Осколки

В свободные часы Айри играет на резной свирели. Дейдри тайком приносит в детскую дворовых котят. Эдит рисует черной тушью, всякий раз умудряясь измазать остренький нос и пальцы с обкусанными ногтями. Стоит ей поправить выбившуюся прядку или в задумчивости потереть лоб, чернильные отпечатки превращают ее в маленькую грязнулю. (За ужином Ричард хвалит Эдит. Разумеется, хвалит, несмотря на то, что сегодня несуразный человечек на тонких ножках красуется поверх каллиграфических завитушек, которые ей полагалось выписывать на занятиях.) При хорошей погоде Айри забирается в седло белого пони и под присмотром гувернантки разъезжает по берегу Бобровой запруды. Дейдри пытается вышивать, но верткая игла так и норовит упасть на пол или уколоть ее до крови, поэтому обучение исконно девичьему ремеслу продвигается без особых успехов. Эдит устраивает балы для фарфоровых кукол, чьи глаза блестят, будто кусочки настоящей бирюзы. Каждая учится танцам, нотной грамоте и стихосложению. Для каждой уготована именно та судьба, какая и подобает девице из благородного рода — пусть пока есть лишь предварительный сговор с Ноймариненами, Рокслеями и кузенами бергерского маркграфа, но через пяток лет уже можно будет объявлять о первой помолвке, а еще через некоторое время — приглашать гостей на первую свадьбу. Возможно, кому-то из девочек достанется место фрейлины или статс-дамы, когда в Талиге появится молодая королева. (Айри часто просит Ричарда купить у городских торговцев засахаренных орехов, а младшим больше по вкусу лимонные цукаты.) Ему тридцать лет, у него трое дочерей, которых он назвал в честь погибших сестер.

***

— Идите. Или оставайтесь. Для меня это ничего не изменит. Ричарда пробирает холод, точно эти, уже слышанные однажды слова вмиг выстуживают его кровь. Человек, знакомый до последнего волоска, до последней тени у глаз, не поднимает взгляда от бумаг. За окном регентского кабинета тянутся к небу виноградные лозы; повинуясь моменту, грохот карет на придворцовых улицах стихает, будто по волшебству. Сердце тяжело стучит в груди, под веками щиплет. Обидно, но разве он впервые убеждается, что не нужен Рокэ? Мог бы привыкнуть. — Я иду, — повторяет Ричард свою реплику из однажды пережитой драмы и пятится к выходу. — Я понял, — Рокэ Алва поднимает голову. Прощание не обходится без его усмешки: «Вы ничуть не изменились — по-прежнему стремитесь угождать кому попало». Может быть, Ричард не способен учиться на своих ошибках, но он по-прежнему уходит, если его прогоняют.

***

В зале таверны, где Ричард снимает комнату, в одиночку напивается Анри Дорак. Ричард подсаживается к нему, единственному дворянину среди заезжих негоциантов, и они ночь напролет изливают друг другу свои горести. После смерти отца Анри приехал выхлопотать себе полковничий патент и дозволение набрать рекрутов для Южной армии, но получил отказ: перед опальным племянником наворотившего дел кардинала захлопнулись все двери. Он такой не один — по слухам, новоиспеченного герцога Колиньяра и графа Манрика тоже оттеснили от государственной кормушки. Даже Ричарду очевидно: если недовольных регентской политикой наберется слишком много, вспыхнет восстание, но он слишком опустошен, чтобы всерьез беспокоиться об этом. Анри зовет Ричарда в Эпинэ, погостить в фамильном замке, вокруг которого как раз расцветают знаменитые дораковские вишни. Он соглашается — все, что угодно, лишь бы отсрочить путешествие на север, куда его везли пленником после убийства коронованной лгуньи. Желание забыться настолько сильно, что в Надор Ричард возвращается уже женатым на тихой светловолосой девушке с печалью во взгляде и поджатыми, как у матушки, губами.

***

Он навещает соляное озеро — рядом с погребенными под водой руинами ничего не растет, нет даже мха на старых камнях, под подметками шуршит серый гравий. Усаживается на расстеленный плащ, долго вглядывается в воду, безотчетно пытаясь отыскать контуры знакомых башен или купола маленькой часовни. Напрасно. Рядом сидит Леони. После его сбивчивой исповеди она рассказывает, как любила виконта Мевена, и как легко тот разорвал их помолвку. Разделенная на двоих боль связывает их прочнее обручальных браслетов, а родившаяся через десять месяцев Айрис надолго отвлекает от скорбей по счастливому прошлому.

***

Иногда Ричарду кажется, что сосуд, в котором заключена его жизнь, разбивали и склеивали тысячу раз. Что силы вытекают из него по капле, просачиваются в местах сколов, текут между растресканных черепков, и тогда Ричард поднимается в заброшенные комнаты под крышей ларакского донжона, где зимой лютует мороз, а осенью и весной в щелях свищет промозглый ветер. Среди старых портретов и сундуков с ветхим тряпьем Ричард закрывает глаза и вспоминает... ...Как человек, знакомый до последнего волоска, до последней тени у глаз, держал его голову на своих коленях, осторожно стирал со лба лихорадочную испарину... ...Как обнимал, не позволяя сделать последний шаг в пахнущую сыростью пропасть посреди одной из зал Лабиринта... ...Как подписывал документы о полном восстановлении в правах, отменял заочно вынесенные приговоры и поручался в благонадежности... ...И как Ричард пришел в его кабинет, не в силах больше слышать шепотки за спиной. Он по глупости надеялся на слова поддержки, на шутку, после которой сто крат повторенное «любовник» перестанет жечь неодолимым стыдом, но услышал холодное: «Идите. Или оставайтесь. Для меня это ничего не изменит». На этом моменте своих воспоминаний Ричард всегда подхватывается с жесткого кресла и начинает метаться по маленькой пыльной комнате. Хочется бежать, объяснять, оправдываться, делать хоть что-нибудь! Если бы у него были крылья, он бы без раздумий выпорхнул в окно и полетел на юг, туда, куда сейчас рвется его сердце. (В свободные часы Айри играет на резной свирели. Дейдри тайком приносит в детскую дворовых котят. Эдит рисует черной тушью, всякий раз умудряясь измазать остренький нос и пальцы с обкусанными ногтями.) Ричард замирает, как подстреленный, запрокидывает голову, невидящим взглядом скользит по трухлявым балкам, смотрит на мутные стекла. Крыльев у него нет. Может быть, это и хорошо.