***
Приют, куда определяют Сиэля, представляет собой небольшой трехэтажный домик на окраине Восточного Лондона. Не идеальное, но лучшее решение: все же в двадцать первом веке несовершеннолетним живется куда проще, чем в девятнадцатом. Сиэля обязывают только учиться, вовремя питаться, гулять минимум по часу в день и регулярно навещать психолога. Диагноз «Посттравматическая ретроградная амнезия» — логичное последствие его лжи и небольшая плата за теплую постель и время для маневров. Хотя фамилия «Смит», названная из привычки к конспирации, вызывает у него тихое негодование. Сиэль заставляет себя не опускать руки. Он все еще летит с моста, но теперь знает, что внизу его не поймают. Вынужденное посещение школы угнетает. Он не попадает в число любимчиков учителей, хотя некоторые из них поражены его рассуждениями по экономике и истории. Общаться с другими детьми — Сиэля все так же передергивает, когда его называют ребенком, — еще сложнее. Он не хочет «вливаться в коллектив», его раздражают мельтешение одноклассников на переменах и глупое хихиканье в коридорах. Он укрывается в библиотеке в попытке убежать от мира хотя бы так, и отчасти это срабатывает. В конце концов, знания — единственная вещь, способная в будущем обеспечить ему приличную жизнь. Сиэля тошнит каждый раз, когда он совмещает в одном предложении «будущее» и «жизнь». Он все еще не теряет надежды вернуться. Пусть даже затем, чтобы достойно умереть. Но неделю спустя очередное знакомство растаптывает остатки этой надежды в пыль. В самой дальней секции библиотеки он сталкивается с миловидной белокурой девушкой. — Элизабет? — вырывается невольно. Взгляд Сиэля жадно скользит по знакомому до последней веснушки лицу. Девушка встряхивает пышными хвостиками и, широко улыбнувшись, протягивает ему руку: — Уже слышал обо мне, да? Не пугайся, они не врут. Для друзей просто Лиззи. Тонкую ладонь Сиэль пожимает машинально. Это совершенно точно Элизабет, но в этом мире — веке? — она носит огромные разноцветные свитера и очки в ярко-розовой оправе, а взгляд ее то и дело соскальзывает с Сиэля, застывая в точке над его левым плечом. Она здесь — чудачка в квадрате, и за десять минут произносит странностей больше, чем Сиэль способен осмыслить, но все же остается хрупким напоминанием о настоящей жизни, и он не отказывается от предложения дружбы. Вечером, возвращаясь в приют через парк, он вдруг слышит шепот, слабый-слабый, словно кто-то пытается кричать сквозь плотные пуховые подушки. Тень ближайшего дерева расплывается, взметается очертаниями перьев и зримо чернеет. Сиэль замирает в радостном изумлении, задерживает дыхание, боясь пошевелиться, но не может различить ни слова. И все же в ту ночь, засыпая, он улыбается. Впервые со дня появления в этом мире — не вымученно. А на следующее утро Элизабет рассматривает его задумчивым взглядом и рассеянно выдает: «Не трать зря силы. Твоя нить там оборвана, пути назад нет». Спину пробирает крупной дрожью, и Сиэль понимает, почему Элизабет избегают. В ее словах слишком много знания. Он не желает верить калечному подобию истинного дара, но в глубине души осознает правдивость слов. Ему хочется истерично расхохотаться и завыть от ощущения собственной беспомощности.***
Второй раз тень, похожая на гигантскую чернильную кляксу, возникает через неделю средь бела дня. Сиэль сидит в кабинете математики и вяло выполняет классную работу. «Клякса» расползается в воздухе над соседней партой, снова раздается едва слышимый шепот — Сиэль дергается и чуть не падает со стула. Но слов не различает. При встрече Элизабет без приветствия огорашивает Сиэля известием о том, что она эти «кляксы» отлично видит и что ему не стоит беспокоиться, мол, вреда они не приносят. Последнее Сиэль подозревает и сам. Равно как и догадывается о личности «шептуна». Сердце, по ощущениям, колотится опасно близко к горлу, когда он на краткий миг позволяет себе бездумно надеяться. Следующая «клякса» появляется в комнате Сиэля, и он бросается к ней очертя голову, пытается пробиться сквозь чернильную дымку, но только царапает старые обои, ломая ногти до крови. Мерный, будто специально успокаивающий шепот баюкает его несколько минут, и Сиэль приходит в себя, свернувшись калачиком у изодранной стены. С тех пор «кляксы» возникают регулярно, но шепота больше нет. Словно зовущий понял, что его не услышат. Теперь Сиэль ощущает на себе внимательный, ищущий взгляд. Это почему-то умиротворяет куда больше походов к психологу и бесконечных мантр. Сиэлю кажется, что Себастьян все же смог дотянуться до него и приглядывает за своим неугомонным господином даже из другого мира. Зима из-за этого проходит нелегко, но мирно. Сиэль все еще один, Себастьян не придет, хоть глотку сорви до хрипа, но все-таки, все-таки… душа оживает. А четырнадцатого апреля в половине пятого утра правый глаз Сиэля начинает немилосердно печь. На то, чтобы подлететь к зеркалу, хватает пары секунд. Печать полыхает едва не забытым сиреневым светом и пульсирует в такт ударам сердца. Сиэль зачарованно глядит на свое отражение, наплевав на боль, и почти видит, как опасно натягивается и звенит нить контракта. После особенно сильной пульсации и вспышки она рвется, а сияние меркнет. Пентаграмма стремительно, словно картина на песке — приливом, размывается и пропадает. Теперь уже — полностью, даже ободка не остается. Сиэль стоит перед зеркалом почти час, не замечая бегущих по щекам слез. Он чувствует себя брошенным.***
Май тянется, как резина, из которой здесь, видимо, скоро будут делать и людей. Сиэль едва уговаривает себя не прогуливаться будто бы случайно по проклятому мосту, выдавливает окружающим редкие улыбки и тонет в книгах с таким нездоровым энтузиазмом, что школьный библиотекарь грозит отлучить его от фонда минимум на месяц. Пару раз Сиэля приглашают к управляющему, тот пространно рассказывает о приемных семьях и, кажется, пытается морально подготовить его к наличию опекунов. Сиэлю все равно. Наверное, факт, что кому-то он все-таки нужен, должен был хоть немного отозваться теплом в душе, но Сиэль не питает никаких иллюзий о том, зачем может понадобиться почти пятнадцатилетний проблемный мальчишка. Впрочем, даже с надетыми «розовыми очками» его мнение не меняется. Ему слишком давно уже никак. Настолько, что он почти смирился, но все еще не привык. В этом мире, в отличие от прежнего, Элизабет всегда чутко ощущает его настроение и редко позволяет себе вмешиваться, а теперь и она выглядит обеспокоенной. Они никогда не обсуждали ее первое «пророчество», но настает день, когда она заводит об этом разговор. — Пока я шла сюда, в волосах запутались две паутины. Я извинилась, лето будет теплым, — на свой манер здоровается она, плюхаясь на скамейку рядом с Сиэлем. Эту скамью в дальней части Кайото Гарден Сиэль облюбовал еще в начале осени: место было достаточно тихим, и одновременно отсюда открывался неплохой вид на центральный пруд. — Ходи по дорожкам и не придется расстраивать пауков, — отмахивается Сиэль и спрашивает прямо: — Ты меня искала. Зачем? Обычно Элизабет не нарушает его уединение в этом парке, а значит, причина наверняка важная. Девушка склоняет голову набок, с детской непосредственностью разглядывая тощего голубя, вышагивающего по тропинке в паре футов от них. — Ты никогда не берешь с собой телефон, — она морщит нос. Голубь и Сиэль посматривают на нее с тревожным ожиданием. — Хотя ты прав, глубоким разговорам техника вредит. Ты что-то помнишь, да? Сиэль хмыкает, расслабляется и, отломив кусочек булки, кидает его голубю. — Почему ты решила узнать об этом сейчас? — Ты сгораешь, — просто отвечает Элизабет и, повернувшись, смотрит в глаза Сиэлю. — Горишь, а дым наружу не выпускаешь, травишься. Ты что-то помнишь. Уже не вопрос — констатация. Сиэль вздыхает, отщипывает неугомонной птице очередной кусочек и откидывается на спинку скамьи. — Порой кажется, что лучше забыть, но забывать — страшно и неправильно. Память — единственное, что у меня осталось. — Там было много плохого? Перед внутренним взором встает бледное лицо Себастьяна, увиденное Сиэлем в последний миг перед тем, как разжать руку — с удивительным, непривычно-нежным выражением, словно он сам был для демона более ценным, чем его душа. — Куда меньше, чем хорошего, как ни странно. — Тогда помнить стоит. Ты знаешь, что «клякс» вокруг тебя больше нет? — вдруг говорит Элизабет, и Сиэль вздрагивает, вспоминая исчезнувшую печать. В груди щемит. — Их отсутствие заметно. — Они тебе уже не нужны, — она ласково улыбается и отстраненно поправляет свой свитер, на сей раз — вишневый с бирюзовыми полосками. Сиэль хмурится, но молчит, и Лиззи продолжает: — Тут можно жить мирно. Ты справишься. Ее улыбка отдает флёром нездешности. Сиэль едва удерживается, чтобы не закатить глаза: иногда уровень бреда в суждениях Элизабет зашкаливает. В этом дивном мире настолько жалкая магия, что ее часто принимают за безумие. Но когда девушка уходит, он еще долго сидит, смотря перед собой невидящим взглядом. Себастьян, конечно же, не был для него ни незаменимым, ни важным, ни близким. Он просто был, и этого казалось достаточно. Сиэль мог сколько угодно прикрываться принципами прошлой жизни, но теперь — здесь — привычные маски потеряли всякий смысл. А под ними жалко трепыхалась доверчивая душа. Еще какой важный, никем не заменимый и самый близкий. И тоска черная, смоляная, до скулежа в подушку от бессилия. Такая, что десять пар железных сапог бы сносил, лишь бы дойти до него. Или на кинжалы под босыми ногами согласился, лишь бы указали верную дорогу. Только нет здесь ни сапог, ни ведьмы, ту дорогу знающей. Просто потому, что не к кому идти ему в этом мире.***
Два дня спустя Сиэль вновь сидит на той скамейке и читает Вудхауса. Конец весны нынче теплый, душный, с редкими — и оттого благословенными — дождями, а в книге Дживс как раз творит для своего хозяина очередной идеальный коктейль. Сиэль вздыхает и откидывает со лба чуть влажную челку. Эта книга вообще как ножом по сердцу: будь Себастьян смертным, он был бы Дживсом, потому что именно тот шагнул к совершенству ближе, чем кто-либо из рода человеческого. Даже остроумие свое на бедном Вустере оттачивает один в один, как Себастьян на самом Сиэле. Разве что Сиэль посообразительнее Вустера, но это детали. Такое чтение — отрада для души. И ностальгия, и мука. Воздух тяжелый, вязкий, а небо медленно затягивается темными серыми тучами — скоро быть дождю. Сиэль без зонта, но уходить не хочется, и он читает, пока не намокают страницы, а затем, аккуратно спрятав книгу в сумку, запрокидывает голову и ловит ртом крупные капли. Раскинуть бы руки и кружиться, пока мир не потеряет точку опоры. А потом взлететь. Сиэль попал сюда в середине августа, сейчас — конец мая. Для тех крыльев, что нужны ему, не хватит и века. …Звук неторопливых шагов вплетается в шум дождя так гармонично, что Сиэль замечает его только, когда он исчезает. Совсем рядом с ним. А потом над его головой раздается бархатное и абсолютно невозможное: — Будете долго сидеть под дождем — простудитесь. Веки почему-то наливаются свинцовой тяжестью и распахиваются невыносимо медленно. Наконец зрение фокусируется, и Сиэль видит перед собой… кого-то. Черные волосы длиннее, чем он помнит, улыбка — мягче, и глаза непривычные — карие, безо всяких кровавых примесей. Дыхание перехватывает. Сиэль думает, что так — нельзя, что он просто не выдержит. Какая-то часть его сознания рационально напоминает, что раз у Жнеца рекурсия объявилась, то и демонская имеет право на существование. Но демонов здесь нет: Сиэль столько крови, мела и молитв извел, что кто-нибудь бы уж точно отозвался. Молчание затягивается. Мужчина — «Не Себастьян же, господи?!» — после своего замечания не уходит, а продолжает внимательно смотреть на него. Словно ждет чего-то. Сиэлю страшно. Одно имя отделяет его от новой трясины разочарования. Если он ошибется, то легким сожалением и приятной дружбой, как с Элизабет, не отделается. Грубая человеческая подделка Себастьяна хуже отсутствия какого бы то ни было Себастьяна вообще. «Но почему-то же он ждет, этот мужчина?» Сиэль не знает, какой отчаянной и бесконечной надеждой горят его глаза. — Пожалуйста, — умоляюще, одними губами шепчет он. «Пожалуйста, скажи, что ты — мой Себастьян. Пожалуйста, позволь в это поверить». Удивительно, но его понимают. Мужчина чуть склоняет голову, улыбается совсем как тогда на мосту и произносит спасительное: — Мой господин? Сиэля со скамьи просто-напросто сносит. Он осознает себя только, когда повисает на Себастьяне, обхватив его руками и ногами, словно маленькая обезьянка, слепо тычется в шею мокрым носом и… дышит. Наконец-то полной грудью дышит. — Скучали по мне, милорд? — теплые руки, противореча насмешливому тону, обнимают его крепко, до побелевших костяшек пальцев. Сиэль сильнее вжимается в Себастьяна, делает глубокий судорожный вдох и шепчет едва слышно: — Печать погасла, Себастьян. «Я думал, ты бросил меня». Имя срывается с губ до того привычно и легко, что Сиэль зажмуривается от облегчения. Тихий всхлип стирается кипенно-белой рубашкой, сглаживается горячей кожей под ней. Виска Сиэля на мгновение касаются сухие губы, по спине от лопаток до поясницы успокаивающе скользят ладони, а затем его мягко, но непреклонно ставят на землю, не выпуская, впрочем, из рук окончательно. Глаза Себастьяна умиротворенно-усталые. И теплые, почти невыносимо теплые. — Сожалею, господин, но я нашел силе печати более достойное применение. Сиэль недоуменно вскидывает брови и уже порывается ответить, но тут внезапная мысль отзывается в сознании болезненной вспышкой, и он приподнимается на носки, тревожно всматриваясь в лицо Себастьяна: — Мне сказали… не знаю, можно ли верить, но… мне сказали, что я не смогу вернуться, Себастьян. Что я умер там. Прости, — сумбурно заканчивает он. Ладонь, взъерошивающая волосы на макушке, — нежданная, дикая ласка. В другом мире другой Сиэль отшатнулся бы, ударил по чужой беспардонной руке. Здесь и сейчас Сиэль вздыхает и на миг прикрывает глаза, наслаждаясь чуткими движениями пальцев. Вкупе с размеренным голосом они успокаивают не хуже опия. — Вам не солгали, но разве это важно теперь, господин? Я ведь обещал, что не оставлю вас, где бы вы ни оказались. Подтекст оглушает. Если Сиэль во что и верит в этой жизни, так это в то, что ему демон не лжет никогда. Но еще он слишком хорошо помнит, что… — В этом мире нет демонов, — неверяще шепчет он, до боли сжимая в пальцах лацканы себастьянова пиджака. Чудится, если отпустит — все происходящее окажется горьким сном. Себастьян пристально смотрит на него и медленно, будто взвешивая каждое слово, отвечает: — Да. Демонов здесь нет. Словно в опровержение этой фразе в глазах Себастьяна разгорается алое пламя, но слабо, с заметным усилием. Сиэль пока не знает, что спустя несколько дней краснота уйдет из них навсегда, оставив после себя глубокий шоколадный оттенок. Не знает, что в получасе ходьбы от этого парка стоит уютный каменный коттедж, не так давно выкупленный представительного вида джентльменом. А незадолго до покупки дома тот джентльмен, по слухам, стал владельцем небольшого итальянского ресторанчика на правом берегу Темзы. Не знает Сиэль и того, что в западной части Хайгетского кладбища в фамильном склепе Фантомхайвов гроб последнего из рода — мальчишки, погибшего пять лет назад при невыясненных обстоятельствах, — уже некоторое время вместо тела заполнен мешками с землей. Но Себастьян — знает. Он готовился к встрече больше месяца. Еще пара неловко-нежных минут — и Сиэль поймет, что привычную ему состоятельную жизнь графа при желании можно вернуть. А можно просто остаться с Себастьяном, но тот на подобный исход почти не надеется. Он теперь мало что способен предложить взамен: слишком быстро убывает здесь демоническая сила. Чудеса кончились. И все же внутренний карман его пиджака жгут бумаги об опекунстве, на которых не хватает лишь одной каллиграфической подписи. …Чего пока не знает Себастьян, так это того, что Сиэль, независимо от жизни, века и мира, всегда выберет его.