Татуировка на душе

Ты сдвигаешь очки ближе к переносице. Мне достаточно этого жеста, чтобы понять. Ты нервничаешь. Ленивая осенняя муха бьется в оконное стекло, за которым полыхает закат. Ты всегда умела выступать перед аудиторией, но сейчас выглядишь студенткой-первокурсницей, сдающей первый устный зачет. Сидящие за партами родители тихо изнывают от жары и скуки. — Переход ваших детей из начальной школы в среднюю может сопровождаться стрессом. И если мы хотим его смягчить, мы должны чаще обращать внимание… Я не свожу с тебя глаз и непроизвольно облизываю нижнюю губу. Ты замечаешь это, и я вижу легкое дрожание листа бумаги в твоей руке. Выпрямляюсь на стуле. Ты роняешь лист, и он плавно опускается на пол. — Простите. Ты наклоняешься, чтобы поднять его, я вижу в вырезе декольте твою грудь, покрытую легким загаром. По моей спине ползет тонкая струйка пота. Почему в этой долбаной школе не работают кондиционеры? Я мечтаю о прохладном душе. С тобой. — Если у вас есть вопросы ко мне как школьному психологу, — ты поворачиваешься к доске и пишешь на ней свой номер телефона. Я смотрю на твои туго обтянутые серой юбкой ягодицы и понимаю, что на тебе нет нижнего белья. Ты, конечно же, просматривала списки детей, поступивших в пятый класс, и обнаружила мою фамилию. Максим ведь носит ее. Я не застала тебя врасплох. Но я и не собиралась. Кто-то давным-давно в бестолковом разговоре ни о чем упоминал, что ты работаешь в этой знаменитой школе. Но я не думала встретить тебя так скоро. — Скажите, а завтраки у них будут комплексные? Дебелая мамаша вытирает лоб синим платком в клетку. Сейчас еще пользуются такими? Или их выдают только суперматерям, которые точно знают, что про завтраки надо спрашивать именно у школьного психолога? Я даже не слышу, что ты отвечаешь, потому что неотрывно смотрю на твои длинные пальцы, скользящие по стройному бедру так, словно ты просто поправляешь юбку. Жест, предназначенный только для меня. Значит, ты уже не волнуешься и начала собственную игру. Игру, которая всегда сводила меня с ума. Бумагу ведь ты тоже выронила не случайно, паршивка. Я принимаю вызов и медленным движением заправляю прядь волос за ухо. Помню, как это тебя будоражило. — И если правильно организовать режим… Ты делаешь паузу и громко сглатываешь. Тридцать пар глаз в недоумении смотрят на тебя. Точнее, двадцать девять. Я смотрю на тебя взглядом похотливого хищника. Ты берешь себя в руки: — Если правильно организовать режим дня вашего ребенка, то можно избежать трудностей, возникающих из-за увеличения общей нагрузки и смены обстановки. Чувствую свинцовую тяжесть внизу живота. Если бы у меня был член, то мои джинсы лопнули бы от стояка. Если бы у меня был член, то ты давно была бы моей, а Павлик остался девственным профессорским сынком. Если бы у меня был член, ты бы не прозябала в средней школе, а, ну не знаю, преподавала бы в универе, где я заведую кафедрой. Если бы у меня был член, ты бы ходила со мной этим летом по улице Рамблас, и мы бы пили белое вино и ели паэлью. Или нет, я бы заказала пиво «Клара» и тапасы, а ты бы морщилась и говорила, что мне никогда не стать богемой. Но у меня нет члена. Поэтому я просто мать-одиночка, сын которой поступил в элитную физико-математическую школу. А ты психолог в этой школе. Удачное совпадение, мы все же столкнулись через 12 лет на собрании для родителей пятиклассников перед началом нового учебного года. Если не считать того вечера выпускников пять лет назад в пафосном ресторане, где мы с тобой вначале не смотрели друг другу в глаза, а потом ты практически изнасиловала меня, мертвецки пьяную, в курилке. Или тогда мне это приснилось? И вот сейчас ты в шифоновой белой блузке с глубоким вырезом стоишь напротив, и я опять чувствую боль. Как 12 лет назад, когда ты, лежа со мной в постели, медленно произнесла: — Знаешь, Павлик сделал мне предложение. Павлик, над которым мы с тобой смеялись — румяный увалень с уже намечающейся лысиной. На знакомстве с ним настояла твоя мама. Сын подруги ее детства. Маменькин сынок, похожий на плюшевого мишку. Он дарил тебе ужасные розовые гвоздики. А еще маленькие коробочки с птифурами. Цветы сразу отправлялись в урну, а птифуры я беззастенчиво поедала после нашего с тобой ежевечернего секса. Павлик перманентно краснел в твоем присутствии, все время что-то ронял и бесконечно цитировал свою маму. Никогда не забуду, как мы втроем пошли в кино, и там, сидя в последнем ряду, ты своей правой рукой довела меня до оргазма, продолжая неотрывно смотреть в экран, не выпуская левой руки из вечно потной ладошки Павлика. И вот ты говоришь мне, что Павлик, вероятно, станет твоим мужем. Может, ты предлагаешь вместе над этим посмеяться? Но в тоне твоего голоса есть что-то настораживающее, что-то такое, от чего мне не хочется смеяться. Я не собиралась быть подружкой невесты, я даже не думала о том, чтобы прийти на твою свадьбу. Спасибо тебе за милосердие — ты не послала мне приглашение. Это добило бы меня окончательно. Но, к счастью, ты неспособна на пошлые поступки. Не считая твоего замужества, конечно. Уверена, мое отсутствие обрадовало твоих родителей. Они ненавидели меня всеми фибрами души. Думаю, они боялись, что я уведу тебя из-под венца или, еще хуже, трахну где-нибудь в подсобке в разгар торжества. Они знали меня к тому времени пять лет. Ровно столько, сколько мы с тобой снимали вместе квартиру рядом с универом. И, несмотря на свое провинциальное мышление, они почти сразу догадались, что мы не просто закадычные подружки. Только они не знали, что это ты была инициатором, вдохновителем, провокатором. Это ты совратила меня уже через месяц совместного проживания. Ты сделала это абсолютно осознанно, дерзко и красиво. Ты всегда была целеустремленной и настойчивой. Я сама не поняла, в какой момент я растворилась в тебе, как ты стала моим миром. Мне нравилось все, что ты делаешь. Твоя походка, твой голос, твоя короткая стрижка и твоя манера держать сигарету. Я завидовала той легкости, с которой ты могла переключаться с одного занятия на другое, не зацикливаясь на мелочах. Меня восхищало и пугало, с какой простотой и небрежностью ты выкидывала надоевшие вещи, избавлялась от наскучивших отношений и никогда не записывала ничьих телефонов. «Надо будет — сами найдут», — говорила ты и смеялась так, как умеешь смеяться только ты. Каким-то особым заразительным смехом. Мне всегда нравилось тебя смешить. Я испытывала к тебе какую-то трепетную нежность в странном сочетании с непреодолимым влечением. Так вот. Твои родители. Они сразу заподозрили неладное. Еще когда ты привезла меня к ним домой на первые зимние каникулы. Твоя бдительная мама все время без стука врывалась в нашу комнату. Если бы мы были мужчинами, то точно превратились бы в импотентов. В конце концов мы додумались ставить стул вплотную к двери, и это вызвало у нее еще бОльшую панику. Зачем девочкам этот стул у двери? Мы лишь невинно пожимали плечами. Не могли же мы сказать, что пока дверь со стуком врезалась в стул, мы успевали разъединить наши сплетенные тела и разбежаться по разным углам. Мне было проще. Мой отец был так занят своей новой семьей, что ему было не до меня. Он просто исправно высылал мне деньги и, видимо, тихо радовался, что за пять лет я приезжала домой только дважды и то на могилу к маме. Я не была на твоей свадьбе. Рассказывали, что невеста была прекрасна, но напилась как сапожник. Я не видела тебя до того вечера встречи выпускников, пять лет назад. Уверенная в том, что ты, с присущей тебе легкостью наверняка давно забыла меня, я пыталась вычеркнуть тебя из своей жизни. Для меня забывание было мучительным процессом. Как свести татуировку — на коже остался саднящий шрам. Мне было проще ничего не знать о тебе, но иногда общие знакомые при встрече упоминали твое имя, и оно обжигало, словно меня хлестали по лицу крапивой. «Лиля Сокольская была у Ани на дне рождения, с Павликом, он такой смешной…» «На премьере видели Сокольскую с мужем, он от нее не отходит…» «Лиля похудела, неважно выглядит, да и детей у них что-то нет пока…» После этих невинных реплик на меня выжидающе смотрели, предвкушая мою реакцию. Интересно же, а вдруг заплачу, зайдусь в истерике, забьюсь словно раненая птица в предсмертной тоске. Даже незлым людям нравится провоцировать других. Я переводила разговор на другую тему, оставляя собеседников разочарованными. Ведь им хотелось знать подробности, чтобы обсудить потом в своем кругу. Естественно, мы же с тобой все пять лет были в топе горячих тем универа. Невозможно было скрыть, что мы пара. Слишком интимным было наше общение. Нас выдавало все. И то, как ты поправляла мою вылезшую из джинсов рубашку, как заматывала шарф на моей шее, практически целуя меня при этом. Наши странные пикировки, больше похожие на семейные разборки. То, что мы всегда были вместе и на вечеринках никак не реагировали на ухаживания однокурсников. Мы даже пили всегда из одного стакана по очереди. На первом курсе, когда нас еще не раскусили, от ухажеров не было отбоя. Помню, я как-то раз попыталась «стать нормальной» и пошла на свидание со знаменитым университетским плейбоем Резниковым. Помню твое белое лицо в окне. Когда я вернулась, ты стояла неподвижно и смотрела на улицу. Тебе было страшно: я ощутила этот страх, разлитый по комнате, как только вошла. Я тогда шагнула к тебе в объятия, выдыхая перегар дешевого шампанского, которым Резников щедро поил меня весь вечер. Может, мечтал, что я отдам ему свою девственность прямо в туалете ресторана. Наивный мудак, этот цветок давно сорвала ты, через пару недель нашей «чересчур близкой дружбы» (терминология твоей маман). И как только его шершавый язык попытался проникнуть сквозь мои стиснутые зубы, я поняла, что нет смысла в том, чтобы быть «нормальной», если это так противно. Я помню, как судорожно срывала с тебя одежду в ту ночь и как неистово ласкала твое такое родное тело. Как я хотела слиться с тобой в одно целое и остаться так навсегда. Лиля. Все эти годы я внутренне сжималась, когда слышала твое имя. Может действительно, стоило вытатуировать его где-нибудь на внутренней стороне бедра, там, где так часто твой язык оставлял влажные следы. Ты раздаешь листки с анкетами, просишь их заполнить прямо сейчас, я вытаскиваю из сумки ручку. Написать тебе, как перед твоей свадьбой я уехала в Крым и там, корчась от отвращения, назло тебе, отдалась первому встречному красавцу-блондину с бронзовой от загара кожей. Что секс с ним напомнил мне прием у гинеколога. Раздвинула ноги, зажмурилась и потерпела пять минут. Написать, как поняла, что беременна, и как решила сохранить ребенка, понимая, что иначе сойду с ума от тоски по тебе. Написать, как между молочной кухней, аспирантурой, двумя подработками и бесконечной чередой детских болезней я как-то умудрялась выкроить время для того, чтобы увидеть тебя в мелочах. В неприметных бытовых деталях. Покупая ползунки для Максима, я думала, что ты бы непременно захотела сиреневые с синими колокольчиками. Похоже на иллюстрации к «Мэри Поппинс», книге, которую ты обожала и которая красовалась в нашей квартире на почетном месте рядом с моей любимой — про мумми-троллей. Ты исключительно хорошо умела «обживать пространство». Когда мы только поселились, квартира выглядела как гостиничный номер, холодная и безликая. Совершенно незаметно на окнах появились веселые занавески с гномиками, на пол был брошен коврик какой-то буйной расцветки, а на кухне вся посуда оказалась в красный горошек. На стены ты повесила репродукции Магритта, которые, с твоей точки зрения, идеально сочетались с занавесочными гномиками. Я видела тебя во всем: в музыке, картинах, фильмах и, само собой, в этих чертовых песнях «Снайперов». Когда мы были на их концерте, ты, стоя в бушующей толпе, разгоряченная и пьяная прижалась ко мне всем телом и сказала: «Хочу, чтобы у тебя всегда была только я». Эгоистичная испорченная девочка-птенец. Ты тогда, очевидно, произнесла заклинание. Потому что мне до сих пор не нужен никто, кроме тебя. Ты — несводимая татуировка на моей душе. Я сжимаю ручку, не в силах заполнить ни пункта в анкете. Я не знаю, что я вообще могу тебе сейчас сказать, кроме того, что никогда не забуду, как криво усмехнулась в тот вечер: «Павлик будет отличным мужем». И ты совершенно серьезно, словно не заметив сарказма, ответила: «Я тоже так думаю». Это была бессонная ночь. Мы впервые лежали спиной друг к другу, не соприкасаясь, но я знала, что твои глаза открыты. И не выдержав, произнесла в темноту: — Ты думаешь, что будешь счастлива? После короткой паузы я услышала твой, сразу ставший каким-то чужим, устало-равнодушный голос: — Счастье — не самое главное в жизни. И мне захотелось завыть по-бабьи, вцепиться в тебя и не отпускать. Но вместо этого я кусала подушку, чтобы не разреветься. В ту ночь я ненавидела тебя всей душой. За твою холодную расчетливость, за любимое мной умение спокойно отрезать ненужное. За то, что этим ненужным оказалась я. Я съехала на следующий день. Утром. Дождавшись твоего ухода. Я просто исчезла из твоей жизни, чтобы не видеть, как ты прячешь свои глаза. Чтобы не цепляться в истерике за твой рукав и не ползать перед тобой на коленях, умоляя не бросать меня. Я слишком любила то, что у нас было, и хотела оставить это нетронутым. Не осквернять память о нас выматывающими выяснениями отношений, некрасивыми злобными разборками и взаимными упреками. Ты лишала нас будущего, но в моих силах было сохранить наше прошлое. В дальнейшем я сделала все, чтобы не столкнуться с тобой. Это было несложно. Как раз началась преддипломная практика — занятий не было. Даже защиту перенесла — пошла сдавать в другой день с параллельной группой. Меня приютила двоюродная сестра моей матери. Потом был Крым, поступление в аспирантуру, тяжело протекающая беременность и рождение Максимки. Я назвала его твоим любимым мужским именем, наверное, назло тебе. Просто вспомнила, как ты однажды сказала, что если у тебя родится сын, ты назовешь его Максимом, а если девочка — Сашей. В мою честь. Ты медленно приближаешься к моей парте и забираешь анкету, в которой я так и не успела написать ни слова. Начинает выступать директриса, высокая крупная женщина в пугающе безвкусном сером пиджаке, похожем на сталинский френч. Представляю, как мы бы с тобой это обсудили, и слегка улыбаюсь. Ты улыбаешься мне в ответ, очевидно понимая, о чем я подумала. Ты смотришь на меня, теперь уже не исподтишка, откровенно разглядывая. Что ж, для своих тридцати трех я выгляжу отлично. Меня часто приглашают на свидания преподаватели и даже студенты-старшекурсники. Но я не хочу «устраивать свою жизнь», потому что любые отношения будут казаться мне лишь жалким суррогатом того, что было у нас с тобой. Я смотрю на тебя и не могу насмотреться, я ощущаю себя человеком, которому после долгого скитания по пустыне наконец дали воды. Я не знаю, почему после всех этих лет я по-прежнему чувствую внутри эту трепетную нежность в странном сочетании с непреодолимым влечением. Мы не сводим глаз друг с друга, словно боимся, что, если одна из нас отведет взгляд, другая исчезнет, растворившись в воздухе. Директриса заканчивает нудить про то, какая у них офигенная школа и начинает объяснять, какой маленький у них бюджет. Ну само собой, сейчас на десерт обозначит сумму поборов, и нас выпустят наконец из этой духоты. Дверь кабинета открывается, и легкий сквозняк теребит твои волосы. Все встают, шумят отодвигаемыми стульями, верещат проснувшиеся мобильные, и в общей суете ты незаметно киваешь мне на выход. Я иду следом за тобой, пробираясь сквозь толпу потных уставших родителей, тихо и беззлобно матерящих министерство образования. Ты останавливаешься и ждешь, когда я поравняюсь с тобой. Твоя ладонь касается моей руки. — Третий этаж. Ты устремляешься вперед своей легкой пружинящей походкой, не оборачиваясь, уверенная, что я пойду за тобой. Я курю на крыльце, мне надо подумать, возможно, я хочу, чтобы и ты немного понервничала. Возвращаюсь в полутемное здание и поднимаюсь по лестнице. Где-то вдали по коридору на третьем этаже видна узкая полоска света, пробивающегося из-под двери. Мое сердце бьется в такт моим шагам. Я не знаю, что чувствую сейчас. Толкаю дверь. Ты сидишь на черном кожаном диване. Такая же, как 16 лет назад, когда я впервые увидела тебя в университетском дворе. Тонкая талия, лебединая шея, рассеянный взгляд синих глаз из-под очков в тонкой оправе, короткая стрижка. Словно птенец, выпавший из гнезда. Ты встаешь и запираешь дверь на ключ, потом тушишь свет в кабинете. Теперь комната освещена только фонарем с улицы и бледной сентябрьской луной. Я смотрю на твой силуэт в темноте. Ты протягиваешь ко мне руки. Я беру твои ладони и нежно касаюсь губами каждого пальца. Замечаю, что ты не носишь обручального кольца. Ты увлекаешь меня на диван. Я чувствую твои губы на своей шее. Твое горячее дыхание обжигает мою кожу даже через блузку. Вдруг ты отстраняешься и произносишь: — Саша. — Да? — я не понимаю, почему ты остановилась. — Ничего, я просто так давно хотела это произнести. Саша! Моя Саша. Язык соскучился. Я улыбаюсь: — Ты понимаешь, как двусмысленно это сейчас прозвучало. Ты смеешься моим любимым смехом. — Может, я хотела, чтобы это так прозвучало. — Ух ты, Лилия Валерьевна, Вы играете в опасные игры, последствия могут быть непредсказуемы… Ты утыкаешься лицом в мою грудь и, замерев, дышишь в ключицу. Мне почему-то становится невыносимо жалко тебя. — Лиль, что с тобой? — Ничего. Просто дышу тобой, не могу надышаться. Я глажу тебя по волосам. Целую в коротко стриженый затылок. Дую на взъерошенную макушку. Всегда обожала так тебя дразнить. Почему-то раньше тебя это безумно раздражало. Ты закатывала глаза и больно пихала меня локтем в бок. Ощущаю странную влагу на своей груди. — Малыш, ты там дышишь или ревешь? — А что, нельзя одновременно? — насморочным голосом произносишь ты. — Но мы даже платок в клеточку у той мамаши с завтраками не прихватили. Твои плечи сотрясаются, только я не могу понять, от смеха или от нового приступа рыданий. — Лиль, — я вдруг тоже ощущаю, как мой язык соскучился по этому сочетанию звуков. — Лилёк. Ты мой птенчик, — непроизвольно вырвалось, казалось бы, забытое. — Не смей плакать. Мы же живы. Никто не умер. Ты шмыгаешь носом, потом глухо произносишь: — Ты даже не представляешь, как я по тебе скучаю. Что я должна тебе ответить? Что тоска по тебе стала частью меня? Что я просыпаюсь с ней каждое утро? Что в день твоей свадьбы, находясь в Крыму, я прыгнула с обрыва в воду, и только чудом меня спасли какие-то мужики, рыбачившие неподалеку? Что я не могу смотреть фильмы, которые мы смотрели вместе? Особенно ужастики, потому что помню, как ты прятала свое лицо у меня на груди, вот так, как сейчас, и спрашивала: «Ну что, там уже страшное закончилось?» Что я должна тебе ответить? Рассказать, как я, накачанная реланиумом, на отлично защитила диплом? Как я не пошла на выпускной, потому что знала — там будешь ты? Вместо этого я просто пришла домой и выпила снотворного, но невовремя пришедшая хозяйка квартиры успела вызвать «скорую». Ты хочешь услышать от меня: « Я тоже»? Но я не могу это произнести. Потому что это все равно что человек, которому ампутируют руку, скажет, что он по ней скучает. Но ты не ждешь ответа. Ты кладешь голову на мое плечо и произносишь: — Ты сможешь когда-нибудь меня простить? Я не вижу твоего лица, но я знаю, что тебе чертовски плохо. Я знаю все оттенки твоего голоса. На секунду я пугаюсь, а вдруг ты смертельно больна, вдруг я чего-то не знаю. — Лиль, у тебя все в порядке? Почему ты задаешь такой вопрос? Сейчас. Хочется добавить, «а не 12 лет назад». Но я не хочу знать. Я не хочу знать, почему за все эти годы ты ни разу мне не позвонила, не попыталась хотя бы узнать, как я живу, поэтому я не говорю этого. Ты как всегда читаешь мои мысли: — Потому что все эти годы я боялась, что ты просто меня пошлешь и у меня не будет даже надежды. Тогда на вечере встречи… я хотела поговорить с тобой. Но ты сама знаешь, что там вышло. Я не уверена в том, что знаю, у меня до сих пор ощущение, что это все мне тогда приснилось. Мы в курилке вдвоем, я абсолютно пьяна. Практически под наркозом. Предусмотрительно напилась еще дома. Поэтому я просто тупо улыбалась тебе, не до конца осознавая, кто передо мной и что вообще происходит. Ты говорила что-то, но для меня это было словно немое кино. Я механически кивала, держа в руках сигарету, пока она не догорела до фильтра и не обожгла меня. Я чертыхнулась и, кажется, заплакала. Ты потянулась ко мне и дотронулась губами до обожженного пальца. Потом я ощутила твои теплые руки на моих бедрах. В моей крови было слишком много алкоголя. Я абсолютно не соображала тогда и на автопилоте расстегнула молнию на своих брюках, чтобы помочь тебе добраться до заветной цели. Ты что-то шептала мне на ухо, что-то ласковое и важное, но я просто автоматически двигалась навстречу так хорошо знакомым пальцам и, бурно кончив, отрубилась окончательно. Когда я открыла глаза, тебя уже не было. — Малыш, я мало что помню, во мне было слишком много текилы. — Я еще тогда пыталась тебе сказать, но, видимо, момент был неподходящий, и, когда я увидела тебя, мне окончательно снесло крышу… — ты умолкаешь в нерешительности. Мне почему-то кажется, что очень важно, чтобы ты закончила фразу. Поэтому я молчу. Хочу, чтобы ты продолжила. — Я сказала тогда, что не могу без тебя. Мне как будто все время не хватает кислорода. Только с тобой я могу дышать. Мое сердце начинает биться слишком громко, я боюсь, что оно может заглушить твои слова. — Ты, наверное, меня ненавидишь. И ты имеешь на это право. Я струсила, предала тебя. Сделала так, как было удобней. Больней, но удобней. Подумала, что смогу выздороветь. Что это просто болезнь. Ты знаешь, что мама возила меня к психиатру? Перед тем, как я согласилась на предложение Павлика. — Откуда мне знать, ты же не рассказывала. — Я не могла. Боялась, что ты разозлишься. Вы же с мамой терпеть друг друга не могли. Но она так умоляла меня, рыдала, хваталась за сердце, …в общем, я сдалась. Врач оказался тупым уродом, сказал, что мне не хватает нормального секса. Что это гормональный дисбаланс. И как только я начну спать с мужчиной, мое нездоровое увлечение девушкой само пройдет. Я не выдерживаю. Тут надо было бы, конечно, промолчать деликатно. Но это выше моих сил. — Он был прав, ты абсолютно нормальная женщина. Ну, если забыть о той встрече в ресторане. Ты берешь мое лицо в ладони, пристально смотришь мне в глаза. — Если бы он был прав, разве я бы чувствовала себя такой счастливой сейчас? Рядом с тобой. Я чувствую себя садисткой, но бью по больному: — Ну, 12 лет брака, надоело однообразие. Знаешь, сейчас другие времена и про замужних женщин говорят теперь, что они просто «экспериментируют». И ведь счастье — это не главное… Ты не даешь мне договорить и затыкаешь мой рот великолепным страстным долгим поцелуем. Я через силу отстраняюсь. — Зачем? Ты понимаешь, что ты сейчас делаешь? — по моим щекам текут слезы, как в какой-то индийской мелодраме. Ты лихорадочно расстегиваешь пуговицы моей блузки, и я чувствую дрожание твоих рук. Мне уже не стыдно своих слез. Слишком долго я держалась. Я реву как ребенок. — Шшшшш, не надо, не надо, я тут, — ты целуешь мою грудь, нежно обхватываешь губами сосок. Как давно я не испытывала этого ощущения: твои мягкие губы, обволакивающие, сосущие, нежные, вызывают в моем теле сладкую судорогу. — Лиля, Лиля, что ты делаешь? — я, словно застенчивая институтка, пытаюсь остановить тебя. Пока еще я могу себя контролировать. Потому что, если я пойду за тобой, я могу снова рухнуть в пропасть. Я боюсь, что ты опять исчезнешь, оставив меня в темноте и отчаянии. — Ты не понимаешь? Я не могу больше. Я лучше не буду жить. Я просто не могу. Все эти двенадцать лет… Как в каком-то кошмарном сне. Саша, я хочу к тебе. Ты дрожишь всем телом, так, что у тебя начинают стучать зубы. И тут я реально пугаюсь. Прижимаю тебя к себе крепко, и ты постепенно успокаиваешься. Но я не могу не спросить: — Вот только, что скажет твоя мама? Ты пару секунд молчишь, переваривая мой вопрос. Я уже начинаю переживать, что обидела тебя, но слышу твой сдавленный смех: — Она тогда заплатила психиатру 500 баксов за визит. Пусть потребует назад с процентами. Теперь мы обе смеемся как сумасшедшие.