — Думаю, твои подопечные будут очень веселиться, когда узнают, как ты боишься высоты, — со смехом ответил Наой. — Да чтоб тебя, — с усмешкой отозвался Укай. Напряжение чуть-чуть, но ослабло. Он был уверен, что Наой понял, что он имел в виду. И даже получил его согласие. — Долго ещё? — Минут семь? — задумался Наой. — Не знаю. Укай открыл глаза. В небо смотреть было совсем не страшно, особенно ощущая плечом плечо. Ещё семь минут в невесомости под горящим небом он вполне протянет. И даже, возможно, намного дольше. * * * — Нет, подожди, — Лев удержал его за рукав. — Хочу на красную. Они были последними. Остальные разбились и расселись перед ними, а кто-то уже поднялся достаточно высоко. Яку одновременно выдохнул, чувствуя себя свободно без тисков чужого внимания, и напрягся: Лев сжал его кулак горячей ладонью, и Яку понял, что больше не может. Они не виделись неделю, не были близки и того больше, и весь сегодняшний день Лев пожирал его взглядом. Яку чувствовал его с закрытыми глазами, но рядом с бывшими сокомандниками и товарищами-соперниками ничего не мог сделать. А жажда близости требовала своё. — Да какая разница, — нетерпеливо мотнул он головой и переплёл их пальцы, пока девушка в униформе служащей парка на них не смотрела. — Хочу. Яку встретил его упрямый взгляд и выдохнул. Очередь заканчивалась на них, до красных было всего две кабинки, и они никому не мешали своими капризами. Девушка улыбнулась и сообщила, что во время ожидания они могут сфотографироваться, а снимки можно будет выкупить после окончания поездки. Лев тут же навалился на него, обхватив поперёк груди и показав свой вечный знак победы. Яку даже думать не хотел, какое на фотографиях у него получилось лицо: всё, о чём он мог думать — что Лев прижимается к его плечу горячей подмышкой и что его это заводит. И наверняка он моргнул. — Далась тебе эта красная кабинка, — сказал он, плюхнувшись напротив Льва. Они поползли вверх. — Посмотри, — тот ткнул пальцем ему за спину, и Яку обернулся. — Перед нами две пустые кабинки. За нами никого нет. Нас никто не увидит. — Умно, — признал Яку, и Лев расплылся в торжествующей ухмылке. Он широко расставил ноги, и Яку устроил между ними свои, прикасаясь коленями к его бёдрам. — У нас семнадцать минут, — сказал он, погладив его колено, и с тоской взглянул на слишком медленно удалявшуюся землю. Наверняка их ещё слишком хорошо видно снизу, чтобы можно было позволить себе хоть что-то. — Я соскучился, — Лев вложил свою ладонь в его, чуть сдавливая. Яку прикрыл глаза, слушая его вкрадчивый голос. Так было проще терпеть. — И я. От их странного рукопожатия, в котором была вся страстная невозможность и всё желание, по запястью поднималось тепло. Чтобы хоть чем-нибудь занять себя, Яку расстегнул и закатал рукава. Лев тут же поймал и сжал его локти, провёл по ним горячими пальцами. К чёрту. Яку подался вперёд и прижался к его губам. И только спустя несколько долгих секунд недвижного, жадного упоения наконец вовлёк его в поцелуй. Но этого было так мало. — Обними, — велел он, тут же снова целуя его губы, раздвигая их языком. Лев обхватил его спину, вжимая в себя и выдавливая из груди весь воздух. — Не так сильно, — со смехом добавил Яку и провёл носом по тёплой шее Льва, слушая, как он довольно фыркает. Сейчас ему было так хорошо. Но оказалось, в кабинке колеса обозрения устроиться для чего-то большего, чем поцелуи, весьма сложно. Сидеть друг напротив друга было слишком далеко, рядом — уже лучше, но всё равно недостаточно близко. Хотелось вжать Льва в себя, обхватить его ногами, но на слишком узких сиденьях Яку не смог даже сесть к нему на колени. Он раздражённо выдохнул, чувствуя, что закипает. — Тише, — Лев положил ладонь ему на лопатки, коротко погладил. Он вдруг соскользнул на пол, опираясь спиной о сиденье. Яку, поколебавшись, перекинул через него ногу. Лев стиснул ладонями его бока и прижал колени к его ягодицам. Тёплый закатный свет смягчал черты его лица, отчего он казался добрее. А зелёные глаза заискрились золотом, как бегущий ручей в солнечный день. Яку облизал пересохшие губы. Что, что ему делать с тем, что Лев такой красивый? Что ему делать с собой, таким безнадёжным? — Не смотри на меня так, — прокашлявшись, попросил он. — Как скажешь, — Лев прикрыл ресницы. Эти ресницы, светлые и густые, вызывали у Яку смятение. Заворожённый, он смотрел, как они смыкались, а когда распахивались, обнажая пристальный взгляд, внутри всё обмирало от глупого восторга. Яку знал, что делать с его ногами: касаться их руками и ртом, массировать бёдра, чувствуя, как напрягаются и опадают мышцы. Знал, что делать с его узкой твёрдой задницей: широко проводить языком по ягодице и впиваться пальцами, чтобы Лев вскрикивал и выгибался. Знал, что делать с его болтливым ртом. Что делать с ресницами — не знал. И чтобы хоть как-то выразить крепкую смесь трепета, растерянности и нежности, от которой душа ныла, словно попавшаяся на крючок, покрывал поцелуями скулы. Вот и сейчас он поцеловал их, гладя большими пальцами щёки и чувствуя, как ресницы щекочут нос. — Приятно знать, что ты так меня хочешь, — Лев сказал это шёпотом, но его голос всё равно звенел от напряжения. Яку фыркнул, а потом задумался. Но высказанная мысль не вызывала отторжения. Поэтому он нашарил ладонь Льва: — Наслаждайся, — и прижал её к своему паху. От ощущения ладони на члене, пусть и сквозь джинсы, возбуждение разгорелось сильнее. Яку с наслаждением выдохнул, глядя, как зрачок, суженный солнцем, дрогнул и чуть расширился. Очень хотелось, чтобы Лев вжался в его живот лицом, но он не смог бы так согнуться. — Разденься, Яку-сан? — хрипло попросил он. — Полностью? — Нет. Расстегни рубашку. Яку потянулся к верхней пуговице, освобождая её из петли. Теснота, стеклянные стенки и море света создавали ощущение невесомости и нереальности. Он стоял коленями на полу, расставив ноги, и в самом деле, в самом деле раздевался под пристальным взглядом. Одной ладонью Лев поглаживал его промежность, второй — ягодицы. Но как только Яку расстегнул ещё пару пуговиц и развёл ворот, Лев обеими руками огладил его ключицы. Яку запрокинул голову от тяжёлого, болезненного возбуждения: до того обезоружил его этот простой жест, ощущение горячих ладоней на груди и пальцев — на плечах. Лев легонько прикусил кожу на горле, и Яку тихо вскрикнул. Невыносимо. Так хорошо, что совершенно невыносимо. Он справился с пуговицами, вытянул рубашку из-за пояса, и Лев, придерживая его за поясницу, подался вперёд. Яку завороженно смотрел, как он облизывает губы, как сосок на глазах твердеет от одного дыхания, когда Лев приоткрывает рот, перед тем как втянуть его. Как на коже остаётся влажный след от слюны и как блестит сосок, когда Лев, прикрыв глаза, теребит его языком. Удовольствие накатывало волнами с головы до самых ног, как прилив: всё сильнее и сильнее. Промежность горела огнём, низ живота ныл. — Сделай что-нибудь, — Яку зарылся пальцами в волосы Льва, ото лба к затылку, заставив его поднять голову. Лев, не сводя взгляда с его лица, растёр его соски указательным и большим пальцами, и Яку застонал сквозь сомкнутые губы. — Пожалуйста, — прошептал он. Прошелестел вытянутый из шлёвок ремень, звякнула пряжка. Почти неслышно вжикнула молния ширинки, и Яку вздохнул с облегчением. Лев приспустил джинсы с его ягодиц, но только усмехнулся, сверкая хитрющими глазами, когда Яку настойчиво качнул бёдрами, напоминая о трусах. Трусы Лев так и не снял с него, только запустил в них руку, высвобождая член. Ягодицы сладко поджались, когда ствол лёг в горячую ладонь. Но тут Лев отпустил оттянутую резинку, та шлёпнула прямо по крайней плоти под головкой, и Яку зашипел от слишком острых ощущений. Мышцы живота конвульсивно сокращались, по спине и бокам пробегали мурашки. Хотелось кончить, и Яку не знал, почему продолжает играть в это. — Салфетки? — поднял взгляд Лев. Яку дотянулся до сумки за его плечом, и тут Лев пальцами сдавил головку члена. Яку уронил лицо в сгиб его шеи, глуша стон, и вслепую нащупал в сумке пачку влажных салфеток. Вытянул одну и втолкнул ему в ладонь. Он не поднял лица от шеи и обнял его плечи, когда Лев завёл руку ему за спину, протолкнул под ткань трусов и скользнул салфеткой по расщелине ягодиц. Яку начала бить дрожь: то ли от тяжёлого возбуждения, то ли от этой степени доверия. Лев наскоро вытер его, Яку поймал его руку и втянул в рот пальцы. Рот наполнился слюной. Яку подвигал головой, впуская их глубже и выпуская. Лев не мешал, но не отрываясь смотрел, как он сосёт. Пальцы были расслаблены, и только когда Яку в последний раз с хлюпаньем провёл по ним губами, дрогнули и мазнули его по кончику языка. Яку знал, что сейчас всё произойдёт очень быстро. Лев отвёл одной рукой ягодицу, приставил пальцы ко входу и протолкнул один внутрь. Яку, прикусив губу от переполняющих ощущений, чувствовал, как он трётся внутри. Без смазки было трудно, нужно было быть осторожными, и Лев, зная это, проталкивался вглубь медленно. На переносице у него собралась складка, на виске блестела испарина, и Яку, вдруг осознав, каких сил ему стоила эта терпеливость, сжался вокруг пальца. — Яку-сан, — выдохнул Лев и поцеловал его в висок. Он протолкнул палец до основания и не вынимал его больше, просто сгибал фаланги и осторожно прокручивал внутри, разминая другим пальцем вход. Яку больше не мог. Сдерживающий себя Лев, его осторожность, жар его тела — всё это подталкивало к краю. Яку подался назад и посмотрел вниз, на свой член: головка блестела от смазки. На отверстии набухла очередная капля и, отразив солнечный блик, скатилась, впитавшись в ткань. Лев накрыл головку ладонью, крепко сжимая, и Яку выгнулся, выплёскиваясь, заткнув себе рот рукой. Оргазм накрыл его лавиной, ослепив и оглушив, выжал каждую клеточку тела — и медленно схлынул. Лев дышал ему на ухо, терпеливо дожидаясь, пока он придёт в себя. Зрение вернулось, хотя голова ещё кружилась. Оказалось, они уже миновали высшую точку и теперь спускались. Лев осторожно вынул из него палец. — Как ты хочешь? — отдышавшись, спросил Яку. — Чтобы ты скакал на мне и стонал, — незамедлительно выдал Лев. Уши вспыхнули, а вдоль позвоночника прошла такая горячая, тягучая дрожь, что если бы не недавний оргазм, Яку бы уже изнывал от желания. — Знаю, знаю, — сокрушённо покачал головой Лев, — сейчас не получится. Пока Лев обратно застёгивал его джинсы, Яку забрался ему в штаны и обхватил обеими ладонями твёрдый член. У головки он был влажный, у основания тоже — от вспотевших волосков, — а посередине тёплый, с нежной кожей. Яку мотнул головой. Хотелось приласкать Льва совсем не так, не сумбурно и поспешно. — Пойдём потом ко мне, — попросил он. Надолго всё равно не получится: на прощание и дорогу уйдёт время, а уже и так вечерело. Но хотя бы на пару часов, на один, на полчаса оказаться вдвоём, совсем. — И завтра у меня выходной. Лев со свистом втянул воздух, и его член под ладонями напрягся ещё сильнее. Он запрокинул голову, кадык подрагивал. — Завтра, — судорожно сказал он, — только тренировка, а потом… ты весь мой, Яку-сан. — Да, — Яку прижался лбом к его лбу. — Я весь твой. Лев дёрнулся, запрокидывая голову, и глухо застонал, кончая. Яку растёр затёкшие ноги чистой рукой и вернулся на сиденье. Лев, со всё ещё затуманенным взглядом, прижался виском к его боку. Яку вытянул из пачки ещё одну салфетку, оттёр руку от спермы, затем так же молча, палец за пальцем, вытер руки Льва. Эти моменты умиротворения после близости он любил не меньше, чем саму близость. Они были уже совсем близко к земле. Лев привстал над сиденьем, не имея возможности выпрямиться в полный рост, и отряхнул зад от возможного мусора. Яку уставился на то, как он хлопает ладонью по ткани. Нагнуть бы его, двухметрового, над столом и заставить выпятить зад. Тогда во всей красе предстанут его ноги. Длинные, накачанные ноги с крепкими мышцами. В шортах. Можно будет сдвинуть их под самые ягодицы, обнажив чувствительную кожу и тёмную мошонку. Лев переступит с ноги на ногу от возбуждения и неизвестности, вызывающей тягучий, сладкий восторг, и вздрогнет, когда Яку сожмёт его ягодицы. А потом огладит, отведёт руку для первого удара, предвкушая, как Лев заскулит от удовольствия. К этому моменту его собственные яйца уже будут гореть, а мгновение за секунду до шлепка будет самым ярким… — Яку-сан, — Лев хлопнул его по щекам, заглядывая в лицо. — Сосредоточься. Яку помотал головой. — Не поверишь, что я сейчас представил. — Вкусную острую пиццу? — Яку непонимающе уставился на Льва. — Нет? Значит, как отшлёпаешь меня. Я согласен, — заявил Лев. — Но только после пиццы. Яку закатил глаза. Из кабинки они выскочили, не глядя в глаза работникам; к счастью, обе команды дожидались их поодаль. Хотя Яку сейчас предпочёл бы оказаться как можно дальше от колеса и вообще парка. Тренеры над чем-то посмеивались, Хината обменивался с Инуокой взбудораженными выкриками, но не отходил от Кенмы. Шибаяма при виде Яку вытянулся по струнке и кивнул, Яку кивнул в ответ. Поездка длилась недолго, но что-то неуловимо изменилось, будто для всех это было гораздо больше, чем просто семнадцать минут. Яку дёрнул плечом: что бы у кого ни случилось, они со всем разберутся. Он покосился на Льва. Тот был бодр и лучился энтузиазмом, будто не он несколько минут назад сидел на полу кабинки, пытаясь отдышаться. «Завтра», — одними губами сказал Лев, и Яку не удержался от улыбки. Похоже, сегодня они стали ещё немного ближе. И он надеялся, что эти механизмы, приводящие их в движение, никогда не остановятся.