Он сидел за барной стойкой и пил, судя по всему, далеко не первый бокал. Карл прищурился. Янтарная жидкость тихонько колыхалась над кубиками айсбергов. Виски. Ну конечно. Что еще может пить парень в баре на окраине Риверсайда, не «Маргариту» же. Самоуверенный вид, черная кожанка. Такие пьют только виски.
Карл скользнул взглядом по другим посетителям и кивнул бармену. Он и сам был бы рад выпить виски как нормальный человек, из бокала со льдом, но деньги заканчивались. Впрочем, у него еще оставалось полфляги. Значит, стоит заказать что-то другое. Пива, что ли? Опьянеть-то он не опьянеет, но слегка поплывет точно. Он весь день не ел, если не считать какой-то сэндвич на завтрак.
Карл заказал пинту лагера и уставился на пену, припоминая, когда он в последний раз нормально ел. Кажется, еще дома. Так, стоп, забыли. Нет у него дома.
Бар наполнялся посетителями, и музыка заиграла громче. Стало немного веселей. Карл любил музыку в барах. Особенно в таких: с виду — современные до тошноты, с интерьером хай-тек и алкогольной картой по последнему слову ресторанной моды, но по атмосфере — олдскул, ретро, удобные сидения, продавленные словно специально для тебя сотнями сиживавших здесь раньше американских задниц. Бармены в таких заведениях обычно имели всепрощающую улыбку пастора и понимающие глаза грешника. Подобных баров мало по всей Америке — по крайней мере, в той части, которую за время своего бесцельного путешествия Карл успел пройти — но все они были словно созданы для того, чтобы он слушал музыку и искал истину на дне бокала.
В этом бокале истины не было, в следующем, скорее всего, тоже, но он все равно попросил повторить. Из колонок загрохотали Beastie Boys. Неплохая группа. Парню в кожанке, судя по всему, тоже нравилась: он вдруг отставил бокал, выпрямился и улыбнулся. Карл наблюдал искоса, спрятав нос в кружке пива. Улыбка была искренняя, он давно таких не видел. Ямочки на щеках, морщинки вокруг глаз. Карл не заметил, как допил свой бокал. Заглянул внутрь. Истины на дне, конечно же, не оказалось. На него осоловевшим взглядом смотрело только карикатурно искаженное отражение его небритой морды.
«Хватит, — подумал он, — надо прогуляться», — но зачем-то снова взглянул на парня. Тот уже вовсю веселился, похлопывал ладонями по барной стойке и широко улыбался, едва не смеясь по одному ему известному поводу. Приятные воспоминания у него, что ли, связаны с этой песней? Хотелось узнать, но Карл спихнул свой внезапный интерес на опьянение и встал из-за стойки, жестом показывая бармену, что готов расплатиться. «Просто городской сумаcшедший, — успокоил он себя, — такой же придурок, как и я».
На выходе он столкнулся с группой молодых людей, судя по возрасту, студентов.
Постоял на парковке, любуясь заходом пыльного майского солнца. Привычка наблюдать за закатом выработалась еще в начале путешествия, и Карл отметил, что везде, от Атланты до Риверсайда, он разный. Здесь — какой-то кипящий, кирпично-красный, почти оранжевый у горизонта.
Он обошел припаркованный на самом краю мотоцикл и двинул на запад. Вспомнилась парочка дурацких банальностей, типа «ушел в закат» и «на закате дней». Больше мыслей не было. Голова опустела.
Левый карман куртки оттягивал небольшой дорожный атлас, правый — зубная щетка и дезодорант, во внутренних аккуратно разместились фляга, кредитка и водительские права (черт знает, зачем оставил, машины-то больше нет). В таком виде он прошел почти полстраны.
Он не планировал приезжать в Риверсайд, так получилось. Не планировал посещать Айову, и вообще не планировал ехать на север. Изначальной идеей было — в лучших традициях Сала Парадайза — поехать на машине на запад, до Невады, спустить оставшиеся после развода деньги в Лас-Вегасе, обанкротиться окончательно и устроиться на работу с любым окладом. Новая работа, новый штат, новая жизнь, все сначала, словно и не было никогда ни медицинской школы в Университете Эмори, ни успешной врачебной практики, ни счастливого брака, ни тяжелого развода.
Но уже в Бирмингеме выяснилось, что оставшиеся на счету деньги ему не принадлежат. В Мемфисе — что и машина тоже. Только какая-то сумма на старой, оформленной еще до брака карте. Карл остался ни с чем, если не считать содержимого своих карманов и собственных костей. Только их — потому что все жизненные соки бывшая жена выпила.
И вот тогда, тоскливо глядя на первый в этой череде закат через окно какого-то кафе, Карл заказал стопку «Джек Дэниелc» и решил — опять же, в лучших традициях — купить билет на автобус до Нашвилла. К утру он был уже там, к вечеру — на пути в Луисвилл, ночью — в одном из пригородных баров, потому что бурбон в Кентукки дешевле. Сутки в какой-то гостинице в Цинциннати, ночь в компании бутылки пива вдоль федеральной автострады №74, пока под утро не подобрала попутка до Индианаполиса. Почти полторы недели бесцельно слонялся по дорогам и городам Иллинойса (больше всего запомнился Куинси на границе с Миссури). Телефон вытащили из кармана, видимо, где-то в Сент-Луисе, но обнаружил он это перед въездом в Канзас-Сити — там же продал ненужную уже зарядку и купил бумажный атлас. До Де-Мойна добрался на попутках, до Риверсайда — пешком.
Солнце перестало слепить глаза; Карл обернулся. Риверсайд расположился между парой скалистых холмов на самом западе Айовы, и теперь последние лучи подсвечивали их верхушки. Создавалось впечатление, что они светятся сами по себе. Карл задался вопросом, нагревают ли эти последние лучи камни. Очередная глупость, которую стоит выкинуть из головы тут же. Вскоре солнце скрылось.
Риверсайд остался за спиной, но продолжал отбрасывать в небо типичное для города свечение, и звезды казались совсем блеклыми, словно он смотрел через мутное стекло. Хотелось протереть его рукавом куртки и вглядеться в чистую синюю ночь. Карл подумал, что это вряд ли возможно — рукав пыльный — и рассмеялся.
А вот раздутая серебристая луна завораживала и казалась единственным чистым участком. Он шел и поглядывал на нее, пока не споткнулся; грязно выругался, пнул камень. Тот издал характерный хрустящий звук, и, приглядевшись, Карл понял, что едва не упал из-за валявшегося на обочине черепа какого-то животного.
Будучи врачом, он не боялся ни крови, ни вида внутренностей, но теперь почему-то затошнило, и он остановился отдышаться. На шоссе опустились густые сумерки; посвежело. Небо постепенно заволакивало.
«Если пойдет дождь, я точно простужусь и умру», — подумал он. Эта мысль не вызвала никаких эмоций. Он только плотнее запахнул куртку, спасаясь от прохлады, и зашагал дальше. «С ближайших гор спустятся дикие животные и растащат мои кости».
Появился указатель: «Аэропорт Риверсайд, 15 миль». Карл знал, что это — последняя пограничная точка в этом штате. Дальше только берег величественной Миссури, естественной границы с Небраской. Он пожалел, что не покинул Риверсайд пораньше. Как знать, доберись он до Миссури к вечеру, может, смог бы посмотреть на отражение заката. Может, если встать и смотреть с определенной точки, то будет казаться, что солнце уходит прямо под воду, и горит там, внутри, и тает, оставляя едва видимое свечение.
Хотелось курить, но сигареты закончились еще утром. Он шагал в ногу с ветром; ветер перебирал холодными пальцами отросшие волосы и гнал по небу темные ватные клочья. Сквозь них на землю равнодушно взирали звезды. Шумел какой-то колючий кустарник. Карл отметил, что такой должен расти скорее в пустыне. В растениях он особо не разбирался, но шипы, наверное, ядовиты. Или у него просто разыгралось воображение.
Кажется, он шел два или три часа. Ноги устали. Тяжелые облака исчезли, но ветер усилился и вдруг стал приносить с собой запах сладковатой гнили; от этого мутило. Луна теперь светила ярко, и тени на земле казались четче и гуще.
Раньше Карл считал, что вся дикая местность в Америке расположена на Западе, но Айова доказывала обратное. Нет, дикая местность есть и на Востоке; почти треть штата составляют равнины, прерии на юго-востоке и леса на юго-западе. Холмы Лесса, эти низкие горы, среди которых спрятался Риверсайд, вдоль всей западной границы. А дальше, в Небраске — песчаные холмы. Интересно, водятся ли там гремучие змеи? А кактусы растут? Карл с удовольствием взглянул бы на кактусы. Говорят, они как раз цветут весной. А еще дальше на запад — отроги Скалистых гор с хвойными лесами на склонах.
Увидеть цветущие кактусы, услышать шум песка.
Или почувствовать прикосновение игольчатых веток к волосам и подышать запахом сосен.
И Карл видел, слышал, чувствовал, дышал. Перед глазами стояли пейзажи пустыни и леса, он почти слышал, как сквозь безмолвие дюн доносится шелест иголок, почти чувствовал запахи нагретой солнцем пыльной дороги и одновременно — той же прохладной хвои, ощущал, как просачивается сквозь пальцы песок и царапает кожу ладоней кора.
Все это перебивалось реальной картиной заброшенной дороги в аэропорт, и в какой-то момент Карл понял, что галлюцинирует. Банальное последствие голода и неконтролируемого употребления алкоголя, а также недостатка сна и избытка дорог. Если он доберется до Миссури — она станет его Ахероном.
Он испугался по-настоящему, когда к этим иллюзиям добавился приближающийся рокот. Мимо него по дороге вдруг пролетел мотоциклист; наваждение исчезло. Он закашлялся, когда в легкие попала взметнувшаяся из-под колес пыль, а в нос ударил запах бензина. Подняв слезящиеся глаза, он заметил, что ночь перешла в утренние сумерки. Небо за спиной светлело, луна казалась блеклой. Впереди маячили огни риверсайдского аэропорта.
*
Он привел себя в порядок в туалете, поел и даже немного вздремнул перед отлетом. На спонтанную покупку билета до Сан-Франциско ушли последние деньги, но это не волновало. Он был абсолютно уверен, что мог умереть этой ночью, и перед этим фактом все меркло.
Страх вернулся, когда он поднялся на борт. Карл смотрел на свое бледное лицо в отражении зеркала в туалете самолета и пытался унять тремор. Это просто полет, ну же. А эта дрожь — это просто отголоски ночных страхов. Ему было плевать на все по дороге в аэропорт, эмоции накатили только теперь. Запоздалая реакция, такое бывает. Ну же. Надо выйти из туалета и занять свое место согласно посадочному талону.
«Вам нужен врач… Вам нужно вернуться на свое место!» — проводник повышала голос, кажется, совершенно безосновательно, он же просто немного нервничает, черт побери, он боится летать, и какая разница, что это выяснилось только сейчас, ну и что! «Да не нужен мне врач, я сам врач! Я и сидел на своем месте в туалете — там, где нет окон!»
Никакие доводы об аэрофобии не действуют. Черт знает как, но она заставляет его усесться; первое, что он делает, пристегнувшись — сообщает соседу, что обязательно облюет его.
«Одна трещинка — и разгерметизация! А вдруг возгорание двигателя, или пожар внутри салона? Мы все сгорим заживо. А если при посадке слишком резкий перепад давления — что ты скажешь, когда из глаз потечет кровь?» Карл едва может остановиться; его пугает все. Единственное, что он чувствует — дикое, неконтролируемое желание жить.
«У меня жена все забрала после развода, — неожиданно для самого себя говорит он и лезет за флягой, — кости вот оставила». И в качестве извинения передает флягу соседу.
Тот благодарно кивает, и Карл признает в нем парня из бара. Кожанка при нем, на футболке пара кровавых пятен, и в целом вид немного помятый. Отсалютовав флягой, он представляется.
«Крис Пайн».
«Урбан. Карл Урбан», — отвечает Карл и немного успокаивается. После глотка виски страх отступает.
Карл не жалеет, что не пошел дальше, в Небраску.
Во время полета ему кажется, что его высушенные дорожными ветрами кости заново обрастают мясом.
***
Джим закрыл книгу и уставился на обложку.
Л. Маккой
КОСТИ
сборник рассказов
Вот как, оказывается, Боунс запомнил их знакомство.
Рассказ отозвался где-то глубоко, но осознать ощущения в форме мыслей и облечь мысли в слова не выходило.
А еще на задворках сознания всплыла обида.
Боунс не говорил, что собирается издаваться.
Говорил, что не до того. И Джим соглашался, хоть и злился — он видел некоторые работы Леонарда, и черт возьми, очевидно же, что тому надо уходить с головой в литературу, а не восстанавливать врачебную практику и возвращаться к прежней жизни. Публиковать художественные произведения, а не статьи в медицинских журналах.
«Я доктор, а не писатель», — на этом все разговоры заходили в тупик.
Джим начинал их снова и снова, пока не наткнулся на книгу в крошечном магазине неподалеку от Маркет-стрит.
В течение трех дней она лежала в тумбочке. Кирк вечерами брал ее в руки, вертел, разглядывал, вдыхал запах типографии, проводил пальцами по обложке, по чуть склеенным ребрам страниц, по твердому корешку. Хотелось верить, что это не однофамилец с именем на ту же букву. Проверить сразу не хватало духу.
На четвертый вечер он открыл книгу на странице с содержанием и, едва дыша, прочитал названия рассказов, которые уже знал. Незнакомым оказался только последний — «Кости». Но и он подтвердил авторство.
В смешанных чувствах Джим поднялся, побродил по комнате. Махнул на что-то рукой и решил, наконец, выпить чаю.
С кухни доносились возня и шорохи — Леонард пытался удобнее устроиться на стуле, не расплескав при этом содержимое чашки на «Историю европейской литературы XX века».
***
Дверь в кухню приоткрыта, но Джим все равно дает о себе знать легким стуком. Боунс отрывает взгляд от страницы и прихлебывает чай.
— Я купил твои рассказы.
— О.
Леонард не выглядит ошеломленным. Скорее растерянным. И Джим начинает издалека.
— Очень рад за тебя.
— Спасибо. Будешь чай?
Попытка «издалека» проваливается, и Кирк чувствует, что закипает вместо чайника.
Он тянул Боунса в литературу всеми мыслимыми доводами и аргументами; тот сначала отнекивался, а затем умолчал об издании, словно совсем не придавал ему значения. Еще и переводит тему куда-то в бытовое русло.
— Боунс, какого хрена?
— Что?
— Ты публикуешь свои лучшие рассказы и молчишь. Я спрашиваю: какого хрена?
Тот пожимает плечами, встает и открывает форточку. Джим уверен, сейчас он потянется в карман домашних джинсов за сигаретами. Он уже знает соседа, как себя, хоть они и снимают квартиру на двоих лишь второй месяц.
Маккой ищет в кухонном ящике зажигалку — вечно их теряет. Джим, закатив глаза, кидает свою. В кухонной тишине раздаётся щелчок, и одновременно догадка щелкает у него в голове.
Боунс не стал бы молчать. Они же друг другу доверяют. У них никого нет ни в этом новом городе, ни вообще в мире. Ну, у Кирка ещё есть Пайк, который вытащил его из риверсайдского болота, уговорил приехать сюда и подать документы на поступление.
У Леонарда же, как сам он правильно тогда заметил, не осталось нахрен никого и ничего, кроме костей. И Джима.
И если он не сказал Джиму, значит, не сказал никому.
— Боунс, — он присаживается рядом, пытаясь поймать взгляд, — Насколько все херово?
— Ну, образно говоря, я проебался.
— Давай без образов, конкретнее.
Леонард молчит какое-то время, затягиваясь и собираясь с мыслями.
— Издатель отговаривал меня озаглавливать сборник по названию рассказа. Потому что он слабый.
— «Кости»?
— Да.
Джим поджимает губы. Материть незнакомого человека за мнение — не в его правилах.
— Куча черт главного героя, которые стоило бы раскрыть.
— Это какие?
— Ну, биографические в основном. Почему развёлся. Как вышло, что все отобрали. Почему мечется из города в город.
— Что за чушь. Это же не биография!
— Ещё стилистика.
— Блять…
— «Небольшие шероховатости в вашем стиле…»
И Джим молчит. Нужно позволить ему выговориться. Хотя удержаться от закатывания глаз на выдуманные недостатки довольно трудно.
— …макабрический мотив хуево прописан…
— Так и сказал?
— Нет, это не он, это я от себя добавляю.
Леонард стряхивает пепел прямо в кружку, тушит бычок туда же, достаёт и закуривает еще одну. Джим отнимает сигарету, зная, что больше в той пачке нет.
— А я разглядел твой макабрический мотив.
Маккой пожимает плечами.
— Значит, ты шаришь в литературе лучше, чем мой издатель. Ну, или мы с тобой одинаково бездарны, раз видим то, чего нет.
— Бездарность — твой издатель, а мы с тобой одинаково гениальны.
Боунс только саркастически хмыкает. Джим успевает заметить тень улыбки.
— Ты изменил имена.
— Джим, все изменяют имена, когда пишут о реальных людях и событиях.
— Не-а.
Боунс пожимает плечами.
— Они тебе не понравились?
— Да нет, просто… они странные. Какой из меня Крис Пайн? Где ты вообще взял это имя? Думаешь, я бревно в постели?
— Не думаю, — вчера Кирк снова привёл какую-то девушку, а потом, судя по стонам из его комнаты, полночи доказывал, что он далеко не бревно. От этих воспоминаний Боунс морщится, пряча лицо за чашкой. — Я дописывал рассказ где-то в конце прошлого месяца. Ты как раз вернулся откуда-то и сразу завалился спать, помнишь? — он дожидается утвердительного кивка и отводит глаза куда-то в сторону. — В общем, от тебя пахло чем-то хвойным.
— А, я ж тебе не рассказывал. Я ездил гулять в Редвуд. Представляешь, умудрился заблудиться, а телефон сел. В общем, я тогда устал… Погоди, ты что, меня нюхал?
— Дурак. Я куртку твою в прачечную понёс, вот и учуял.
Джим смеется громко, искренне — даже громче и искреннее, чем смеялся тогда в самолете, и потом, во время их тура по местным барам. Леонарду хочется думать, что громкость и искренность смеха Джима зависят от уровня доверия. Хочется, чтобы Джим ему безоговорочно доверял.
Потому что сам он только ему и доверяет.
А Джим, докурив, заваривает ещё один чайник, случайно рассыпает сахар, матерится сквозь зубы, и, обернувшись, наконец выдаёт:
— «Кости» — лучшее, что я читал за последнее время. Если не брать в расчёт имена.
— Дались тебе эти имена, — ворчит Боунс, но через минуту еле слышно добавляет «спасибо». Джим кивает, тщательно разжевывая бутерброд с арахисовым маслом.
