Тьма милосердная

Это не милосердие. Это что-то другое, что они с особым упорством ломают в течение многих лет. Изуродованное, разрывающее внутренности острыми гранями. То, что они упрямо таскают в себе, не давая извлечь ничьим заботливым рукам. Осколок, упирающийся в оба сердца. Узловатые пальцы проходятся по двери, почти любовно ощупывают ее. Это не милосердие. Это позорная тайна, величайшая радость и вина, тяжесть которой можно измерять мертвыми планетами. Гонка по разрушенным, свергнутым в пыль или чудом спасенным мирам, приводит их сюда. Кажется, это действительно конец всему. У нее нет сил сбегать, у него — снова вставать на след. Лисица и гончий пес, которых стоит отдать таксидермисту, чтобы он из чучел сделал забавную поучительную сценку. Может, так хоть кто-то что-то извлечет из этой истории. Их истории. Тишина такая плотная, что можно нарезать ее на пласты и подать, дымящейся, к вечернему чаю. Тишина и тьма, без чужих глаз, без чужих ушей, без ртов, способных рассказать потом сказку о том, что здесь случится. Это не милосердие, это уже никогда не сможет быть милосердным, сколько раз не отматывай время в попытках переписать карту шрамов на памяти. Никто не засвидетельствует, если сейчас он отступится — нет, сорвется. К ней, во тьму. Она молчит, то ли потому, что иссякли ядовитые слова в арсенале, то ли потому, что ему яд оставляет только горечь под языком и болезненную ясность сознания. Она молчит, но и молчанием зовет за собой. Слепой и пленник. Они могут поиграть друг с другом в игру, где так и не смогут решить: кто есть кто. Всего лишь еще один парный комплект слов, как Доктор и Мастер, потерявший свое значение. Здесь, в темноте, ничто не имеет прежних значений. Он чувствует ее за этой дверью, как чувствуют опухоль в теле. Столько лет проведенных с людьми, столько успешных и не очень попыток понять их, привязываться к ним, любить их — по-человечески. Человеческой дружбы он так и не понял или забыл, прямо сейчас забывает то ее значение… Сейчас они умеют только так — с чувством ошибки, внутреннего одинакового брака, неправильно по меркам всех возможных миров. Они вглядываются в тьму — и видят друг друга. Смотрят друг в друга — и видят еще большую тьму. Неважно, кто из них пытался быть добром, а кто смотрел на полыхающие города с улыбкой Нерона. Через миллиарды лет от этой истории не останется ничего, кроме обглоданного тысячами ртов скелета и, может быть, их не_имен. Через миллиарды лет они будут полыхать великими легендами или тускло чадить детской сказкой-страшилкой на ночь. Здесь и сейчас у них есть только темнота, мягкая, как пыль, налипшая на бархат сюртука. Он говорит, что слеп, упираясь лбом в кованные металлические узоры, чтобы те отпечатались на черепе, проплавили кожу и остались клеймом на кости. Она откликается на его боль, упиваясь и сочувствуя в собственной безумной манере. Это тюрьма с двумя камерами и одной-единственной дверью — смежной. Никому не выбраться. Некуда идти, кроме как друг к другу. Найти бы силы все закончить здесь и сейчас. Найти бы силы убедить себя, что только это и будет по-настоящему милосердным. Оба сердца (обе пары?) должны остановиться, прекратить их игры — в прятки, догонялки, переодевания со сменой тел и лиц. Все заходит, все уже зашло слишком далеко. Ее последняя, теперь точно последняя, издевка, последний облик, насмехающийся над всем тонкой змеиной улыбочкой. Она становится женщиной и высмеивает, равняет с пылью все мифы о двух последних людях из своего народа, о запретных плодах и том, что все начинается с падения. Потому что это не про них, никогда не будет про них. Она пляшет на полыхающих углях его не_одиночества и не чувствует больше боли. Это можно оборвать, как люди обрывают дружбу. Никто не увидит, никто не расскажет. Просто умолкнут барабаны, просто тьма станет на каплю-другую гуще, непроглядней. Просто один маленький шаг, под которым обрушится последняя опора. Но его пальцы дрожат, его глаза слепы, и только тьма все скрывает Он не может добить ее, и в этом нет ни капли милосердия.