Ретроспектива выгоревшего пламени

Ключ поворачивается в замочной скважине впервые за несколько недель, но квартира выглядит точно так же, как в тот день, когда её заперли в последний раз. Она маленькая, светлая и почти пустая, будто её владельцы только-только заехали и не успели распаковать вещи, или уже собрались уезжать — только единственный шкаф, втиснутый в узкое пространство гостиной и заполненный бутылками старого вина, говорит об обратном. Шкаф — и стол, и стулья, и полки — уже начали покрываться пылью, но, если не считать этого, ничего особо не изменилось. Когда Маттео наконец решается зайти внутрь, несколько минут он так и стоит посреди комнаты, глядя куда-то в пустоту, прислушиваясь к размеренной тишине, будто… будто ждёт чего-то. Кого-то. Ничего не происходит. Когда-то давно, а может, совсем недавно — в тот короткий момент, когда они уже пробили первый уровень дна, но ещё не успели достичь второго, — Раф рассказал ему эту душещипательную историю про собачку, хозяин которой отбросил коньки на работе, и с тех пор собачка ждала его на вокзале каждый день. Собачка была глупой и не понимала, что месье хозяин больше не придёт, потому что его мозг перестал работать, его сердце отключилось, а ноги больше не ходят. Маттео считает себя несколько умнее собачки, он знает, что такое смерть — он убивал людей без каких-либо колебаний, одним лёгким, простым выстрелом между глаз, он знает, видел, делал. Но даже так, какая-то часть его всё ещё ждёт. Может, не Жюдит, а чего-то другого. Может, он ждёт смирения, может, ждёт, пока его отпустит, может ещё чего. Маттео садится на диван и продолжает смотреть в пустоту. Он садится на левую сторону, потому что на правой обычно сидела Жюдит, забравшись с ногами и держа в руке бокал вина, пока по телевизору крутили какой-нибудь дурацкий местный сериал про любовь до гроба. В такие моменты, когда на улице уже темнело, а лампы в комнате ещё не были включены, синеватый свет экрана ложился на её лицо, придавая Жюдит почти потусторонний вид. Жюдит пахла лавандовым запахом духов, огнём, кровью и яростью. Теперь этот запах плавает в квартире вместе с частичками пыли. Маттео вдыхает его и выдыхает им же. Сказать по правде, Маттео никогда не был особенно хорош в этом поэтическом дерьме с красивыми эпитетами и необычными описаниями. Но, если бы кому-то, хотя Маттео с трудом мог представить ситуацию, в которой это на самом деле могло бы случиться, пришло в голову попросить его назвать самое красивое, что он видел, Маттео бы ответил — Жюдит. Не то, чтобы у Жюдит была модельная внешность — Маттео готов поспорить, что многие мужчины не зашли бы дальше, чем «симпатичная» (им же лучше, впрочем). Дело было не в лице и не в фигуре, и не в россыпи веснушек по бледной коже, и даже не в копне пылающих рыжим волос, хотя всё это, конечно, тоже. Дело во взгляде. У Жюдит был какой-то невероятный, почти нечеловеческий взгляд, и в нём был огонь, и кровь, и ярость, словно на дне её зрачков раскинулась самая тёмная в мире бездна, и, стоит тебе только заглянуть в её глаза, как ты тут же сорвёшься и полетишь вниз. Может, сказывались года общения с суицидниками, Маттео не знал, да и не узнает уже никогда. Иногда, впрочем, очень-очень редко, и в основном когда они оставались наедине, её взгляд становился, за неимением лучшего слова, обычным, но Маттео никогда не мог понять, что из этого настоящее, а что — напускное. Иногда к запаху Жюдит примешивался запах сигаретного дыма. Она всегда выходила на балкон ранним утром или поздним вечером, когда солнце ещё не поднялось, но уже начало светать — или когда сумерки уже начали опускаться, но стемнеть ещё не успело. Часто тогда на ней была только возмутительно короткая ночная рубашка из шёлка, в которой её ноги казались ещё длиннее, а твёрдые от прохладного воздуха соски выпирали из-под тонкой ткани, но Жюдит было слишком плевать, кто на неё смотрит, чтобы прикрываться — будь то Маттео или сосед из дома напротив. Можно было бы подумать, словно она всем своим видом приглашает до неё дотронуться, но Маттео хорошо представляет, что будет с тем, кто попытается. Нет никаких причин, почему «Никто её не трогает»-правило не должно распространяться и на него тоже. Но они оба — не из того типа людей, кто привык к долгим прикосновениям, держаниям за ручки и прочей сопливой романтике: Маттео для этого слишком простой, Жюдит — слишком гордая. Маттео просто не очень во всём этом хорош, не без помощи алкоголя, по крайней мере, для Жюдит же это то же самое, что позволить кому-то другому её контролировать. Лишь иногда, когда они сидели на диване под голубоватый свет телевизора, она клала голову Маттео на плечо — но только потому, что это она так захотела. Они занимались сексом всего однажды. В тот короткий момент, когда они уже пробили первый уровень дна, но ещё не успели достичь второго. Это было почти сразу после их первого поцелуя: они сидели молча, пока Жюдит обрабатывала его раны антисептиком, а потом, как в очень плохой романтической новелле, они потрахались. Не было никакого перехода, никакого накала страстей и томных взглядов, никакого флирта и постепенного сокращения дистанции: вот Жюдит смывает с него засохшую кровь, а вот она уже целует его, больно впиваясь ногтями в кожу. У Маттео тогда всё тело было в здоровенных фиолетовых синяках от ударов, которые начинали ныть при каждом слишком глубоком вдохе, но в тот момент, когда они с Жюдит целовались и вжимались друг в друга, как подростки на первом свидании, боль каким-то волшебным образом испарилась. А потом они продолжили жить, как будто ничего не случилось. Маттео это устраивало, а в тот момент, когда перестало устраивать, они достигли второго уровня дна. Маттео не было рядом, когда это случилось, но он видел тело Жюдит уже после того, как всё закончилось. Он видел много мёртвых тел: обычно в такие моменты лицо теряет человечность, но с Жюдит всё было по-другому. Она выглядела как пустая оболочка, как кокон, который бабочка оставляет за собой, перестав быть гусеницей. Один лёгкий, простой выстрел между глаз, и всё, что делало Жюдит Жюдит, исчезло. Испарилось. Выгорело. Смерть от выстрела в голову — это не больно. Там, где пуля вошла в кость, остаётся круглое отверстие, зато там, где она вышла, череп разрывает, заставляя мозги выплеснуться наружу. Но мозг умирает до того, как успевает отправить сигнал к нервным окончаниям, так что ты не доживаешь до того, чтобы что-то почувствовать. Но это, конечно, не заставляет Маттео хотеть убить Дарио Ломбарди хоть чуточку меньше. Смерть от выстрела в голову — это не больно. Удар ножом в живот — это совсем другое дело. Когда лезвие с тупым чавкающим звуком входит в твоё тело, тебе кажется, что сейчас все твои кишки выпадут на пол прямо тебе под ноги. Сказать по правде, Жюдит была мертва задолго до того, как Дарио выстрелил в неё. Звучит странно, но, если бы ему пришлось выбирать из этих двоих, Маттео предпочёл бы, чтобы Жюдит убила Сара. Он знает, что Жюдит тоже предпочла бы это. Между ними, Жюдит и Сарой, всегда было что-то неуловимо общее: у Сары на дне зрачков тоже была эта бездна, вот только там, где у Жюдит горело пламя, у Сары была темнота и холод. Как будто какая-то часть Сары была мертва очень-очень давно, а та часть, которая выжила, ебанулась в край. Но Сара — всё равно лучше. Этот засранец просто не заслужил быть тем, кто убьёт Жюдит. Констанция помогла ему с телом. Маттео казалось неправильным засовывать Жюдит под землю, где её обглодают червяки, так что он выбрал единственный подходящий способ. Когда пожилой мужчина, совсем не похожий на того, кто зарабатывает сжиганием трупов в здоровенной печи, отдал Маттео урну с прахом, тот долго не знал, что с ней делать. Они с Жюдит знали друг друга много лет, но никогда не задавали вопросов, будто в момент их встречи всё их прошлое перестало существовать. Жюдит никогда не интересовалась, чем Маттео занимался до того, как постучался к ней в дверь, хотя он никогда не делал особой тайны из своей — не слишком удачной — карьеры в спецназе. А, потому что Жюдит не спрашивала, Маттео не спрашивал тоже. Так что он понятия не имел, остались ли у Жюдит в их родном времени родители, братья, сёстры, друзья. Маттео никогда не встречал никого из них, так что в какой-то момент он решил, что таких просто нет. В любом случае, Маттео не собирался возвращаться в 2099-й. Жюдит ненавидела это время. Ненавидела настолько, что согласилась работать на придурка с сомнительными планами по спасению Земли, лишь бы свалить оттуда. Не то, чтобы 2099-й год было за что любить. Это была эпоха, когда непосредственный конец света со всеми его прелестями в виде зомби и кислотных дождей ещё не начался, но цивилизация как таковая перестала развиваться. Жюдит бы убила его, если бы узнала, что он рассыпал её прах над уродливыми бетонными блоками и неоновыми вывесками Парижа 99-го. Позднее, впрочем, до Маттео дошло, что, если бы по какой-то непонятной причине Жюдит спустилась к нему с небес — или из какого-нибудь другого места, если допустить, что загробный мир вообще существует, — то сказала бы что-то вроде: «Да мне плевать, куда ты это денешь». Так что Маттео выходит на крышу их дома и оттуда сбрасывает прах на город. В тот день ветрено, и чешуйки пепла очень быстро уносит прочь. Отсюда они упадут на дороги, на машины, на чужие плечи, запутаются в чьих-то волосах, и никто даже не поймёт, что это не пыль, а остатки когда-то живого человека, хотя, в сущности, это одно и тоже. И всё. И больше нет Жюдит. Маттео так и сидит, оставляя место рядом с собой, пока на город опускаются сумерки, и в комнате понемногу становится всё темнее и темнее. Никто не садится рядом, никто не кладёт голову ему на плечо, никто не закуривает сигарету. Его руки пахнут пеплом, кровью и яростью.