Немного об одиночестве

Что будет, если сделать шаг вперед и прыгнуть? Прыгнуть с огромной высоты, прыгнуть забыв о мирских проблемах, забыв о себе, позволяя сознанию раствориться в прохладе ночного воздуха? Ответ очевиден – исчезнешь, умрешь, столкнешься с неприветливо твердым асфальтом и тело твое превратится в безвольную куклу, твоя истерзанная душа освободится, навсегда покинув его… но прежде будет ПОЛЕТ. Несколько секунд свободного падения, которые, возможно, покажутся вечностью, которые и будут вечностью для тебя, потому что после него всё закончится, останется только тьма, пребудет только вечное Ничто… Ты хочешь этого? - Да… - прошептала Лекса самой себе. У нее не было причин, чтобы хотеть смерти, у нее просто не осталось желания жить. Она была пуста. Пуста, словно дерево со сгнившей сердцевиной: кора-оболочка, с поникшими безжизненными ветвями, а внутри только тлен… Одиночество, в котором Лекса Вудс жила всю свою недолгую жизнь, в конечном счете добило ее. А как могло быть иначе? Побег из родного города, аккурат перед окончанием старшей школы, затем болезнь матери и ее стремительное угасание на глазах девятнадцатилетней Лексы. Ей пришлось бросить колледж и устроиться на работу, чтобы хоть как-то обеспечить необходимыми лекарствами маму и заработать на пропитание. Когда мама, в одно тихое серое утро, так и не проснулась, Лекса осталась одна. Одна от слова «совсем». Жизнь Лексы Вудс никогда не была похожа на волшебную сказку, но сейчас, на крыше десятиэтажки, в которой она снимала квартиру, стоя на парапете, где от смерти ее отделяет лишь шаг, даже меньше чем шаг, ведь стоит только чуть наклониться вперед, послать последний импульс от мозга к мышцам и оттолкнуться… Она понимала, что жизнь ее была не просто далека от сказочной, она и жизнью-то с трудом могла называться. Скорее это было похоже на бесцельное существование… на выживание. Оглядываясь на все прожитые годы, девушка осознавала это всё более ясно. Как оказалось, только тут, уже находясь на продуваемой всеми ветрами крыше, в эту морозную ночь, Вудс может трезво взглянуть на все события, которые подвели ее к этой черте. Незавидное детство дочери матери-одиночки отразилось на Лексе так, что в школе у нее не было ни одного друга. Замкнутая, нерешительная девчушка, стесняющаяся своей потрепанной, хоть и всегда чистой и аккуратной, одежды из секонд-хенда, она не умела, да и не хотела общаться со сверстниками. В то время, как все заводили друзей, ругались по мелочам и мирились по несколько раз на дню, ходили друг к другу на дни рождения с тортами, свечами и подарками, Лекса предпочитала одиночество. И хоть в тот момент слово «одиночество» не всплывало в ее мыслях (оно появилось позднее, в старшей школе), сейчас, вспоминая те промежутки своей жизни, Вудс понимала, что уже тогда была по-настоящему одинока. Свободное от учебы и помощи матери время, маленькая Лекса предпочитала проводить в компании книг и своего домашнего енота с до ужаса банальной кличкой Енотик. Ей так было проще, ей так было комфортнее, ей так было нужнее. Тем не менее, случались и у нее моменты своеобразной слабости, когда ей хотелось общения, когда она завидовала девчонкам, смеющимся над глупыми шутками мальчишек. Ей хотелось подойти к ним, влиться в компанию, приобщиться к тому веселью и беззаботности, что были у этих ребят, но она понимала, что просто на просто её не примут, что она им не интересна, что своим угрюмым молчанием и своей неловкостью она разобьет всю легкую, непринужденную атмосферу, царящую там. И тогда Вудс разворачивалась и отправлялась домой, находя утешение и забываясь в книгах и повседневных заботах. Нет, ее никогда не дразнили в школе, не делали предметом насмешек, ее просто по большей части не замечали. Ученицей она была средней, не выделялась особым отличием ни по одному из предметов, но и не скатывалась никогда до двоек. Пожалуй, она была самой непримечательной личностью в школе, девушкой-призраком. Переход в старшие классы был ознаменован для неё рядом неприятных открытий. Во-первых, она поняла, что с помощью денег и связей можно сделать если не всё, то очень и очень многое. Ее мама лишилась основного заработка, в небольшом ресторане, где она работала официанткой последние десять лет. Случилось это только потому, что одному из посетителей (как оказалось впоследствии, владельцу сети местных универмагов) померещилось, будто она ему нахамила. Миссис Вудс, возможно, в тот день и была не в духе и ответила привередливому гостю чуть резче, чем следовало, однако это совпало с не самым лучшим днем в жизни этого клиента, из-за чего, собственно, и разразился скандал. Бизнесмен повел себя как мстительный, мелочный человек, нажаловался администрации, и мама Лексы была немедленно уволена, при этом удостоившись показательного выговора на глазах всех сотрудников и посетителей. Да, это было ужасно, но стало намного хуже, когда миссис Вудс так и не смогла больше устроиться на работу ни в одно приличное заведение города. И до момента, когда они решили переехать, им приходилось жить на те ничтожные заработки, что получала Лекса в автомастерской, где она бегала на подхвате у главного механика, и деньги от случайных подработок миссис Вудс. Вторым неприятным открытием было осознание Лексой своей гомосексуальности. Неприятным оно стало потому, что означало еще бОльшую обособленность Лексы от остальных, что неизбежно приводило к всё сильнее гнетущему чувству внутреннего одиночества. Но открытие это не стало такой уж неожиданностью. Еще с восьмого класса она догадывалась, что выделяется среди остальных не только своей закрытостью и даже крайней замкнутостью, но и полным отсутствием интереса к противоположному полу. Ведь она ясно видела, что ее одноклассницы меняются, не только внешне, приобретая более женственные формы и теряя детские черты: припухлость щек и наивность взгляда, но и поведение их становится иным. Всё чаще до нее доносились слова «свидание», «влюбилась», «поцеловал»… Она не подслушивала их разговоры, но трудно было не уловить обрывки фраз, долетавших до нее, когда она сидела в кабинете, а девочки за соседней партой делились друг с другом впечатлениями от вечера, проведенного в компании какого-нибудь парня. Правда, в то время ей казалось, что ее никоим образом не интересуют отношения в принципе, ни с противоположным полом, ни со своим. Всё изменилось в десятом классе, когда порог кабинета переступила новенькая ученица, переехавшая из другого штата. И Лекса до сих пор не понимает, что в этой девушке было такого, что смогло зацепить ее. Но Вудс точно, в мельчайших подробностях помнит свою реакцию, когда впервые увидела Костию. Та, легкой походкой прошла между рядов, небрежно откидывая упавшие на лицо волосы и оглядывая помещение своими серыми, источающими спокойствие и даже какое-то безразличие глазами. В те мгновения, ей показалось что эта девушка сама соткана из света и воздуха, возможно такой эффект придали солнечные лучи, проникающие в кабинет сквозь огромные окна и играющие в рыжеватых волосах девушки, возможно - та воздушная легкость ее походки и жестов, а возможно и не в меру разбушевавшееся воображение самой Лексы. Как бы там ни было, Вудс и по сей день не встречала более прекрасного создания. Тогда, в кабинете, когда Костия села за свободную парту справа от Лексы, Вудс буквально забыла, как дышать. В те первые секунды, всё окружающее, для нее показалось далеким и незначительным, она просто любовалась идеальным профилем девушки, вдыхала, доносившийся до нее, аромат духов с нотками цитруса и корицы, и не могла поверить, что в этом довольно убогом мире существует настолько неземная красота. Каждый день она наблюдала за одноклассницей, украдкой бросая на нее взгляд во время уроков и ища ее глазами на переменах, среди шумной толпы в школьных коридорах. Она засыпала и просыпалась с мыслями о Костии, думала о ней ночами, фантазировала, вызывая в своем молодом теле, непонятное тогда ей, томление. Однажды ночью, Лекса проснулась, ощущая внутренний жар так, как если бы она была больна. Но больной она себя совсем не чувствовала, не считая неприятной тяжести внизу живота, где мышцы словно окаменели, а между ног, и вовсе разгоралось пламя и всё пульсировало, будто каждый удар бешено бьющегося сердца отдается туда. В ту ночь она впервые в жизни коснулась себя. Поддавшись какому-то инстинкту, Лекса опустила ладонь под одеяло, забираясь под резинку белья и дотрагиваясь до той напряженной точки, в месте где это было больше всего необходимо. Она, наслаждаясь каждой секундой новых ощущений, неуверенно, как бы изучающе двигая пальцами, медленно подвела себя к оргазму. С того дня, она стала делать это довольно регулярно. Такая разрядка приносила ей физическое удовлетворение на какое-то время, но морально, это было не легко. Каждый раз спускаясь с пика удовольствия, ее обуревал стыд, в душе была пустота, а чувство одиночества становилось невыносимым. Так продолжалось более года. Утром школа и бесполезные попытки сосредоточиться на учебе, ибо ничто не могло оторвать Лексу от молчаливого созерцания предмета своего обожания. Она смотрела украдкой, робкими взглядами из-за занавеси своих распущенных волос, тайно, чтобы, не дай бог, никто не догадался, что Лекса Вудс, одинокий забитый волчонок, влюбилась в девушку, ставшую за считаные дни одной из самых популярных в школе. После занятий – работа. Автомастерская была единственным местом, где шатенка совсем не думала о Костии, не только потому, что времени на это не было, но и потому, что Лекса не хотела осквернять светлый образ Костии, связывая его в своих мыслях с этим грязным отвратительным местом, пропахшим бензином, машинным маслом и потом рабочих, что вечно ругались матом и сплевывали сквозь зубы вязкую темную слюну себе под ноги. За всю свою жизнь Лекса не встреча места более противного ей. Но там были и плюсы – ей не нужно было ни с кем разговаривать, она просто делала свое дело, подавая ключи, очищая детали от сработанного масла и полируя машины, доводя поверхность до зеркального блеска, молча и без вопросов. Вечера полностью были отданы урокам, над которыми Вудс корпела, стискивая зубы, через силу, но старательно выполняя все задания. И как бы сильно ей не хотелось порой бросить учебник, забраться на кровать и укрывшись от всего мира под одеялом, предаваться мечтам о Костии, она заставляла себя читать параграфы учебников, один за одним, решать задачи и учить, учить, учить. Потому что понимала: образование — это единственная возможность, дающая ей шанс, найти свое место в мире. А вот ночи, ночи были отданы грезам о Костии, девушке, к которой Лекса боялась даже подойти, той с которой так ни разу и не обмолвилась словом, той, что, вероятнее всего, и не ведает о ее существовании, и никогда не узнает о ее смерти… Одним днем всё изменилось. Это произошло за несколько месяцев до окончания Лексой школы. Она шла в автосервис, наслаждаясь тусклыми осенними, но всё еще теплыми лучами солнца, приятно согревающими кожу, впитывала запах уже пожухлой травы. Дым, от сгораемых на придомовых участках сухих листьев, щекотал ноздри. В обычный понедельник, она шла на работу привычной дорогой, в последний раз в своей жизни. Мастерская оказалась закрыта, что было более чем странным. Дернув пару раз дверь, Вудс уже было достала телефон, чтобы позвонить хозяину и узнать в чем дело, однако этого не потребовалось. Дверь открылась. На пороге стоял он сам, пьяный, в грязной одежде, перепачканной машинным маслом, остатками вчерашнего ужина и черт знает, чем еще. Он уставился на девушку стеклянными глазами, явно не соображая, что она тут вообще делает. Лекса отшатнулась от нахлынувшего на нее запаха перегара, вперемешку с вонью давно не мытого тела, вызвавшего в ней едва ли не рвотный рефлекс. Дальше было страшное… В первые секунды она совершенно не понимала, что происходит, видимо это и помешало ей сразу позвать на помощь, пока еще было возможно, пока ее хоть кто-нибудь мог услышать на улице. За закрытыми дверьми гаража, куда он затащил ее, больно хватая за запястья и прижимая свободную ладонь ко рту, кричать уже было бесполезно. Ужас и стыд, осознание собственной беспомощности и ощущение, что тебя, буквально, окунают во что-то мерзкое и липкое, от чего уже никогда не отмыться. Всё это смешалось и под натиском этих эмоций сознание Лексы будто одеревенело. Она видела и слышала всё, что происходит вокруг, чувствовала, как чужие грязные, грубые руки шарят по ее телу, забираются под футболку, больно стискивая грудь, как зловонное дыхание опаляет шею, как твердый бугор в его штанах упирается ей где-то в районе живота. И она пропускала эту информацию сквозь себя не задерживая, словно наблюдая со стороны за собой, но при этом, будучи не в состоянии что-либо сделать. Нет, она конечно пыталась как-то противостоять, но ей казалось, что ее тело движется, будто под толщей воды. Медленно, словно встречая сопротивление самого воздуха, стучала она своими крошечными кулачками ему в грудь и по спине, по лицу. Но эффекта не было ровным счетом никакого, силы были явно неравны. В то время, как тело всеми своими силами противилось неизбежному, мозг пытался это принять, в ее голове была только одна мысль: «побыстрее бы всё закончилось». В последствии она еще очень долго не сможет простить себя за это внутреннее принятие, долго будет ругать себя, ощущая собственную вину за то, что недостаточно сопротивлялась. Прокручивать весь этот кошмар в голове и размышлять, что еще можно было бы сделать, чтобы не допустить этого. Тогда, именно чувство, что она сама во всём виновата и не дало ей рассказать матери о произошедшем. А о том, чтобы пойти в полицию, она и думать без содрогания не могла, ведь даже мысль о бесконечных допросах, экспертизах и общественном внимании вызывала у нее приступ паники. Она просто рассказала, что не сможет больше работать в автомастерской. А через неделю, миссис Вудс, видящая, что с дочерью творится что-то неладное, но так и не достучавшаяся до нее, в попытке выяснить, что же происходит, предложила ей переехать. Переехать и попробовать начать новую жизнь в городе, где у них обеих будет больше возможностей, в Нью-Йорк. На что Лекса не задумываясь согласилась. Первые месяцы после переезда, по истине можно назвать лучшими, самым светлыми, самыми спокойным в жизни Лексы. Несмотря на трудности в новой школе, где учиться оказалось на порядок сложнее, чем в старой; несмотря на то, что Лекса безумно, безмерно тосковала по Костии и тоска эта сдавливала ее грудь всегда, везде где бы она ни находилась; несмотря на то, что не проходило и дня, чтобы она не вспоминала, как над ней надругались и не просыпалась, порой, по ночам в слезах, глуша рыдания подушкой, эти дни были наполнены надеждой. Надеждой на новую, лучшую, жизнь, в которой не будет места пустоте и одиночеству. Она знала, была уверена, что всё переживет, научиться жить заново, не оглядываясь, потому что вот он, чистый лист перед ней – бери и пиши историю своей жизни, жизни, в которой она твердо намеревалась стать счастливой. И у нее получалось. Новый город. Смена обстановки благотворно влияли на нее. Она получила аттестат и поступила в колледж, девушка снова начала разговаривать с мамой каждый вечер, о всяких пустячных мелочах. Они строили планы как им накопить на подержанный автомобиль и следующим летом отправиться отдыхать. Лекса словно наполнялась жаждой жизни изнутри, каждый день приносил ей всё больше радости, просто от того, что она просыпается, завтракает вместе с мамой, идет в колледж и с каждым днем воспоминания о неудачах и ужасах прошлого становились все тускнее. Потихоньку в ней пробуждалось это желание, желание жить, дышать полной грудью, желание найти друзей и перестать бояться быть высмеянной или непонятой. Однако, все ее надежды рухнули в одно мгновение, в то самое, когда ее мама, стоя на кухне улыбаясь говорила ей о том, как ей нравится новая работа, а Лекса слушала, также улыбаясь и чуть щурясь от лучей закатного солнца, что пробивалось сквозь жалюзи и солнечные зайчики прыгали по столу, довольная тем, что жизнь у них обеих, начала налаживаться, но внезапно лицо миссис Вудс искривила гримаса боли и она, схватившись за голову упала на белый кафель кухонного пола. После этого была неделя, проведенная в больнице, бесконечные анализы и обследования, пока не прозвучал страшный, как сама смерть, приговор врачей – быстро прогрессирующая опухоль мозга. А еще через четыре месяца мамы не стало. Четыре месяца ада, когда Лекса буквально чувствовала, как она выгорает изнутри, ощущала, как на месте, когда-то овеянного надеждой сердца, образуется огромная дыра, пустота которой, засасывала ее как трясина, из которой невозможно выбраться. И самым пугающим в этой ситуации было осознание того, что помощи ждать неоткуда. Врачи не стали давать ложных надежд, прописав миссис Вудс ряд обезболивающих препаратов, призванных лишь облегчить страдания умирающей женщины. И Лекса, и сама мать прекрасно понимали, что конец очень близок, оставалось только дождаться его… Ожидание… тяжелое, наполненное болью, отчаянием, безысходностью и чувством вины ожидание. Именно так Лекса охарактеризовала бы то время, когда ей приходилось воочию наблюдать агонию собственной матери. Под конец, когда мама почти перестала приходить в себя, находясь большую часть суток без сознания, в голову неимоверно уставшей и совершенно отрешенной от реальности Лексы все чаще, словно маленький жучок в древесную кору, стала вгрызаться одна ужасающая мысль, та самая мысль, что когда-то уже посещала ее в безвыходной ситуации: «Побыстрее бы всё закончилось…», и тогда Лекса беззвучно плакала сидя у постели умирающей, ненавидя себя за эту слабость, за собственную никчемность и бесполезность всё сильнее. И даже, когда в то промозглое утро мама перестала подавать признаки жизни, Лекса поднесла к ее рту маленькое зеркальце, чтобы убедиться в отсутствии дыхания и не увидела ничего на гладкой холодной поверхности, первое чувство, что она испытала было облегчение. И лишь потом она горько разрыдалась, уткнувшись лицом в недвижимую грудь матери… *** - Стой! Не делай этого… Лекса вздрогнула и едва не потеряла равновесие на узком парапете. Голос сзади такой знакомый, но она не смогла понять кто это, пока не повернула голову. - Кларк Гриффин… Блондинистая, веселая, порой даже раздражающе веселая и жизнерадостная соседка Лексы, живущая этажом выше. Они частенько пересекались в коридоре, особенно по вечерам, когда Лекса возвращалась с работы, а Кларк, видимо, только отправлялась туда. Несмотря на свою назойливость, даже иногда какую-то наглость, Гриффин нравилась Лексе. Когда они только переехали в этот дом, Кларк была первой из соседей, кто зашла к ним познакомиться, и единственной, кто пришел выразить соболезнования после смерти мамы. - Что ты тут делаешь? - Это я хотела бы спросить у тебя, Лекса, - ответила Гриффин медленно подходя к девушке, - я увидела, что ты поднимаешься на крышу, и решила посмотреть, мне же любопытно, что ты могла забыть здесь в два часа ночи. Кларк сделала еще несколько шагов ближе к Вудс, когда та ее остановила, взмахнув рукой: - Не подходи, пожалуйста… - Хорошо, я не буду подходить, - Гриффин поднимает руки, как бы сдаваясь, - а ты не прыгай. На блондинке были только короткие домашние шорты и старый потертый свитшот, на ногах смешные домашние тапочки с мордочками енотов, всё говорило о том, что девушка очень торопилась, раз даже не успела впрыгнуть в более подходящую обувь. - Я… - Лекса сглотнула, признаваться в том, что она поднялась сюда именно для того, чтобы прыгнуть, почему-то было очень стыдно, - это не твоё дело Кларк. - Если ты действительно хочешь покончить с собой, то мое, Лекса. Но Вудс будто бы уже не слышала или даже просто не слушала ее. Кларк била сильная дрожь, от холода и ветра, но больше всего от нервного напряжения. Она понимала, что, поднявшись на крышу вслед за шатенкой, приняла на себя огромную ответственность. И не простит себе, если та все-таки совершит задуманное. А в том, что Лекса здесь для этого она не сомневалась, поэтому смотрела на Вудс, боясь пошевелиться, боясь спровоцировать ее на последний шаг. Лекса же тем временем вновь отвернулась от блондинки и смотрела перед собой, на ночной город, хотя определение «ночной город» не вполне подходит, ведь взгляд ее упирался в грязную стену соседнего дома, а мысли были очень далеки от этого места. Воспользовавшись этим ступором шатенки, Гриффин потихоньку подошла к парапету в нескольких метрах от Лексы. Вудс заметила это только, когда блондинка, стараясь не поскользнуться, взобралась на него, балансируя на полусогнутых ногах и ловя руками равновесие. - Какого черта ты делаешь, Гриффин? – Лекса удивленно смотрела на девушку. - Хотела, узнать, что такого привлекательного ты нашла тут. Знаешь, а здесь довольно высоко, но недостаточно высоко, чтобы стопроцентно разбиться насмерть, Лекса. - Ты ничего не понимаешь, Кларк! Убирайся! - Чего я не понимаю?! – точно так же повышая голос, спросила Гриффин, - Того что тебе плохо после смерти матери? Того что ты одинока и у тебя совсем никого нет? Ты думаешь я не вижу? Но ты же сама не подпускаешь никого, ведь чего я только не выдумывала, чтобы приблизиться к тебе… - Что?... Зачем? Зачем тебе… - Я хотела подружиться, - перебила девушку Гриффин, - всегда хотела, еще до того, как твоя мама… но ты всегда была такой отстраненной и когда мы встречались на лестнице, мне казалось, что ты как будто боишься меня. А потом… - блондинка тяжело вздохнула, - помнишь, как я забыла ключи и попросила у тебя пройти через твою квартиру, чтобы воспользоваться пожарной лестницей? Так вот, ключи были при мне, я просто искала предлог, чтобы заговорить, убедиться, что с тобой всё в порядке после… после того, что случилось. - Убедилась? – как-то зло спросила Лекса. Вот оно! Эмоции! Настоящие человеческие эмоции, мелькнувшие в глазах и голосе шатенки, так необходимый для Кларк знак того, что девушка всё еще способна чувствовать, что она еще не мертва внутри, что не притупилось в ней еще ощущение реальности, а значит ее еще можно спасти. - Убедилась… что ничего не в порядке… - тихо ответила блондинка, глядя точно в зеленые отражающие лунный свет глаза, глаза до краев наполненные болью, отчаянием и злостью на весь мир, но в глубине которых, читалась мольба о помощи. Кларк понимала, что нужно говорить. Говорить, не останавливаясь и не отпуская ее взгляда. Нужно удержать ее. - Лекса, я очень хочу помочь тебе, но знаешь, дело не только в этом. У меня совсем никого нет в этом городе, так уж вышло…. И если мы станем друзьями, мы могли бы помочь друг другу… помочь перестать быть одинокими… - Но почему? Почему тебе не всё равно, что будет со мною, Кларк? Умру я, разбившись, об эту проклятую землю, или продолжу свое жалкое существование? Почему? Было видно, как Лекса нервничает, не понимая, как вышло, что еще пять минут назад она была совершенно одна, готовая броситься вниз, уверенная в своем желании, уверенная в том, что это единственно правильное решение, а теперь она колеблется. И если до появления соседки, она не ощущала ни холода, ни пронизывающего ветра, то сейчас она чувствовала, что замерзла, чувствовала, как немеют пальцы на ногах от напряжения, как голова начинает кружиться от высоты. А Кларк всё отчетливее понимала, что Лекса не хочет смерти, она хочет жизни, лучшей жизни, что когда-либо была у нее, но в этой жизни ей необходима поддержка, которую она отчаялась найти. Нужно только подобрать правильные слова, лишь бы угадать… И Кларк ответила: - Потому, Лекса, что человек не остров, который был бы сам по себе, человек всегда часть континента… - Потому смерть каждого умаляет и меня, ибо я един с человечеством*, - почти шепотом договорила Лекса. Она сразу вспомнила эпиграф к одной из своих любимых книг, и всё то, что накапливалось в ее душе, со дня смерти мамы, стало неудержимо рваться наружу, она заплакала, взахлеб, короткими вздохами хватая воздух и позволяя соленым каплям свободно течь по щекам. Это были слезы облегчения, они лились и лились, из ярких зеленых глаз шатенки, смывая весь тот мрак, что окутывал девушку, смывая то наваждение, что заставило ее подняться сюда этой ночью. И еще слезы эти были слезами благодарности девушке по имени Кларк Гриффин, которая когда-то была ей совсем чужой, но за несколько минут сумела стать самым близким для Лексы человеком. Просто потому, что обратила внимание, просто потому, что не прошла мимо, не побоялась подняться на крышу в эту холодную ночь и встать бок о бок с Лексой у края, у этой черты и показала, что ей не все равно. Кларк спрыгнула обратно на крышу и протянула руку Лексе. Та, замешкавшись лишь на секунду, протянула свою в ответ и обхватив холодную ладонь блондинки своей, сделала шаг ей навстречу… шаг к жизни. *- цитата, которою не вполне точно воспроизводят Кларк и Лекса принадлежащая Джону Донну и ставшая эпиграфом к роману Э.Хемингуэя «По ком звонит колокол»: «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если волной снесёт в море береговой Утёс, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок твой или друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе»