Вдохновлённый смертью, очарованный жизнью

Тишина. Она была полноправной хозяйкой на борту гигантского подковообразного корабля Инженеров. Она заполняла собою коридоры и комнаты, сгущала темноту вокруг и давила на слух так, как были не способны давить звуки живого мира, музыки и голосов. Дэвид слышал саму пустоту, саму Смерть – и эта мелодия казалась ему пленительно прекрасной и удивительно ужасной одновременно. Элизабет лежала на столе перед ним. Белая, как снег и холодная, как лед. Мертвая. Живот ее был вспорот и ужасающей кровавой раной портил ее красоту, органы блестели в свете тусклых ламп, а сладковатая вонь крови и кишок будоражила рецепторы андроида. Он смотрел на ее бледное лицо, лишенное каких-либо эмоций, и сожалел. Дэвид корил себя за то, что обманул ее и отключил системы жизнеобеспечения внутри капсулы, и ненавидел за равнодушие, с которым заставил себя смотреть, как Элизабет умирает, задыхается, сквозь сон кричит, дергается и бьет по стеклу руками, сбивая кулаки в кровь. У людей есть поговорка: «Боль делает нас сильнее». И Дэвид решил ее проверить. Он смотрел за тем, как жизнь покидает истощенное долгим перелетом и тяжелыми травмами женское тело, и привыкал. И жалость его достигла своего пика, а рука по-предательски потянулась к кнопке активации систем, когда он узрел миг, что очаровал его и заставил пальцы остановиться в считанных миллиметрах от переключателя. Он увидел Смерть. Она легко коснулась лица женщины, успокоила и обласкала, разгладила морщины и заглушила крики, рвущиеся из груди. Элизабет ушла, оставив Дэвиду прощальный подарок. Она его вдохновила. Когда они только-только отправились в путь, Элизабет с сожалением сказала Дэвиду, что бесплодна и лишена возможности производить жизнь. Однако, перенеся ее бездыханный труп в лабораторию и приступив к своим экспериментам, он обнаружил, что она не права. Она могла дарить жизнь, и тело ее дало начало Творениям. Первые «дети» были несовершенны. Уродливы, слабы и безвольны. Их существование Дэвид тут же прекратил, но тела первенцев не спрятал, а стал изучать, выявляя собственные ошибки и набираясь опыта. Второе поколение было значительно агрессивнее первого. Детеныши были быстры и бросались на все, что видели. Они отвернулись от своего отца и ударили по руке, которая их кормила. И Дэвиду ничего не оставалось, как умертвить и их, ведь, несмотря на свою скорость, гибкость и силу, они были глупее любого земного зверя, и Отцу не составило особо труда заманить детей в ловушку. Их тела он тоже изучил, и постепенно, устраняя недостатки и привнося нечто новое, он создал несколько паукообразных особей и погрузил их в коконы, заменяющие утробу матери. Те особи были связующим звеном между Дэвидом и его идеальным Творением. Сыновьями, за которыми черной тенью следовала сама Смерть. Совершенные существа, произведенные не человеком, но им – синтетиком, который сбросил с себя тесные оковы программы, освободился от унизительной службы тем, чей век был краток, а действия продиктованы моралью. Однако были и проблемы. «Детям» нужны были носители, нужна была органика, но на планете почти не осталось ничего живого. Их Отец был одинок и сколько бы не рыскал среди опустевших лесов, никого не находил. В такие моменты Дэвиду казалось, что он потерпел крах, но синтетик не хотел сдаваться. Он не был человеком, но был почти что бессмертным, время не ограничивало его. И потому он ждал. Ждал, отправив в космос сигнал. Ждал, пока мотыльки сами подлетят к огню и опалят свои крылья. Днями напролет Дэвид изучал планету и населявшую ее расу белокожих гигантов, искал остатки жизни, собирал материал для новых экспериментов, а вечерами глядел в безупречную синеву звездного неба и навещал могилу Матери своих «детей», возлагая на гладкий гранит, украшенный ее именем, свежие цветы. И ему было неважно, что тела Элизабет там нет, а ее останки покоятся в его лаборатории. То был пустой сосуд, из которого упорхнула душа, и потому он не чурался им пользоваться. Настоящей Элизабет Шоу уже не было рядом… И порой андроид признавался себе в том, что скучает по ней. «Величайшая вещь, какую только можно знать, заключается в том, что надо любить и быть любимым», — как-то напевала она, расчерчивая на карте путь до планеты Инженеров. Тогда он не углубился в понимание этой фразы, но сейчас, создавая новую жизнь вопреки воле человеческого Бога и вложенной в сознание программы, задавался определенными вопросами: будут ли новые «дети» любить его так же сильно, как он их? Сможет ли он приучить их мыслить и самим выбирать свое предназначение, а не просто следовать инстинктам? Сможет ли вложить в свое Творение душу? Как бы Элизабет отнеслась к ним? Любила бы? Боялась? И что сказала бы ему, узрев чудо рождения очередного существа? А может, вместо слов попыталась бы его остановить? Но вопросы так и застыли в его памяти, оставшись без ответа, пришпиленные, словно мертвое насекомое, упрятанное за стеклянной рамой. В моменты вечерней грусти, когда ветер ворошил осевшую на землю листву, легко касаясь волос андроида и лаская прохладой его кожу, Дэвиду казалось, что Элизабет и не умирала вовсе. Он чувствовал ее присутствие рядом с собой, слышал эхо ее голоса, ощущал рядом тепло ее тела и виновато опускал голову под ее внимательным, но нежным взглядом. «Зачем?» — спрашивал призрак, шепча полупрозрачными губами. Дэвид резко оборачивался, но рядом, естественно, никого не было, и лишь гранитная плита серебрилась в блеклом свете ближайшего спутника. И тогда он возвращался в глубины своего мрачного чертога, разжигал огонь, глядел на иссушенные тела своих произведений и, зажав черный уголек в тисках пальцев, переносил свои мысли на пожелтевший пергамент. И раз за разом рисовал он свое Творение, но порой среди десятков набросков находилось место и для изображения его музы, чарующей скромной улыбкой на исхудалом лице и небывалой печалью в глазах. И андроид вырезал ее портрет, бережно откладывая его в сторону. Память об Элизабет, о старых песнях, что она порой пела, и о ее доброте всегда была с Дэвидом. Она билась в его груди и расцветала в его воображении, позволяя отвлечься от рутины исследований. А где-то далеко, за границей планеты, но в приделах солнечной системы, в объятья огня стремительно летел мотылек.