Разрыв-трава

В том сдвоенном стыдном сне мы были одною связкою, на крик и на вздох — близнец, ты мне отвечал подсказкою. Мы прятали все ключи, и сны были будто вещими; просили судьбу: случись, случись, ну какого лешего? Теперь же мне снится дверь, на уровне сердца скважина, в разъятых ладонях — две отмычки от архиважного. Стекло разделило нас зеркальною гильотиною, и в каждом ключе был шанс... и не было ни единого. ДОМ Ни одно зеркало в Доме не может уловить Тень. Поцарапанные стекла в душевых. Пыльная завеса Гадального. Слепящая чешуя пудрениц в стайке девушек. Зеркала — ржавеющие, мутные, убогие, как те, кто в них смотрится. Тень — не такой. На его щеках нет страшных трещин, бурых пятен времени. Нет крапинок, которые появляются из ниоткуда на внутренней поверхности зеркал. Он отражается только в зеркальной двери, что раз за разом снится его брату. На уровне сердца — замочная скважина, к которой не подходит ни одна отмычка. Стервятник звенит ключами, пытаясь подобрать нужный, ковыряет отверстие ногтем. По ту сторону кривится Тень. Стервятник прижимает ладонь к стеклу, Тень протягивает свою, касается кончиками пальцев. Он гладит его — свой — живот, холодные плечи, узкую грудь, бок в накипи шрамов. Тень запрокидывает голову, и на липкий пол падает венок из засохших трав, сплетенный ещё тогда, когда их называли Сиамцами, Рексом и Максом. *** ИНТЕРМЕДИЯ Недвижное озеро в траурном круге деревьев. Силуэты крон — отпечатки пальцев на сером небе. Треснувший лёд лежит на воде осколками зеркала. Под ногами — второе озеро, озеро трав. Длинные стебли, слишком тёмные листья, выросшие со слов кого-то, кто никогда не бывал в лесу. Рекс абсолютно один и абсолютно наг. Ему холодно. Он опускается на корточки и слушает чащу ладонями. Мокрые кисточки тычутся в основание пальцев: здесь никто не проходил и никто не пройдёт. Не-присутствие Макса — отпечаток пустоты, след босого шага в мягкой зелени, светящийся пепел в горсти новой луны: он есть, его нет. Всё началось позапрошлой ночью из-за странной сказки Волка: «И тогда богатырь подкараулил черепаху, спешившую выручить своих деток, и левой рукой вытащил у неё из клюва стебель разрыв-травы. И с тех пор никакие оковы не могли удержать его, и любой замок открывался, стоило лишь коснуться его стебельком, и любое препятствие раскалывалось посерёдке...» — Нам бы так, — Макс пихнул близнеца локтем. Что бы ты сделал с ключом от чего угодно? Рексу бы вернуть темноте улыбку, кивнуть — но дурная сила дёрнула его за язык, и он сказал с той же меткой издёвкой, с какой до этого охотился на кошек: «Угу. Не пришлось бы пилить кость». Отскочили бы друг от друга, как половинки ореха. С той минуты Макс с ним не разговаривал. В Ночь Сказок они переживали новую боль разделения, отвернувшись друг от друга, — и позвонки в одинаково сгорбленных спинах перемежались в безупречном сходстве, как зубцы шестеренок. На следующую ночь бессонница зашвырнула Рекса сюда, на берег ртутно-серого озера в капкане чёрно-белых ветвей. ...Он не впервые на изнанке Дома, но лишь второй раз — здесь, в самой тёмной части Леса. В прошлый раз его отсюда выдернул Слепой. Теперь он один. Здесь он — герой собственной сказки. Жёлтые птичьи глаза — его проницательность, длинные когти — способность схватывать на лету. Мечта найти клад кладов заполняет путаницу сосудов под полупрозрачной кожей. Чёрные крылья, вывихнутые в плечевых суставах, тяжело обвисают и подметают траву концами маховых перьев. На шее на шнурке — скрюченный, почерневший корень плакун-травы, который берёжет от слёз, потому что напитан ими. Плакун-трава растёт в сказках Чумных Дохляков; в этих историях Сиамцы Макс и Рекс всегда рядом: они спасают друг друга из затхлых гномьих пещер, пробуждают от колдовского сна, врачуют раны. Рекс думал, что так будет всегда, пока не попал сюда, к холодному озеру. В одиночку отсюда не выбраться. Можно подняться по берегу, войти в рощу — и застрять навечно. Корявые ветви — сеть морщин на ткани пространства. Они пропускают в жуткий бурелом, где под ногами хрустят мелкие кости, а на изжёванных кустах висят клочья шерсти, будто флора подралась с фауной. Рекс подозревает, что ещё глубже эти заросли плотоядны, но ему не хватает смелости зайти так далеко. В безветрии шевелятся изогнутые чёрные ветви — отростки огромной пищеварительной системы. Рекс подходит всё ближе к воде, и каждый шаг болью отдается в крыльях, выдернутых из уключин тела, волочащихся по земле опозоренными знамёнами. Он здесь навечно, его труп скатится в неподвижную воду и превратится в бескостный кожаный мешок, выдубленный бурым торфяником, безглазый и беззубый. Его черты потемнеют, исказятся до неузнаваемости, и Рекса это пугает больше всего, потому что его лицо — это лицо брата. Макс появляется бесшумно — тонкая тень, одетая лишь в собственные крылья. У него — крепкие ноги бегуна и походка проводника душ. «Мир?» — он протягивает руку с оттопыренным крючком мизинца — детский жест, который Рекс повторяет, не думая. Больше они не в ссоре. Здесь им поровну розданы красота и уродство; достоинства одного — отпечаток изъянов другого; они — отражения друг друга, не претендующие быть подлинником. Крылья Макса — белые, как кость, и, как кость, крепкие и вместе с тем хрупкие. Рексу хочется провести свой коготь сквозь тугой строй перьев, спуститься по летящим линиям, собрать в ладони память о том, каков Макс внутри. Вместо этого он поворачивается спиной, черными увечными крыльями — к единственному, кто может их вправить. — Будет больно, — неуверенно говорит Макс. — Я могу найти сонный корень. Его сказка — о кладах и тайных травах; на Изнанке он умеет находить спрятанное и прятать найденное так, что не найдёт больше никто. Рекс не променяет его прикосновение на все сны мира и никогда не признается в этом вслух. Он склоняет голову, убирая длинные, измазанные кровью волосы из междукрылья. — Ты ещё разрыв-траву поищи. Лишенные ногтей пальцы с четырьмя фалангами ложатся в пазуху, где кожа облезла и смещённые суставы поднимаются из красной лавы воспалённых мышц. Руки Макса одеваются серебряным мерцанием, оно ярче, чем вспышка боли, но бледнее муки удовольствия. Шарниры тела встают на место с влажным хрустом. Крылья раскрываются за спиной, и предвкушение полета проходит по ним дрожью. Рекс разворачивается лицом к брату. На светлых волосах у того венок из трав, в котором и дурман, и алый цвет папоротника — индульгенция на ночь вперёд. — Ты... — начинает Рекс и осекается. Макс встречает его взгляд — белое золото против жёлтого, — поднимает руку и тут же отдёргивает. Сиамцам жизненно важно сверить зеркальность тел, кожей к коже, рукой по руке — и вместе с тем страшно до смерти. Рекс наконец решается: длинные когти ложатся между рёбер брата, тонких, как прутья птичьей клетки. Сила вверяется слабости, тело прогибается в арку другого, переставая быть другим. Быстрый поцелуй — как пробный удар. Макс отвечает коротким стоном. Ладонь на основании крыла, ладонь под тяжестью пульса, загнанного в тупиковое ответвление тела. Жест переходит из руки в руку, из руки — на поднявшийся член. Многосуставчатые пальцы Макса дрожат, срываются — и возвращаются вверх к тугому бутону головки. Когти Рекса касаются остро, колко — и он пронзает ими собственную ладонь, смыкая кольцо на подкрашенной алым, скользкой коже. Старые шрамы преломляются в золотом сечении тела. Обещание полёта мечется в крови, гонит ее паводком; русла уходят вниз и набухают, готовые вскрыться, как реки. Удовольствие оголяет связь между Сиамцами, ударяет в голову одному и отдается в паху другого. Они — хранители единого ритма, розданного на два такта, на вздох и выдох, «вверх» и «вниз». Рекс старше Макса на долю секунды. Ему требуется лишь немногим дольше, чтобы сломать симметрию и толкнуть брата спиной в серую выстуженную траву. Белые крылья разлетаются по обе стороны, как пролитое молоко, чёрные — опадают ворохом прелых листьев. Лес выходит из равновесия и наполняется грачиным криком. — Помоги, — просит Рекс и расставляет колени, сжимая ими бёдра брата — одно гладкое, другое — сплошь в грубых белёсых прожилках, будто изъеденное солью. Макс не понимает, когда успел так запачкаться, но его пальцы — липкие от крови. Они погружаются в мягкий ход, как отмычка в скважину. Слетает с головы венок, цветок папоротника пускает корни и раскрывается красной метёлкой. Рекс привстает и опускается; его пальцы очерчивают живот Макса. В светлые волосы того набивается лесная труха, каждый вскрик — звенящая находка. Он становится россыпью точек под игольно-острыми когтями, весенним побегом, подошедшим ключом. Он вынимает пальцы и сжимает колени Рекса. Тот медленно садится на его член и замирает, сгорбившись, будто из тела вынули все кости. Макс подается к нему и словно запускает этим маятник. Рекс подхватывает движение и становится частью своего брата-близнеца, приживленный к нему, приросший. Шнурок на шее лопается, корень плакун-травы стекает в землю ручейком слёз. Кровь и сперма падают в дурманное разнотравье, просачиваются до сердца Леса, до клада кладов, который нельзя найти, потому что каждому он предстает иначе и только в час величайшей нужды. Сиамцев вновь становится — двое, но расцепиться окончательно выше их сил, и Рекс ничком ложится на свое горячее, взмокшее от удовольствия отражение. Разрыв-трава пробивает мёрзлую землю, дает жёсткие остролистые всходы. Макс с трудом переводит дыхание и поворачивает голову. Разрыв-трава щекочет ему спину, прорастает сквозь раскинутые крылья, оплетает — уже сплётенных — его и брата. Рекс срывает горсть серебристо-зелёных листьев, удлиненных, как оперение для стрелы, и подносит к лицу. Что бы ты сделал с ключом от чего угодно? Макс кладет руку ему на плечо, сколупывает корочку старой царапины. Рекс закрывает глаза и опускает голову. Он не очень знает, как целуют по-настоящему, но дуреет от того, как дыхание клёкотом рвется из груди Макса — словно завели старый часовой механизм. Макс накрывает его ладонь своей и ведет туда, где от соприкосновения бёдер тает кожа. Смятые листья в пальцах Рекса пахнут металлом, жгутся зелёным соком. Что бы ты сделал с волшебной травой, устраняющей все преграды? Едкий сок разрыв-травы капает на зеркально отражённые следы скальпеля на левом бедре одного, на правом — другого. Макс прикусывает губу Рекса, стараясь сдержать невыносимую боль. Рекс кричит, но от крика боль дробится эхом, пока не обрывается так же резко, как и началась. Следы разделения снова становятся открытыми ранами. Рекс поднимается, помогая себе крыльями, и поддерживает брата, которого не хочет отпускать земля, которого уже заплели побеги Леса. Шагая над волнами травы, они спускаются к озеру бок о бок, и кровь — одна и та же — течет по расступившимся шрамам, как живая вода. И они срастаются. *** ДОМ Тень отражается только в зеркальной двери, что раз за разом снится его брату. На уровне сердца — замочная скважина, к которой не подходит ни один ключ даже из тех, что собирал сам Тень. На липком полу третьей Стервятник иногда находит засохшие, крошащиеся в пальцах листья — продолговатые и узкие, как раз оперить стрелу. Он знает каждый кустик в птичьей оранжерее. Ни на одном нет таких листьев. Стервятник ищет — и не находит заветную травку. Он выращивает самые редкие цветы, самые прихотливые вьюнки в надежде, что когда-нибудь один из поддонов переполнится его горечью, и корни растений донесут её до сердца Леса и до сердца брата. ... и когда-нибудь он откроет стеклянную дверь. *** ...Что было внутри — извне друг в друге искали, прятали; и я прихожу во сне, бескрылый — к тебе, крылатому; срывая любой замок, сплетаются пальцы текстами, стон множа в себе самом над ранами перекрестными; стекло на пределе сна мешает коснуться пальцами... ...последний затвор сломав, мы будем с тобой — Сиамцами. — (c) Fatalit 1–13 Feb 2014