49 августа

Смерти нет, счастливчик, есть только иллюзия, достоверная, как всякий хороший цирковой фокус. Трюкач ныряет в замаскированный люк, а зрители в зале думают, будто он только что исчез навсегда. Смерти нет, счастливчик. (с) Макс Фрай

— Черт подери, я думал, тебе стало хуже, — Дин бегло осматривается по сторонам и останавливает взгляд на Касе. Тот сидит на полу в позе лотоса, пересчитывает белые таблетки амфетамина и вообще никак на слова Дина не реагирует. Даже головы не поднимает. Он считает, сбивается и начинает заново. В какой-то момент Кас все-таки психует и бросает это гиблое дело, складывая горсть таблеток в карман заношенных штанов. В последнее время он ничего не может и не хочет доводить до конца, даже если это его личный способ упорядочить мысли, даже если он касается пересчета наркотиков. — Это я попросил Чака сказать тебе это, — наконец отвечает он. — Знаешь, одному здесь бывает скучно. Кас пожимает плечами, и этот жест в тандеме с безграничным и всепоглощающим безразличием Каса моментально выводит Дина из себя. — Ты понимаешь, что я отвечаю за всех? Всё на мне. Оборона. Охранная система. Боевая группа. — Дин старается говорить спокойно, но с каждым словом все больше распаляется. — Я чертов командир чертового лагеря, Кас! А Чак приходит и говорит мне, что тебе стало хуже. Ты понимаешь, что я не могу бегать по каждой твоей прихоти только потому, — на этом месте Дин делает акцент, — что тебе скучно?! И Кас снова заставляет его ждать ответ. Он будто специально тянет время, хотя больше и тянуть-то нечего. Кас медленно поднимает глаза, будто изучая Дина, и что-то есть в его взгляде на грани праздного интереса и непристойности. И глаза эти застилает то ли наркотическая пелена, то ли пелена дикой боли, которую Кас вынужден испытывать изо дня в день, но сейчас эта поволока отчего-то приобретает не целомудренный подтекст. Вообще-то «хуже» — это понятие растяжимое. Особенно сейчас, когда на дворе две тысячи четырнадцатый год. И особенно для Каса. Две тысячи четырнадцатый — это вообще больше не время. Теперь это место... местоположение, географическая широта и долгота. Бездонная чёрная дыра. Чертов бермудский треугольник, из которого не возвращаются. Время в две тысячи четырнадцатом банально не существует и оттого не играет совершенно никакой роли. Повстанцы сверяются по часам, собираясь на очередную вылазку, а еще выбивают даты смерти на надгробиях, но на этом — всё. Две тысячи четырнадцатый — это когда хорошо не бывает в принципе. Быть в порядке — это значит испытывать стабильную боль во всевозможных местах на человеческом теле, обладателем которого Касу посчастливилось быть. И если он говорит, что ему стало хуже... Ну, хуже может быть разве что предсмертная агония. А до тех пор ты в порядке и жаловаться можешь даже не начинать. — Мне бы не хотелось напоминать тебе об этом, Дин, но было время, когда я приходил на любой твой зов, — абсолютно серьёзно говорит Кас, с вызовом глядя Дину в лицо. Дин не подаёт виду, но эти слова бьют без промаха прямо под рёбра. Ему хочется сказать, что он никогда не звал его по пустякам, но совесть подсказывает ему, что и Кас вряд ли устроил эту свою выходку веселья ради. Тем не менее, Дин думает, что не позволит Касу манипулировать им. Дин никому этого не позволяет, и ему не будет. — Не смей меня шантажировать, — твердо чеканит он. — Даже не пытаюсь, Дин, — Кас встает на ноги и, криво улыбаясь, вытирает руки о штаны. Дин. Удар туда же. С размаху и очень точно. Каждый раз одно и то же: Кас зовёт его по имени, и что-то в Дине просыпается такое старое, почти сгнившее под гнётом их личной бермудской клетки, в которую на сей раз засадил их сам Люцифер. В Дине просыпается что-то похожее на жизнь, и это ему совершенно не нравится, потому что в их новом мире данному чувству и состоянию нет места, и уж точно нет никакого времени. Так что Дин просто разворачивается и уходит, ничего больше не отвечая Касу и не давая тому возможности нанести ещё один удар. * * * В следующий раз, когда Чак заикается о том, что Касу стало хуже, Дин недоверчиво качает головой. — Если это его очередные фокусы… — начинает он и не заканчивает предложение, замечая, что Чак слишком потерянно выглядит. — Вообще-то он просил не говорить тебе, но... Не дослушав, Дин срывается с места и бежит в дом. Когда он переступает порог, то успевает увидеть загибающегося от боли Каса. Тот заходится хриплым кашлем прямо у него на глазах. Когда приступ проходит, Кас будто замирает в ожидании следующего. Дин опускается на кровать рядом с ним, но от Каса не следует никакой реакции. Скорее всего, он этого даже не замечает. Его кожа настолько бледная, едва ли не выцветшая, словно старая фотография, на лбу испарина. Он бормочет что-то нечленораздельное, но Дин, уже наученный опытом, не силится услышать, что именно. Скорее всего, это лишь очередной бредовый сон, какие не раз снились Касу за те дни, что его лихорадит. Иногда в этих снах он зовет Дина, он просит его остаться. А еще — всегда говорить правду. Только Дин не знает, о какой правде его просит Кас. А потом Дин сидит с ним рядом до самого утра, благо в округе затишье и в самом лагере спокойно. На дворе солнечными всплесками зарождается раннее утро, на которое не запланирована ни единая вылазка, так что он может себе позволить такую вольность — хотя бы одно утро провести рядом с Касом. Но за этим утром следуют и другие. С этих пор, Касу действительно стало хуже. Боли сковывают его, лишь изредка позволяя вставать с постели. Каса начинают мучить галлюцинации, и ему по-прежнему снятся кошмары и бредовые сны. А Дин по-прежнему никак не может решиться спросить его по пробуждении, о чем же тот все-таки просит. Стрелка на часах на стене всегда, особенно ночью, ползет лениво, и иногда Дину кажется, будто вовсе в другую сторону. * * * Изо дня в день Кас слабеет все больше. Августовская духота будто иссушила ему лёгкие, если не вырвала из груди: он с трудом дышит, кашляет кровью и редко приходит в себя. В такие часы, если им повезло, и Касу действительно выпало достаточно времени для разумного существования, они разговаривают друг с другом. Они говорят о чём угодно, избегая только одной темы. Негласному табу подверглась тема жизни, которой они лишились рука об руку, той, что была у них вне пленившего их бермудского треугольника. В такие часы Кас просит рассказать его о том хотя бы, что происходит за пределами хижины, в которой он вынужден проводить все своё время. И сначала Дин действительно что-то рассказывает. Часто совершенно неинтересные Касу вещи, но тот все равно не сводит с него глаз, особенно в редкие моменты, когда лицо Дина расслабляется и он вспоминает что-нибудь приятное или даже смешное. А после они оба просто подолгу молчат. — Мы, наверное, не переживем этот август, — в один из разов просветления задумчиво произносит Кас, разрушая воцарившееся безмолвие, и глядит куда угодно, только не на Дина. — Разве что убедим оставшихся выродков принять наши души... Тогда, может, и выгадаем пару дней. Или я могу выгадать их только для тебя — так твоя жизнь продлится в два раза дольше. Главное, успеть, пока я здесь. А то и продавать будет нечего. Он говорит это так просто, как если бы уточнял, сколько ложек сахара положить Дину в чай. Но как он помнил, что Дин кладет две, так и Дин знал, что Кас слов на ветер не бросает — он действительно продаст свою душу за его. Так что да, на ветер он бросает исключительно самое важное. — Ты не умрёшь, — после долгого молчания говорит Дин так, будто запрещает Касу это делать. — Ты же не можешь оставить своего человека, — он говорит это без колебаний, твердым голосом, а у самого будто дыра внутри и никакой веры в сказанное. — Я больше не ангел. И Дину слышится повисшее в спёртом воздухе: «А ты больше не мой человек.» — Ты не умрёшь, — жестко повторяет он и добавляет: — Ни в этом чёртовом августе. Я тебе не позволю. Кас смотрит на Дина с полуулыбкой и, видно, хочет что-то возразить, но вдруг снова заходится кашлем. И становится очевидно, что на сегодня все разговоры окончены. Главное — чтобы не навсегда. * * * Кроатоновцы продолжают совершать нападения на лагерь Читакуа, но выживших остались считанные единицы, так что все, что от них требуется — сидеть тихо, и тогда вероятность, что их не тронут, останется по-прежнему достаточно высока. У командира отряда, идущего в каждый бой рука об руку с неминуемой смертью, не может быть чувства вины. Изначально оно только мешает, и все, что от тебя требуется, — избавиться от него. А затем ему просто неоткуда взяться. Слишком мертвеешь сам. У командира не может быть чувства вины, но, тем не менее, оно грызёт Дина с нескрываемым удовольствием всякий раз, когда он видит, как Кас балансирует на грани сознания, все чаще срываясь в пустоту. Вина выедает его изнутри, и Дин с трудом сдерживается, чтобы не спустить в себя всю обойму. Смерть дышит Дину в затылок, когда он спит, и устало ждёт на его крыльце своих неизменно прибывающих постояльцев. Но Дин не даёт смерти и шагу ступить в дом, где в полусне забывается Кас. И чтобы забрать его, ей вовсе не нужно никаких разрешений, но Дин для себя твёрдо решил, что Каса он не отдаст, и даже поверил в это. Смерти, возможно, смешно, но у неё-то времени — целая вечность. И Дин думает: если она действительно там сидит, то пусть ещё подождёт. * * * В одну из ночей в шёпоте Каса Дин разбирает вопрос. Тот спрашивает, какое сегодня число. Дин отвечает ему, не задумываясь, хотя и не понимает, почему это волнует Каса в мире, где время и даты утрачивают значение. Но он, конечно, не получает никаких объяснений, ибо дальше говорить хоть сколько-нибудь связно тот вовсе перестаёт. Однако этот вопрос начинает всплывать всё чаще, и в итоге становится чуть ли не единственной вещью, которая беспокоит Каса. И Дин отвечает Касу как есть до тех пор, пока не находит Чака, пустившего себе пулю в лоб. После этого всё меняется. После этого Дин ищет и ищет ещё людей, но неизменно находит только трупы, которые больше нет смысла закапывать. Дин понимает, что, похоже, смерть слишком долго скучала на его пороге — работёнка забирать души убитых в общем-то так себе, но тоже вполне годное развлечение в их долине мрака и мертвенного уныния. Когда Дин хоронит Чака, из привычного ему мира живых больше ничего не остается и никого нет. Есть только всё еще почему-то встающее по утрам солнце, удушливый август и Кас. Теперь, когда боевые действия остались позади, сменившись безмолвной борьбой с непрошеным гостем за Каса, становится делом чести — так или иначе отстоять ангела, пусть и на мёртвой земле. Дин даже не допускает мысли, что, возможно, уйти в эту самую землю — было бы самым простым и самым верным решением для них обоих. Абсолютное одиночество сводит Дина с ума, но он упрямо сохраняет рассудок до последнего. Или только думает, что держится. Четкие границы между днями стираются, сливаясь в бескрайнее, бесконечное всегда. Дин как будто всю жизнь стерёг Каса и сидел у его постели. Будто всю жизнь курил у порога на пару со смертью. Будто всю жизнь его легкие отравляли не сигареты, а свежий воздух две тысячи четырнадцатого — копотью оседающий в лёгких смог. Будто всю жизнь он, когда бы ни захотел, мог встретить дымный рассвет, волной апокалипсиса выброшенный на небо, словно дельфин на берег, чей бок серебрится зависшими в воздухе мягкими хлопьями пепла. Дину все чаще кажется, что с ним это всё было всегда. Не продавая душу демону перекрестка, Дин будто бы продал её самому времени. Дин не помнит больше, какое сегодня число, но он точно уверен, что сейчас август. Ни в какой другой месяц не было и не может быть так изнуряюще душно, как в августе, особенно если речь идет об августе две тысячи четырнадцатого. Ни в какой другой месяц Кас не чувствовал себя хуже. * * * В конце концов, наступает момент, когда Дин не может ему не врать. В этот день сознание Каса проясняется, и он безотрывно глядит в распахнутое окно: это самое близкое расстояние до небес, в которые с толикой вожделения вглядывается Кас. Дину в эти моменты кажется, что небо действует на него с неким наркотическим эффектом, таким завороженным, в какой-то степени даже фанатичным, выглядит Кас. Он не говорит Дину, что пытается разглядеть там, вдали, за серебристым боком дельфина, но Дин и без слов знает: Кас скучает. Скучает по небесам и крыльям, свободе, ощущению полёта... даже не так, — ощущению, что ты — есть полёт, что ты — свобода. Кас рассказывал раньше об этой ангельской эйфории, которую прежде испытывал сам, когда мог еще взмыть в далекую высь. Но война обрезала ему крылья, и всё, что Дин может дать Касу — просто быть рядом. Не слишком много взамен на то, что тот отдал за него самого. На самом деле, слишком щедро, по мнению самого Каса, пусть Дин и не верит ни единому слову. — Не понимаю, что ты пытаешься там увидеть. Все эти сукины дети сбежали, ручкой они тебе не помашут, — выплевывает Дин. Кас с интересом опускает взгляд ниже — на деревья, цвет которых за пеленой дыма потерял былую сочность и теперь кажется удручающе грязно-зелёным. — А то я этого не знаю, — безразлично произносит Кас. — Меня волнует другое. Листья. Они должны опасть, должны пожелтеть. Так устроен этот мир. На эти слова Дин недовольно морщится: — О, ну давай, расскажи мне, как именно он устроен. Может, я еще Библию почитаю на досуге. Но Кас не обращает на саркастичные комментарии Дина никакого внимания. И Дин понимает, что тот отвлечен чем-то важным конкретно для него. — Дождь должен смыть кровь и пепел с мертвой земли. Осень должна усыпать землю листьями. — Сейчас все ещё август… — Похоже, только благодаря тебе, — усмехается Кас. — Что ты имеешь ввиду? — Дин как-то прищуривается, заведомо ожидая, что ответ ему не понравится. — Тебя послушать, — Кас переводит взгляд на него, — так сегодня какое-нибудь сорок второе августа. — Иди ты к черту, — бросает Дин и, задумавшись, добавляет: — Хотя, впрочем, мы оба уже на месте. Дни идут, Касу больше не становится лучше, и Дин постепенно утрачивает сомнения в том, что их разговоры на этот раз закончены навсегда. Удушливый август по-прежнему вдохновенно жжет под ногами землю и выжигает кости погибших. А в сентябре мог бы начаться дождь. * * * В один из вечеров сумрак спускается не только на разрушенный лагерь. Он проникает внутрь хижины, он проникает в Каса. Все самое худшее, что только происходило с ним за все эти дни, настигает его единовременно, в этот раз явно не собираясь отступать. Вероятно, у смерти не осталось иных занятий, кроме как увести Каса за собой во тьму. Помимо уже ставшего привычным кашля кровью, у Каса начинаются частые приступы асфиксии, продолжительность которых увеличивается с каждым новым разом. Жар уже не уходит, и свидетельство тому — постоянная испарина. Сердце колотится словно бешеное, не давая ни единого шанса на передышку. Мысленно Кас продолжает взывать к небесам, чтобы оно перестало биться вообще. Опустевшее безграничное небо не отвечает на его молитвы. Дин, на самом деле, не способен даже определить, сколько продолжается эта агония. Он помнит каждые последние несколько секунд отчетливо, а все, что чуть старше, превращается для него будто в сон. Точно так он помнит, как пытался поить Каса водой, и это, естественно, не помогло; как переложил его ближе к окну ради иллюзорной прохлады… Как кричал на Каса, чтобы не смел умирать, пальцами крепко впившись ему в ладонь. — Ублюдок, только попробуй исполнить свое обещание. Только попробуй вот сейчас умереть и не пережить август. Кас, ты слышишь? Я тебе не позволю, Кас. Я не могу тебя отпустить. Как бесчисленное множество раз повторял: «Я с тобой. Я с тобой. Я с тобой, Кас. Я...», вцепившись в Каса руками, забрызганными его же кровью. Как сквозь хрипы и стоны он снова смог различить привычный вопрос, с которым на этот раз на Дина обрушилась правда, которую он подсознательно отвергал все это время. Ты не умрёшь. Ни в этом чёртовом августе. Я тебе не позволю. И Дин понял, что это ключ, что это и есть ответ. — Это ведь я же, да? Я же тебя держу здесь? Видно, смерти и впрямь надоела их с Дином молчаливая борьба. И из этого состояния Кас уже не выберется. Но Дин может ему помочь, может дать необходимое успокоение. Раз уж его веры достаточно для того, чтобы этот август длился вечно, то освободить Каса от своей веры он тоже сможет. — Сегодня сентябрь. Восемнадцатое, — наконец, отвечает Дин. — Спасибо за правду, — произносит Кас. Мысли вновь начинают путаться, Дина мутит, и он теряется. Он приходит в сознание, только чтобы обнаружить себя уже на улице окруженным ничем и никем. Непривычное и бесконечно знакомое ничто. И вокруг никого, совсем. То есть, действительно, никого. Дин один, и нет ни единой души на сотни метров вокруг него. Только белесый воздух, пропитанный затхлым запахом гари, от чего почти болезненно саднит горло. Пепел оседает прямо на волосах, оттеняя их словно проседью, которой у Дина никогда не будет, ибо он просто не доживет. Пепел витает в воздухе, оседает на одежде, на лице, придавая ему холодный, мертвенно-бледный цвет. Пепел забивает ноздри, хотя когда Каса нет рядом, то и дышать-то вроде незачем. Правда, Дин не уверен, что сейчас вообще дышит. Под ногами что-то хрустит, но Дин даже головы не опускает, чтобы убедиться, что это не кости. Он делает пару шагов на удачу и чуть не цепляется носком армейского сапога за выступ в иссушенной, растрескавшейся земле. Плита. “Кастиэль 18 сентября 2014 года (49 августа)” Дин стоит на могиле и с даты не сводит глаз. Кас похоронен, и он похоронен ни кем иным, как самим Дином, о чем свидетельствует бредовая приписка под реальной датой на надгробии. И это вроде как сводит с ума каждое мгновение, пока мозг обрабатывает эту информацию. Хотя казалось бы, куда больше. Как и почему он здесь оказался, Дин не знает. Он не уверен, что знает и понимает в этом мире хоть что-нибудь. Разве что чувствует, что в рамках человеческих измерений, скорее всего, прошел не день, не два, а может быть, даже не месяц, хотя в его памяти Кас умирал лишь пару минут назад. Дин толком даже не замечает, когда начинается дождь и что тот мгновенно перерастает в ливень. Дин подставляет лицо каплям, и его одежда промокает насквозь. Дин не знает, значит ли это, что время снова запущено. Может быть, это Кас дает знать, что вернулся домой и что осень все-таки наступила. Может, теперь его очередь, и Кас ждет его за горизонтом, не понимая, отчего же Дин медлит. Может, из бермудского треугольника и есть дорога в какое-нибудь куда-нибудь, а черные дыры вовсе не являются безвозвратным убивающим тупиком. Может, Дин напрасно боялся, а смерти, на деле, нет, это шутка, розыгрыш, просто хороший трюк. Капли струями прорисовывают циферблат, они даже рисуют стрелки. Дин смеётся, думая, что одурачил смерть. Дин смеётся, ведь он в эту смерть не верит. Он стоит на краю вселенной, если у той есть край, и один единственный ей владеет. В этом мире он может все. Дин хохочет так громко, как никогда раньше, и на этой пустоши его смех — лишь короткий и тихий звук. Когда смех стихает, Дин, не глядя, хлопает по карману, с облегчением ощущая ожог металла от рукоятки глока. Дин надеется встретить Каса по ту сторону неразрывной стены дождя. И какая уж, к черту, разница, даже если его там нет.