Спасибо, Лорд

Оказавшись на земле, отброшенный сильным ударом, Франкенштейн хотел одного — не открывать глаз. За его долгую и не всегда честную или праведную жизнь он впервые испытал такое острое, топящее желание. Было ли оно эгоистичным? Или непозволенным? Слишком наглым? Совершенно несвоевременным? «Да» и «Не важно» одновременно. Сейчас, на эти несколько непозволительных секунд, он бесчестно притворился сраженным. И не оттого, что нанесенные ему раны были настолько опасны, отнюдь, большинство уже начало затягиваться. Но впервые за долгую, свою всё нескончаемую жизнь, Франкенштейн почувствовал странное, давно позабытое чувство — чувство печали. Это было нечто незнакомое, но одновременно с этим — какое-то привычное. Призадумавшись, ученый быстро нашел источник, который ежеминутно отравлял его тело, а теперь отголоски которого коснулись его души — темное копьё. Оно не пыталось его съесть, не пыталось отвлечь пустой болтовней. Оно делилось со своим носителем тем единственным чувством, которое помимо голода могло испытывать — печаль. Ощущение, мерзкое и липкое, схожее с самим существом копья, охватило сознание уставшего человека. И Франкенштейн внезапно, но так ясно и искрометно понял, что безумно не хочет возвращаться. Не хочет больше видеть Мастера, которому бессилен помочь. Не хочет смотреть в глаза подопечных, так наивно смотрящие на мир. Они ещё столько всего не видели, столько не узнали. Их безрассудная храбрость, громкие бравады, счастливые и совсем детские улыбки — эти дети пережили многое для своего века и лишь прикоснулись к бескрайнему океану жизней Мастера и его. Каджу со своим юным и неопытным Лордом — рядом с ними Франкенштейн выглядел седым стариком. И пускай его тело не менялось со временем, душа давно погрубела от сотен тысяч боевых шрамов; маска на лице прилипла так сильно к коже, что вряд ли теперь получится её отодрать; а чистейшая привязанность к самому светлому и непостижимо прекрасному, что когда-либо приходилось ему встречать — со временем стала кованной цепью, из которой он не хочет выпутываться, но и идти с которой с каждым разом становится всё тяжелее. Франкенштейн лежал на мокрой от чьей-то крови земле и думал. Как давно у него не выпадало такой возможности? Сколько уже столетий его мысли были полностью сосредоточены на одном благородном, а желание постичь что-то не подпадающее под его влияние исчезало быстрее северного ветра? Своему Мастеру он отдал всё, что у него когда-либо было: тело, душу, все мысли и даже сам смысл жизни. Если в какой-то момент Кадиса Этрамы Ди Рейзела не станет — ученый, человек наплевавший на все законы природы, являющийся недостижимой мечтой многих поколений, в конце концов, отличный директор — он просто перестанет существовать. Его жизнь остановится, как механизм в игрушке, у которой кончился завод. Но Рейзел словно не видит этого. Иногда Франкенштейну казалось, что Мастер совсем не обращает на него внимания, как если бы человек был его природной тенью. Всего лишь призраком на земле, который и появляется-то лишь при свете. Этот факт его не разозлил, не загнал в уныние или растерянность. Ему просто стало грустно. Отброшенный сильным ударом врага, испачкав одежду в чьих-то остатках, Франкенштейн впервые задумался, что его жизнь совершенно бессмысленна. — Ты в этом уверен? — Знакомый голос, который мог принадлежать в лучшем случае его галлюцинациям, а в худшем — врагу с феноменальной способностью пародировать, прозвучал совсем рядом и в тот же миг кто-то шлепнулся, иначе не скажешь, подле него. Франкенштейн сильней зажмурился и на самом деле пожелал провалиться в спасительное небытие. Воспоминания, вызванные этим голосом, были совершенно не к месту. — Нет, я конечно понимаю, что ты не должен прыгать от восторга от встречи со мной, но на малейшую вежливость с твоей стороны я могу рассчитывать, не так ли? — Лорд был настроен серьезно, что редко бывало с ним в прежние времена. — А вы изменились, — недовольно пробурчал Франкенштейн, разобидевшись, что старый призрак нарушил его трагическое самокопания. Маска «ручного злыдня», как однажды о нем отозвалось нечто, сидящее рядом с ним, вновь приняла на себя бразды управления телом и сознанием, а душа скрылась в потемках. — Ты уверен? — Вновь повторился вопрос и на этот раз волна мурашек пробежалась по всему телу ученого. И он резко открыл глаза. Небо над ним было всё таким же, как несколько минут назад. Затянутое облаками, что крошились, как песочное печенье, от резких ударов врагов. Периодически один из оппонентов отбрасывал другого в сторону, и очередное облако рассыпалось, как мечта Мастера о тихой нормальной жизни. С того места, где лежал Франкенштейн, не было видно и половины сражения, но он не ощущал освобожденной магии крови в воздухе, и его внутренняя связь молчала, как Тао, когда спит. Это единственное внушало ему доверие. — Успокоился? — Вновь переменившимся голосом спросил Лорд. Теперь он слегка улыбался, самыми уголками губ. — Да. — Из приличия ответил человек и вдруг понял, что печаль, которой его наградило темное копье, исчезла. Не спряталась, не растворилась, а просто перестала существовать. — Будь осторожнее, Франкенштейн. Зло, которое ты носишь в своем невероятном, но всё ещё человеческом теле, невероятно сильное. Даже ты не можешь представить себе всей его истинной мощи. Покуда оно дремлет, и ты можешь во всю пользоваться копьем, как и когда пожелаешь, но однажды оно выйдет из повиновения и тогда все дорогие тебе люди, благородные или оборотни окажутся в смертельной опасности. Франкенштейн промолчал. Слова Лорда не были для него неожиданностью, ему просто требовалось, чтобы кто-то посторонний произнес их вслух. Это была страшная правда, которой он боялся на самом деле. В глубине его искорёженной души хранился самый большой страх: он боялся потерять над собой контроль и навредить тем, кто ему не безразличен. В таком состоянии он будет опасен даже для Мастера. — Эй, Великий Лорд вызывает ничтожного человечка! — Помахав перед его лицом рукой, мужчина в длинном одеянии разочарованно вздохнул и отвернулся. — Вот тебе и благодарность. Заскочил своих проведать, поделился мыслями и временем с кем-то недостойным, так даже внимания теперь не удосуживаюсь. Если современный мир строиться таким поколением, то мне и правда делать в нем нечего… — Последнее он проговорил нарочито огорченно. — Спасибо. — Внезапно пересохшими губами, окликает его Франкенштейн, когда тот, так и не дождавшись хоть какой-либо реакции на свои слова, начал подниматься. — Да не за что, в общем-то. — С привычным смехом в голосе отозвался Лорд. — Я приходил проведать дочку, каджу и Рейзела, разумеется, но достучаться смог только до твоего сознания. Так что в качестве благодарности, не рассказывай никому о нашем коротком разговоре — не хочу, чтобы дочка или кто-нибудь усомнился в моей вере в них… Я же, всё-таки, Лорд, пускай уже и предыдущий. Но от этого я не становлюсь бывшим отцом. — И он встал во весь свой рост, показавшийся лежавшему ничком Франкенштейну просто громадным, и долго смотрел на застывшие в напряжении фигуры. Он улыбался, видя, как свела брови его любимая дочка, с гордой осанкой стоявшая посреди боя и ничем не выдающая своей усталости. Его глаза радостно блестели каждый раз, как взор натыкался на кого-либо из каджу. Молодые и малоопытные, они напоминали ему свои юношеские годы. Такой же запал и безудержная страстная натура. Только время уже было не то и Истинный Ноблесс, чей внешний вид испугает даже Смерть, в то время был полон энергии, сил и жизни. Это было очень давно. — Прощай, Злыдень, — совсем по-доброму обратился он к Франкенштейну и сделал несколько неспешный шагов, исчезая из его поля зрения. Когда тот поднялся, от Лорда не осталось и следа. — Прощайте, Лорд. В очередной раз открыв глаза, всё ещё развалившийся в пропитанной кровью и отчаянием траве, Франкенштейн посмотрел на то место, где в его сне сидел Лорд, но даже ничего не увидев, он с облегчением понимал, что страшнейшее чувство в его жизни — печаль, покинула его душу. Благодарно улыбнувшись, он резко поднялся с земли и с новыми силами ринулся спасать, сражаться и защищать. В этом заключался смысл его жизни.