Солнце мертвых. Круги на траве

— Какая цифра в сказке про Белоснежку? — Цифра? — Ну, типа, это игра такая, подожди, не заморачивайся. Какая цифра там есть? — Бля, хуй знает, Олег. Они вообще-то где-то на алмазном прииске работали. Я тебе так скажу, цифр — не в сказочном мире, и в сказочном тоже — у них до пизды должно было быть на счетах. — Ну все-таки? Если в названии. — Бля, ну она одна там... — И? — ...и семь гномов... А! Бля. Ну, семь. — Семь. — Правильно, да? — Правильно, семь. А в поросятах? — О, ты здесь уже. Вадюша сидит у технического входа, прячет недопитую баклашку за водосточную трубу. — Ты сказал — я пришел. Вадюша говорит это гордо, вдохновенно, ему, наверное, сейчас видятся прерии перед рассветом и великолепная семерка на конях, лассо и пистолеты, кони всхрапывают, копыта топчут сухую траву в серебристом инее, бравые товарищи выступают в последний поход. Вообще, Олег не ждал, что он объявится. Тем более не ждал, что к семи. Не ждал, что трезвым: хоть тут не ошибся. — Пить нельзя здесь, так-то вообще-то. Тут же дети как бы. Вадюша философски подходит к тому, что его спалили. Вадюша достает баклашку из-за трубы. — Без базара вообще. Допивает в три глотка. — До помойки метнуться, или, типа, ну — можно внутри тару выкинуть? Этой ночью Вадюша не спал. Вадюша поставил будильник на пять утра, чтобы точно не проебать. Вадюша бухал до двух, пытаясь заснуть. Вадюша трезвел до четырех. К пяти он как раз задремал. В шесть был у шараги. Технический вход искал еще минут сорок. Понервничал. Отметил победу «гусякой» в стекле. Купил заранее. Сберег ответственно. Все это Вадюша рассказывает не через неделю и не через две, а уже в мае, когда неловко сует ему три штуки, и одергивает, когда Олег, наконец, соглашается взять: — Из рук нельзя. Олегу не хватает еще пятерки на курсы повышения квалификации, он запекает картошку, пахнет рекой из открытых окон, чтоб не летели мошки с комарами — они выключают свет, и Вадюша обещает, совсем тихо, лунный блик скользит по горлышку бутылки: — Я найду. — Ты с ума сошел, что ли, зачем? Я успею собрать, еще месяц. И дело не в пиве. И не в том, что они сидят в темноте. Не в майской жаре. И не в том, что Олег слишком дохуя накрутил себе в голове. Это он уже понимает. Перед ним сидит вообще совершенно другой чувак, и этот чувак улыбается неуверенно, улыбка растекается медленно, она мерцает, как плохо ввернутая лампочка, и этот чувак говорит, не глядя на Олега: — Ну, знаешь, однажды же я должен сделать что-то для тебя? Олег хочет спросить, куда он уходит — показывается он часто. Олег хочет спросить, что это за хуйня, но сильно сомневается, что Вадюша знает. — Я зачту три штуки, пожалуй. Олег много чего хотел бы спросить. Как это началось? Когда это происходит? Мне же не мерещится, да? Потому что я с тобой колгочусь в столовой по восемь часов каждый день. Олег спрашивает: — Слушай, а ты с чего вдруг решил вообще? Попроситься ко мне на работу и вот это вот все? И чувак напротив рассказывает про будильник и долгие сборы. Но не отвечает на вопрос. — На столе что было теперь, рассказывай? — Нож. Поддон. Изолента. — В окно не подглядывай. — Бля — чо там в окно? — В отражение в стекле ты подзыриваешь, я вижу. — Да ты доебал! Не подглядывал я. — Так, поворачивайся. Поворачивайся, еще раз будем пробовать. — Ну это нечестно, я почти все угадал. — Нечестно, нечестно. Нечестно подзыривать, а потом булку с глазурью просить. — Бумажка. Закваска. Кастрюля. Поддон. Изолента. Бля — будет твоя очередь, я тебе такого выставлю... Поджигалка. И яблоко! Яблоко там! Сука, яблоко! — Умница! — ...и оно поднимется? — Конечно, обязательно. К двенадцати спечем уже. — Типа, поэтому булки только к обеду появляются, да? А с утра только там вчерашнее говнище? — У меня вчерашнего не остается ничего. Вадюша заглядывает в кастрюлю с закваской, как будто там, под крышкой, вход в волшебную страну. — А вот интересно, была сказка, где кто-то в кастрюлю падал, и там типа веселая всякая хуйня? Это говорит он, не Олег. Пять с половиной лет, кудряшки торчат в разные стороны, стойкий запах перегара. — Конфетку только съешь с прилавка, ладно? Когда перемена начнется, а то дыхнешь — и дети в жопу будут. — Чо, сильно, да? — Я такой мультик в детстве видел. Не помню только, как он назывался. — Бля, вроде зубы почистил. — А запах алкашки не изо рта идет. — Из желудка прям, что ли? — От кожи даже. — Внатуре? У меня под кожей типа «Балтика» течет? Он уронил поддоны. Чуть не обварился кипятком. Взялся голыми руками за кастрюлю с рассольником. Через неделю взялся еще раз. Взялся бы в третий раз, если бы Олег не стал надевать на него рукавицы — в обязательном порядке, сам — когда ставил к плите. В первый день он порезался. Олег бинтовал его пухлую, детскую ладонь с аккуратно подстриженными ногтями. «Руки мой», «руки мой», «руки мой» — на четвертый раз сам пошел к мойке. На секунду подвис, когда похвалили. Сказал очень тихо, очень довольно: — Я молодец. — Конечно, молодец. Подвинься и давай — батончики приехали, распаковывай. Можешь взять один. Один только! — Ты не узнаешь. — Я их на прилавок выкладываю, а слева количество там, на коробке. Ну так если. — Пидоры, бля. — Да полные. Не дают рабочему человеку батончик спиздить. Олег лично поручился перед завхозом. Потом лично поручился перед директором. Это ты думаешь, что вырос. В шараге и в школе все — дети, и все — хуевые дети, включая взрослых, и другие дети, которые притворяются взрослыми, проводят с ними профилактические беседы. Мы надеемся, что вы не будете ссать в кастрюлю. Вы мужчина, молодой, я очень извиняюсь, но что именно вас заставляет у нас работать? Олежек, ну вы же скоро все равно от нас уйдете в армию, или куда там, вы нас хоть предупредите. Нам хотелось бы думать — мы не думаем, но нам хотелось бы — что вы этого молодого человека трезво оцениваете. Мы к вам пока вопросов, Олег, не имеем, но вот наш преподаватель химии сомневается, что ваш — как его зовут? Вадим? — с ребятами правильно общается. Общается Вадим с ребятами в основном хуями, и это лучшее его рабочее качество. Еще он очень хорошо считает деньги. И, в отличие от шоколадок и конфет «Кислорода», он считает их не в свой карман. Вадюша делает записи карандашом в размочаленном блокноте. Записи похожи на клинопись. Вадюша перекрикивает в секунду семьдесят человек, штурмующих прилавок. — Так, блядь, сегодня вообще никто жрать не будет, пока вы в очередь не построитесь, в один слой, блядь! В один слой у прилавка, нахуй, рыбы, блядь, прилипалы ебучие, анемоны сраные! Руки с него убрали, ты головой сейчас в него ебнешься, вот ты, лично, и даже, блядь, твоя мать плакать не будет, что сын у нее долбоеб! Ты! Так — ну-ка, наглый пидор, отдавил женщину в край — поменялся с ней быстро. Поме-поменялся с ней, ты здесь каждый день жрешь, нищеброд ебаный, я тебе в каждую тарелку, блядь, буду плевать до твоего выпуска, если будешь меня бесить! Слушать это, в общем, неловко немного, но если не выходить в это время с кухни — за это можно не отвечать, и Олег не выходит. Он брал помощника по двум задачам: резать хуйню и мыть посуду. Резать Вадюше нельзя ничего, моет он так себе — и начал нормально, только когда Олегу пришлось у него на глазах за него перемывать, тут, внезапно, в нем проснулась совесть. Но буйных малолеток он строит на ура. Когда Олег на тренировке тянет спину и с трудом выползает на работу, Вадюша берет прилавок за него, пока Олег отлеживается в кухне, на полу, на газетах, и к концу дня выручка цела, расход товара выручке соответствует, Вадюша носит ему чай, Вадюша предлагает глянуть спину — «бля, разомнем, короче, народным методом, у меня кореш как-то раз так хуйнулся» — Олег не дает, но, пока поправляется, Вадюша торгует вместо него. И однажды Олег понимает, что к концу рабочего дня он не устал, ему ни разу не нахамили, руки не в грязище от мятых полтинников и липких монеток, плечи не отваливаются, а голос он не сорвал, и, главное, нет этого волшебного чувства, как будто тебе насрали в карман, чувства, которое приходит неизбежно — если ты вынужден общаться с наглыми местными пиздюками, а они точно знают, что ты не вправе отвесить им леща. И Олег не выходит до тех пор, пока «наш преподаватель химии» не пишет на Вадюшу официальную жалобу. — Слушай, а как они такие блестящие получаются, знаешь? Это сахар или что такое? — Это с яйцом короче тема такая, вот, смотри, я его разбиваю, взбиваю, и потом, короче, кисточкой мы все это дело смажем. — И у меня такие же будут? — Ну конечно, будут, я сейчас покажу тебе только, как мазать их... Так, вот это вот что такое? — Олег, ну ты чего как маленький, ну я тебе что ли должен объяснять? — Ну здорово. Ну смешно тебе? Я не положу это на противень даже, зря кусок теста перевел. — Эй! Ну пожалуйста, ну я его съем. — Потрясающе. Булочки, булочки, булочки, цивильно, красиво все — и вот тебе хуй на противне. — А где я еще съем хуй на противне, хорошо? — Как насчет нигде? Никогда? — Ну, мне кажется, ты недооцениваешь, Олег. Вот знаешь — в этом есть коммерческая мысль. — В хуях на противне? Подожди-подожди, я не убираю его, я его с краю выложу, только обязательно забери потом. — Да! В хуях. Вообще, серьезно если — мы же можем тут немножко духовку влево погонять? Напекли бы, можно потом продать у метро, пока народ с работы едет. Или, вон, наоборот, когда пиздюки расходятся. Чо? Пиздюки хуи с руками оторвут. — Второй Рокфеллер. — И сисечки! Сисечки можно с орехами испечь, и типа соски, нет? — С курагой тогда. — Вот! Вот это пиздато, вот это весело! С курагой. Ну и жопы как-нибудь обозначить, типа двойная булка. И в два раза дороже толкнуть, чем тут. Я мента на районе знаю, вообще без проблем поставим лоток и свернемся. — Вадюш, тут, короче, тема такая. Я тут поговорил. Короче, очень-очень надо, чтобы больше с детьми — без мата. — Чо, пожаловался кто-то? Крысы ебаные. — Да они-то не жаловались, учителя переживают. — Они, в смысле, типа, каких-то слов не знают, что ли? Да они, блядь, меня сами научат. — Ну, у меня проблемы будут, если вы дальше будете там друг друга учить. Вадюша затыкается. — Ну, без вопросов, чувак. Вадюше непросто, непросто совсем, на следующий день он бьет себя по губам — как следует — сорвавшись на восьмой минуте, в первый большой наплыв. Олег говорит себе: главное — что он старается. В его речи теперь дыры, как в швейцарском сыре, он просто вырывает на ходу из нее матюги, когда успевает, понять его тяжелее, но то ли Олегу кажется, то ли в пустоты выплывают другие слова. Они выплывали и раньше, с самой первой недели. Слова, которых гопник, бухающий у Буревестника, знать никак не должен. А теперь их все больше и больше, длиннее фразы, говорят они много — долго не было никого, с кем можно говорить, по-настоящему, без повода и без скуки, как в детстве, Олегу этого недоставало, это он понимает быстро, и так же быстро понимает, что он такой не один, но время идет, и чувство такое, что из мелкого заросшего притока он вплывает в бурную реку. Взять помощника Олегу разрешили главным образом потому, что Вадюша стоит девять штук, и, в общем, как бы не существует, он таджик без проблем с миграционкой, и его толком не нанимали, а значит, его нельзя уволить. В понедельник директор говорит с Олегом. Олег говорит с Вадюшей. Во вторник Александр Дмитрич Ларцев — «наш преподаватель химии» — спускается в столовую и видит Вадюшу на прежнем месте (Олег стоит шестнадцать тысяч, а баба Лиза с трудовым стажем стоила двадцать пять и не справлялась без сменщицы и помощника-мужчины, и это тоже стоило, и после Олега такая возня нахуй никому не нужна, сколько не выражай свое сдержанное неудовольствие). В среду школа говорит Олегу, что — в качестве жеста доброй воли — решила официально Вадюшу трудоустроить. И на самом деле это значит: лавочка сгорела, если не будет документов, будут проблемы, сдержанное неудовольствие перешло в поход на принцип, и Олег вроде как хочет с Александром Дмитричем поговорить, но потом решает не разговаривать. На самом деле, он просто не хочет знать, что у него может быть к гопнику с Дыбенко — кроме претензий за мат и олимпийку. На самом деле, Олег вообще старается не думать о том, что, где и как у Вадюши было до тех пор, пока он не попросит помочь. Нужна медкнижка, нужны справки, нужна бумажка о прохождении курсов и рекомендация, последнее — проще всего и делается по дружбе, остальное, наверное, тоже посильно, так он говорит Вадюше и получает ответ: — Есть, наверное, одна проблема. — «Король, Его величество, Просил ее величество, Чтобы ее величество Спросила у молочницы: Нельзя ль доставить масла На завтрак королю». Давай дальше. — Бля, подожди, ну так. — Король попросил жену. — Она попросила молочницу. Слово смешное. — Поче- блядь, нет, все, я по утрам молоко пить с тобой не смогу. Откуда это лезет вообще у тебя? — А помнишь, еще была реклама такая, по телику? Там вбегала баба, с двумя, бля, ведрами выделюхи от кандидоза — врывалась, блядь, как фашист в избу — я тебе говорю, ну чего ты отворачиваешься, это не я придумал, бля, это какой-то больной еблан эту срань рисовал, я, когда в первый раз ее увидел, мамку доебал, почему идет реклама, а молоко там — вроде как хуйня неаппетитная такая. — И что мамка твоя? — Она мне леща дала. — Вот мы бы с ней поладили. — Хочешь, приходи в субботу? Она тоже готовит хорошо. Дома будет. У нее пирог вкусный. На районе все местные более ли менее в курсе, кто чем занят, кто женился, кто сидел, кто смог уехать, у кого дети, а у кого жена гуляет, кто гуляет от жены, с азартом контрабандиста дважды за ночь пересекающего границы враждующих государств, а кто бухает помаленьку, опускается под толщу талой воды все глубже с каждой весной и уже не вернется назад. Три нормальных продуктовых, два автобуса, Буревестник, маршрутки в Мегу, шава в лаваше у метро, «Волшебная ночь», очередь за бухлом к Гаджи до утра субботы, одна дискотека, две школы, все у всех на глазах, хотя давно не друзья — даже те, кто были друзьями. Сигнальные огни, сирены по ночам: одноклассник напал с ножом на жену, девчонка из параллели, которую Олег не решился пригласить на выпускном, бросилась из окна, баба Вера, которая летом торгует в парке небитой малиной, уезжает на Московскую, помирилась с сыном, будет сидеть с внуками, его первый инструктор по боксу вышел из больницы месяц назад, крутой был мужик, навалял бы Вандаму на раз — навалял бы Вандаму, но кому-то другому в итоге не навалял, и теперь ходит с палочкой в сорок шесть, вздрагивает, когда шумит лифт. Однажды вечером Вадюша спускается в подвал, где Олег тягает железо, и он последний, кого рады видеть в таком подвале, народ напрягается, он говорит, к кому пришел, Олег заканчивает последний подход, и, когда он встает со скамейки, он видит бутылку «Хайнекена», жвачку «Love is», сухарики с томатом и зеленью, «а если пятерку поставят, шоколадную медаль куплю». И Олег узнает Вадюшу — видел краем глаза не раз, год назад и два — но этот джентльменский набор ему даже не надо вспоминать, Олег как будто закупал его вчера, и это странно, но странней другое — Вадюша тоже прекрасно все помнит. Вадюша помнит даже порядок, с которым это дело вынималось из карманов, хотя в последний раз такой подгон Олег делал ему девять лет назад. Олег заканчивал девятый класс. Поступал в кулинарный. Вадюша учился в седьмом. Вадюша писал ему сочинения. Вадюша объяснял ему математику. Вадюша в школе чаще огребал, чем Олег успевал его выручать, но если он обращался — обращался не часто — Олег помогал. — Чо ж ты вечно встреваешь... — Нормально, я всех нагнул нахуй. — У тебя кровища на ботинок капает. — Ай-ай-ай! Слушай, можно замыть у тебя? «Пусть а — основание, h — высота, а S — площадь параллелограмма...» У Олега был карманный нож, он принес его в школу, похвастаться пацанам до занятий. Потом его спалили на списывании и вкатили парашу. А после школы Вадюша дождался его на подоконнике в гардеробе, попросил выстругать волшебную палочку из сухой отломанной ветки — «только чтобы как настоящая, без хуйни» — и предложил делать ему ДЗ следующую неделю. Олег сказал, что он, вроде как, мелкий шкет. Вадюша сказал, давай сюда сборник задач. Стругали в подъезде, на улице было холодно, мокрый лед, собачье дерьмо, бесконечный кроткий плач воды в жестяных трубах. Олег задолбался на пятой минуте. Олег сказал — пошли ко мне домой. Олег помогал ему пришивать пуговицы к рубашкам, когда отлетали в драке. Рюкзак его зашить не смог, и зашивала мама. Сокрушалась: как же так вышло, как можно было так вырвать лямку. Вадюша ходил в синяках и с разбитым ртом, сколько Олег его помнил, и учителя качали головами, они поджимали губы и говорили «как всегда, Вадим, как всегда», но никто не удивлялся и никто, кроме мамы Олега, ни о чем не спрашивал, никакой загадки не было в синяках пацана, который пиздится за школой и на переменке три раза в неделю, Олег готовился к поступлению, Вадюша ставил кружку с какао ему на учебники, два года назад Олег выкинул макулатуру с антресолей, листал их, круги на страницах были как после высадки инопланетян. Он вспомнил сразу, откуда они, но не вспомнил пьяного школьника, который приперся к нему после экзамена, позвонил в дверь, пока он отмечал с парнями, вытащил его на лестничную клетку — а там держал его за локти и бесконечно долго ничего не мог сказать, только мычал, промочил ему куртку на груди насквозь. «Ты точно уходишь, блядь?» В подвале Вадюша говорит: — В общем, дело такое. Мне очень нужна работа. Любая. И в нем не осталось вообще ничего от того пьяного школьника, кроме косого глаза и легкого дребезжания на каждой второй согласной — это не шепелявость, это десять раз в мясо разбитая губа — но он продолжает: — Я думал, может, ты сможешь помочь. И Олег вроде как должен сказать, что его туда не возьмут, что он нихрена не умеет, что они не виделись девять лет, что Вадюша идет прямым ходом к своей первой судимости, но Олег говорит: — Дай подумать. А на следующий день звонит ему домой — он помнит номер только потому что выучил его тогда, когда вообще запоминали домашние номера, ни у него, ни у Вадюши в школе не было мобилы: — Давай попробуем, короче, в семь начать. Ты ж знаешь, где у нас шарага, да? Вадюша спрашивает у мамы карандаш. На всякий случай, Вадюша пишет адрес. — «Придворная молочница Сказала: "Разумеется: Схожу, Скажу Корове Покуда я не сплю!" Придворная корова Сказала: "В чем же дело?.."» — Не, погоди-погоди. Она на что это говорит? — Ну, масла у нее хотят... — Ты кусок пропустил просто — ничего, смотри. С молочницей поговорила королева, так? — Ну, было дело, бля... — Она ей ответила... — Ну — и... — Пошла к корове. И теперь она говорит... — «Велели их величества Известное количество Отборнейшего масла Доставить к их столу!» Какой же ты занудный, бля! — А вот теперь корова только развыебывается. — Вообще ни в какие ворота. С ними всегда так. Вот я тебе говорю — жирные телки, они при том, что нахуй никому не нужные, они пиздец выебистые... Горячую отключили, идет ледяная, Олег поначалу не верит, Вадюша холодную мокрую руку сует ему за шиворот, они брызгаются водой, переворачивают поддон, и спасибо, что он пустой, на кухне не балуются- — Тебе не говорили никогда? — Зато мне весело на кухне — а им, по-моему, нихуя. Олег вроде как не замечает долбоеба-Пургена, который ждет Вадюшу у технического входа, не замечает у того же входа знакомые темные очки — этого парня он очень хорошо знает, у него отоваривались четверо ребят из качалки, один больше ни у кого и никогда не будет отовариваться, а трое вроде, славу богу, поумнели. Олег не замечает, как Вадюша про себя, быстро-быстро шевеля губами, повторяет последовательность действий — включить плиту, поставить кастрюлю, в кастрюле должна быть вода, сначала кость, потом овощи, когда пенки пойдут, их надо снимать. Олег даже не замечает — старается не замечать — как Вадюшина олимпийка сменяется рубашкой, как у него, на футболку. И как Вадюша благодарно кивает, когда Олег окликает его — иногда он по десять, по двадцать минут смотрит в пространство, как будто вслушиваясь в далекий, едва уловимый звук, но и этого Олегу тоже (вроде как) удается не замечать. Когда Вадюша приносит ему справку из ПНД, Олег вроде как не замечает, что он нервно комкает рукав и сгрызает сухую кожицу с обветренной губы. Олег забирает справку себе, не объясняя, зачем, и говорит: — Давай-ка мы, короче, что-то другое сюда нарисуем. Ты ж знаешь, наверное, кого попросить, чтоб с печатью и красиво? Черные очки всплывают снова за техническим входом в девять утра, под дождем, Вадюша скармливает туда две горячие сосиски в тесте, а потом обещает, что «договоримся», сыпется придурковатое, обкуренное хихиканье, но Вадюша приносит чистую медкнижку за сутки до крайнего срока, а Олег носит справку в заднем кармане еще неделю, прежде чем звонит домой: — Мам, слушай, а дядя Леша — психиатр же? Или психолог? Короче, мне ему одну бумажку показать надо. Ну, так, нет, спросить. Ну проблемы у друга, ему тут написали — хрен знает, может, правильно, но по-моему, фигня какая-то... Ты предупредишь его? И еще через неделю Олег бесконечно долго ждет на проходной Скворцова-Степанова — его не пускают — а он вроде как даже не думает о том, что в это время мог бы поспать, подбухнуть, проверить рецепт паштета к вступительным, позырить четыре серии Игры Престолов (или все пять), испечь сдобных хуев, сделать вообще что угодно более полезное, чем выслушать еще раз, лично, а не по телефону, про черепно-мозговую травму и задержку в развитии. — Он не умственно отсталый, я его знаю. «Он не умственно отсталый, он мой друг», лично это звучит так же беспомощно, как по телефону, и все так же беспомощно звучит вопрос: — Ну хорошо, а сделать с этим что-то можно же? — У детей. До десяти лет. И им ставят ЗПР. Олеж — я не хочу обижать, как там его... твоего знакомого. При должном старании — ну, кто знает. Ну, сможет он, может, когда-нибудь мыть полы. Заниматься надо. И посмотреть его надо — ну, если уж серьезно говорить. Для начала. Историю болезни посмотреть. Посмотреть надо обязательно — когда он сам сможет убедить, убедить гораздо мощней, чем это удалось Олегу — что не обречен до конца жизни мыть полы, если повезет. — «Король воскликнул: "Масло! Отличнейшее масло! Прекраснейшее масло! Я так его люблю! Никто, никто, — сказал он И вылез из кровати. — Никто, никто, — сказал он, Спускаясь вниз в халате. — Никто, никто, — сказал он, Намылив руки мылом. — Никто, никто, — сказал он, Съезжая по перилам. — Никто не скажет, будто я Тиран и сумасброд, За то, что к чаю я люблю Хороший бутерброд!» — Слушай, я, короче, чай куплю — и чо еще взять? Конфеты какие твоя мама любит? Может, не знаю, бутылку для бати? Олег много чего не замечает. Он не заметил, что Вадюша куда-то делся, когда он поступил. Нормально, разумно: они, в общем, не были друзьями. Он не заметил, что не видел его — никак и нигде — когда заходил за пацанами к школе или когда бухали в парке. Вадюша не замечает, что они гоняют упражнения — для детей до десяти лет — Вадюша учит стишки и перекладывает цветные карточки, так что многое, многое стоит не замечать в ответ, но трудно не заметить, как вздергивается у Вадюши верхняя губа и как меняется его лицо, мучнисто-бледное, с отекшими щеками. — Мы с мамой одни живем. Потом он улыбается. — Но она всякие любит конфеты.