Стоп-кадры

      — Мог бы и позвонить, мудила. Голос знакомый. И чужой одновременно. Механический и скрипучий. Будто он пришел навестить робота с заржавевшим механизмом.       Только робота можно починить. А человек перед ним был безнадежно сломан.       — Не было… — Мирон постыдно запнулся. Не было сил? Смелости? Что именно он не мог откопать в себе все эти месяцы? — …времени не было.       — Так и у меня его нет, Мирончик. Совсем вот нет, — Дима хрипло рассмеялся и тут же сбился, захлебываясь глухим, болезненно слабым кашлем. Фёдоров так и не решился подойти ближе и молча смотрел, как его бывший друг хватается за прозрачную бутылку и заливает в горло оставшуюся в ней воду. Смотрел, как капли разлетаются в стороны, оставляя темные пятна на серой больничной одежде и влажные дорожки на неаккуратно побритом подбородке. Как бледные пальцы сжимают покорный пластик, надрывая не к месту веселенькую, режущую глаз, этикетку. Он смотрел и думал о том, как же сильно ему хочется просто закрыть глаза.       И никогда не приходить в это место.       (— А ты всегда был труслив, Миро)       — Может хоть присядешь? Или так, на минутку забежал, поздороваться? А то мог бы и в ВК сообщение кидануть, мол, выздоравливай, братка Шокк, с наилучшими пожеланиями. Оксана.       — Дим… — Мирон глубоко вздохнул, осознавая, что просто не может подобрать слов, и на ватных ногах прошел к приютившемуся рядом с койкой потертому креслу.       Бамберг наблюдал за ним с каким-то горьким любопытством, и от его взгляда становилось ещё паскуднее.       — Что говорят врачи?       — Врачи? — он поморщился, потирая исхудавшую руку, и с явным раздражением подергал стоящий в ней катетер. — Врачи вообще мало говорят. С чем тут разговаривать…       От этого мимоходом употребленного «с чем» у Фёдорова мерзко засосало под ложечкой.       Мерзко.       Больше всего Мирону был омерзителен он сам.       — Пару недель. На поддерживающем лечении протяну пару недель. Это максимум.       Это был ответ на вопрос, который он никогда не решился бы произнести вслух.       Пару недель. Мир знал. Знал, но не умел принимать. Никто не умеет такое принимать.        Несказанное кажется выдумкой. Новости — грязными сплетнями. Сообщения знакомых — глупыми россказнями. От всего этого можно сбежать, укрыться в своей привычной скорлупе, сделать вид, что ничего не происходит. Не может происходить.       Здесь в палате, рядом с умирающим бывшим другом, правда бьет под дых и крошит эту хуеву скорлупку, как обезумевший от голода Щелкунчик. Пару недель. Жизнь — это очень страшная сказка.       Они оба молчали. Дима устало смотрел в потолок, размеренно дыша, и постукивал пальцами скрещенных на груди рук. Мирон просто застыл, сжав зубы до тупой боли в челюстях. Что-то застилало глаза и не давало сделать нормальный вздох. Он бы вообще хотел разучиться дышать.       — Принесёшь воды, раз пришел? На первом этаже есть автомат.       Фёдоров вздрогнул, дернул головой и, пробормотав что-то неразборчивое даже для самого себя, вышел из палаты.       Воды. Принести воды.       Его провожал едва слышный задушенный стон.       Принести воды.       Он невидящими глазами смотрел на своё отражение в показательно чистеньком больничном туалете. Дима не зря вернулся в Берлин после долгого лечения в Московской клинике. Только Мирон был уверен, что это совсем не из-за качества этого самого лечения и уровня квалификации врачей. Он просто хотел ум…уйти в одном из своих любимых городов. И это слово ему не хотелось произносить даже в мыслях.       Внутри что-то рвалось. Мир не думал, что будет настолько безнадежно хуёво. Не знал, почему его так несло в этот город, в эту клинику. В прошлое. Отмерший за ненадобностью стыд возился в черепушке как клубок ядовитых змей.       Годы слетели с памяти как высохшая шелуха, и рядом с Хинтером — истощенным, но предательски неизменившимся — он сам превращался в того, кем был когда-то. Слишком давно, чтобы это было легко.       Просто Дима не должен был так умирать. Только не Дима.       Аппарат с писком выплюнул из себя прохладную бутылку, и Мирон, глубоко вздохнув, снова вернулся в палату, игнорируя внутренний голос, нервно убеждающий его развернуться и пойти к выходу. Старые шрамы неохотно поддавались полосующему их ножу.       — Я уж думал, ты потерялся. Ну или сбежал назад в Питер кудахтать над своими цыплятками, — Дима выглядел абсолютно спокойным. Насмешливо косился на него прищуренными глазами, легким покачиванием головы благодаря за доставленную воду.       — Ну что, как жизнь, Оксанка?       — Перестань.       — Чувство юмора-то где успел проебать? — Шокк расстроенно хмыкнул и резко посерьезнел. — Будешь изображать из себя скорбящую деву — уебывай обратно, Миро. Ты еще не на похоронах.       — Завались уже. Или тебе сельдерей твой в глотку затолкнуть?       — Уже лучше, — Дима удовлетворенно кивнул и ехидно улыбнулся. — А за такие слова я и твою глотку могу хуём заткнуть, залупоглазый.       — Не по зубам уже, старикашка.       — Так я не по зубам, я по губам тебе им настучу, чтоб неповадно было.       — А шутки-то пидорские у тебя всё те же, — Мирон улыбнулся. Стало легче. А если закрыть глаза, может показаться, что ничего не было. Вообще ничего.       Что они на старой хате, сочиняют треки, херача тараканов рваными тапками…       — Так и ты всё тот же пидор. Мог бы свою тощую задницу и пораньше притащить. — Дим… Прости.       Шокк понял всё правильно, помолчал и усмехнулся на секунду пряча взгляд:       — Не маленький. Отбирать игрушки и деревянной палкой пиздить не буду. Забыли. Брат. Я давно забыл.       — И за то, что…       — Совсем блять со своими пидорками опетушился. Ещё разревись, — он ехидно цокнул, закатывая глаза.       — Я хотя бы в перископе часами не чавкаю.       — Дрочил небось вечерами, а теперь неловко, — Мирон фыркнул, пытаясь избавиться от чувства, что наконец-то вернулся домой. Он думал об этой встрече. Редко, но представлял. Не представлял только, что она может быть последней. — Ну и так как минута розовых соплей завершена, помоги мне сьебаться из этой унылой палаты.       — Окей, — Мирон поднялся с кресла и обшарил глазами помещение в поисках одежды или чего-то похожего на шкаф. — У вас тут прогулочный дворик или как?       — Или как, блять. Ещё не хватало мне с тобой под ручку круги наворачивать. По улице прогуляемся, не тупи, принцесса.       — Заебал, — Мирон вяло огрызнулся, давя улыбку. — А тебе вообще можно выходить?       — Условно, да.       — Условно?       Через сорок минут выяснилось, что Димино «условно» означало категорическое нет, переругивание с санитаркой в поисках вещей и продолжительные нотации лечащего врача.       — Я вроде тебе в няньки не подписывался, — Мирон затянулся дымом, пряча смех, при виде дебильно-довольного лица друга.       — Переживешь. Если что, приволочешь трупешник обратно, не переломишься. Дай закурить.       — Сейчас доктор прибежит и эту сигарету тебе в задницу засунет, — Мир вздохнул, но положил открытую пачку на протянутую ладонь. Секунду спустя он с ухмылкой передал туда же черную зажигалку.       — «Купи себе свою, уёбок», — Дима насмешливо прочитал надпись и покачал головой. — С юморком у твоих миньонов так себе.       — «Если вокруг воняет дерьмом…»       — То, это концерт Оксимирона. Не дорос выёбываться.       — Нахуй иди.       — Ну-ну, девочка моя, — Бамберг отбросил в сторону бычок и потянулся, разминая плечи. — Прогуляемся?       К вечеру, они протащились по всем задрипанным кафешкам, которые смогли отыскать. Дима словно ухватился за прошлое и утащил его за собой. Туда где денег хватало на стакан пива в пластиковом стаканчике, который по виду был не слишком тщательно отмыт вместо того, чтобы оказаться на свалке. Где последняя сигарета курилась на двоих, рванные кроссовки носились, пока не развалятся на части, а местные дошираки с погнутой вилкой были любимым и часто единственным блюдом дня.       Туда, где они начинали.       Спустя год возвращаться в прошлое противно, спустя годы — тепло и печально.

***

      — Я тебе, Мирончик, говорил как битмарей подбирать. Нет, блять.       — Заебал. Нормальные биты.       — Простенько, Миро, простенько. Натаскал своего таджика и выёбываешься…

***

      — Родители как?       — Потихоньку. Нормально вообще-то. Твои?       — Тоже. Держатся. Навестишь потом?       — Да. Заеду, конечно.       — Спасибо.

***

      — Ты бы, блять, ещё чмокнул его в конце. Это по-твоему баттл?       — А в твиттере пиздеть очень по-баттловски.       — Я всю твою версусовкую петушню один раскидаю. Со мной-то выйти зассал, Мирончик.       — Боялся, ты сельдереем подавишься во время раунда.

***

      — Накрывает периодически. Совсем прижимает — сваливаю. Прочищаю мозги.       — Всё те же «качели»?       — Сам знаешь. Сейчас промежутки больше, но и кроет сильнее.       — Береги себя, мелкий.       Ветер вечером пронизывающе холодный. И освежающе пряный, когда, добравшись до уютной кофейни, заказываешь крепкий американо у приятной чернокожей девицы, подпевающей под нос тихую несуществующую мелодию.       На открытой террасе Дима завернулся в красный клетчатый плед и стал похож на сильно потрепанного жизнью Деда Мороза.       Какое-то время они оба молчали. Мирон заторможенно помешивал несладкий кофе, Дима смотрел куда-то вдаль, приканчивая третью сигарету.       — Германию стоит любить хотя бы за отсутствие ебланских законов о курении, — Фёдоров рассеяно кивнул и продолжил мучить уже остывший нетронутый напиток. — Не зависай, радость моя.       Наконец, отвлекшись от наблюдения за маленьким собственноручно созданным водоворотом, Мир скептически приподнял бровь. Он ещё держался за созданное настроение, но изнутри уже подбиралась к сердцу цепкая и смертельно холодная клешня. Тоскливая, чавкающая слюнявой мордой безнадежность. Бессилие.       И злость на себя.       — Миро, — а Дима как обычно видел его насквозь. — Так сложилось.       — Так себе оправдание.       — А я тебя и не собираюсь оправдывать. И жалеть не буду. И ты не жалей. Какой смысл? Дальше живи как жил. У тебя есть друзья, — Шокк слабо усмехнулся. — Хоть и петушки дырявые, но получше побитого молью пса. Ты же так всегда думал?       Мирон запутался в рвущих горло словах. Хинтер протянул руку к его чашке, одним глотком прикончил ледяной кофе и неаккуратно сбросил с плеч импровизированную накидку. Задумался ненадолго и, достав из кармана кошелёк, бросил на стол 100 евро и ехидно подмигнул в ответ на недоуменно поднятые брови:       — Плед хватай, пригодится. А это, чтобы хозяева не горевали.       Подтянутая негритянка с легким недоумением проводила взглядом, торопливо удаляющиеся фигуры, сквозь тонкое стекло. Чуть позже она обнаружила оставшиеся деньги и пропажу и тихо рассмеялась, что-то пробурчав себе под нос.       — И что мы тут забыли?       — Сдохла в тебе тяга к приключениям, — Дима с небольшим трудом отдышался после подъема по лестнице. Такое с ним было часто. Даже легкие нагрузки давались нелегко.       — Потрясающая новость. Так что мы тут забыли?       Он не ответил, только раздраженно закатил глаза и расстелил плед рядом с небольшим, выпирающим из крыши как гнилой зуб, подсобным строением. Рядом примостилась, все же купленная после долгих споров бутылка вискаря.       Мирон вздохнул и сел вместе с ним, вытягивая слегка гудящие ноги. Второе покрывальце заняло своё место на Диминых плечах.       Ночь прошла за шумными разговорами, длинными глотками и короткими затяжками. Как в старые времена.       Он снова ощутил как проваливается в это чертово прошлое с каждой минутой. Как ядовитая трясина хватает за ноги и тащит на уютное дно, откуда вряд ли можно легко вернуться назад. Только здесь, наверху реальность тычет палкой в глаза и не знаешь, какая боль окажется худшей.       И он закрывает глаза и ныряет в неё с головой.       Рассвет был холодным и тягучим. Солнечный свет разливался по небу, как опаленная карамель, окрашивая его неровными рваными мазками. Дима молча смотрел перед собой, делая затяжку за затяжкой, будто отчаянно торопясь вобрать в легкие побольше никотина.       Мирон, как мальчишка, косился на его исхудавшее, бледное лицо и вновь отмечал протянувшуюся на лбу сетку морщин, темные круги под воспаленными недосыпом глазами, выцветшую татуировку на виске. И такую привычную, въевшуюся, совершенно «Бамберговскую» ехидную ухмылку.       — Глаза не вылезут так долго пялиться, Мирончик?       Фёдоров хмыкнул и отвернулся, пряча впечатавшуюся в улыбку горечь.       — А ты не многовато дымишь, может вейп какой в больницу прикупить? Безникотиновый.       — Не нова идейка, бруди, — Дима хрипло рассмеялся, потушив очередную сигарету рядом с подошвой с таким трудом отвоеванных у санитарки кед. — Задыхаться начинаю.       — От пара? — Мирон поднял бровь, скептически косясь на восьмой задавленный об асфальт бычок.       — От лекций. Прогрессивность немецких врачей, знаешь ли, сильно преувеличена.       Он слегка дернулся и зажмурился на мгновение, плотно сжав зубы. На впалых щеках задергались желваки.       — Дим? Дима?!       — Утихни, мамочка, — слова давались ему с трудом. — Нашел время поорать.       — Юморист хуев, — Фёдоров схватил резко сползающего друга за плечи и прислонил к стене, чувствуя, как к горлу подступают панические крики. — Ты, блять, не смей умирать, понял? Не смей, блять! Дима!       Бамберг молчал, его тело била крупная дрожь, а на сморщенном от боли лбу, выступили капли пота.       — Таблетки возьми. Карман.       Сдавленное бормотание было почти неслышным, но Мирон уловил смысл и дрожащими руками обшарил его ветровку. Дима проглотил разом все оставшиеся сероватые пилюли и слабо кивнув, запил их из приставленной ко рту бутылки.       — Миро, твою мать, не трясись, — он перехватил пластик из рук Фёдорова, которого правда трясло так сильно, что он то и дело тыкал горлышком мимо его губ, разбрызгивая и так небольшие запасы воды. — Сейчас очухаюсь.       Бамберг откинул голову и закрыл глаза. Мирон ухватился за пачку, едва не рассыпав все сигареты, и, судорожно прикурив, одной затяжкой убил палочку почти до половины, не отводя взгляд от неравномерно вздымающейся груди друга.       Через 15 минут пачка опустела. В горле першило от дыма, но сердце, припадочно колотившиеся изнутри грудины, немного успокоилось. Дима задышал ровнее. Мир напряженно следил за тем, как он выравнивается, опираясь ладонью о шершавую крышу, и облизывает пересохшие губы. Из открывшихся глаз медленно уходила мутная дымка боли. Бамберг тяжело вздохнул, протянул руку и едва ощутимо ткнул его в плечо:       — Не ссы, мелкий, еще покочевряжусь. Смотреть на твою постную рожу страшно.       — Попизди тут, старикашка, — облегчение, пусть и мимолетное, слабо затеплилось внутри. И ухнуло в чёрное никуда. — Нашёл, блять, где умирать, романтик херов. Ты, блять, совсем… На рассвет он попялился и решил концы отбросить… Я тебя, блять. Я…       — Миро. Заткнись, — Мирон захлебнулся словами и накрыл ладонями предательски выдающее истерику лицо. — Хотя могу и врезать. Очень действенное средство, а уж мне-то как хорошо станет.       Фёдоров прерывисто выдохнул, собирая себя по частям, и замер. Тяжелая, холодная рука накрыла его напряженные плечи. Дима едва слышно хмыкнул, пробормотал что-то себе под нос, и притянул его к себе, обнимая. Стоп-кадры. В голове — одни стоп-кадры. Первая встреча — рванная куртка, дешевые сигареты и ироничная улыбка. Кадр. Задымленная халупа, початая бутылка вискаря и расслабленная фигура на продавленном диване. Кадр. Сумерки за окном, простенький бит и застывший на лицах смех. Кадр. Убитый в хлам звукач, полупустой клуб, мокрое полотенце и теплая рука на спине. Кадр. Микроскопическая квартирка, пролитый на одеяло чай, прокуренная ладонь на пылающем лбу. Кадр. Восторженные лица, прожекторы в глаза, застывшие в движении губы — «Охуенно мы сегодня, Мирка». Кадр.       Ухмылка, смех в глазах.       Кадр.       Сцена. Плечом к плечу.       Кадр.       Фигура на коленях.       Злость и отчаяние.       Страх. И стыд.       Кадр.       От себя не убежишь.       Бруди.       Крепкие объятия на заваленной хламом крыше.       — Хорошо и просто было, да, братишка? — Дима отстранился, его тихий шепот повис в тишине ещё не проснувшегося города. Он тоже вспоминал.       — Да, брат.       Они сидели рядом и смотрели на небо, пока внизу не начал свою привычную утреннюю возню разбуженный солнцем Берлин.       — Проводишь в родные пенаты? — Бамберг поднялся, разминая затекшие от неподвижной позы руки и ноги.       Мирон последовал его примеру, прогоняя из тела тягучую усталость.       — Сейчас закажу такси.       — Лучше пройдемся.       Фёдоров промолчал, только кивнул и бросил взгляд на спокойное лицо друга.       Они медленно зашагали по привычно знакомым улицам, периодически едва ощутимо сталкиваясь плечами и не говоря ни слова. Дима смотрел по сторонам и улыбался чему-то своему, успевая опустошать только купленную пачку сигарет.       У входа в больницу он остановился и, развернувшись к Мирону, с ухмылкой протянул ему ладонь, обмениваясь крепким и немного затянувшимся рукопожатьем.       — Эпичный кадр, да?       — Вагабунд навсегда? — и не понятно, вопрос или утверждение.       Шокк фыркнул:       — Дошло, наконец? Молодец, купи себе конфетку. Можешь даже две. Гонорары вроде позволяют.       — Одной могу с тобой поделится. Со вкусом сельдерея найду, устроит?       — Сам сожрешь. Смотри не подавись, залупоглазый.       — Дим? — Мирон вздохнул, пытаясь удержать на лице сползающую улыбку. — Я вечером зайду. Хорошо?       Хинтер улыбнулся. Широко и отчаянно. Как перед прыжком в пустоту:       — Не надо, Мирка. И вообще больше не приходи. Не на что тут смотреть. И не стоит.       — Дима…       — Я так хочу, — Шокк на мгновение зажмурился, словно давя что-то в себе, запихивая поглубже и снова ухмыльнулся. — Пиздуйте-ка в свой пидорский Питер, Мирон Янович. Маскарадник твой небось слезами заливается на пару с дрессированным португальцем.       — Илюху обласкать забыл.       — Придумаю потом, смской скину, сойдет? — Дима резко притянул его к себе и тут же отпустил, отступая на шаг назад. — Прощай, братишка.       — Прощай. Брат.       Он кивнул спокойно и сдержанно, усмехнулся в последний раз, и, развернувшись, быстрыми шагами направился ко входу. Мирон смотрел ему вслед, не замечая, что от сигареты в руках остался только обжигающий пальцы фильтр.       Он так ни разу и не обернулся.       Фёдоров отбросил бычок и пошел в противоположную сторону.       Уже вечером он пил остывший кофе из грязной кружки, оставленной с отъезда, на задымленной кухне своей Питерской квартиры и смотрел в никуда.       Уже следующим утром его мобильник звякнул новым сообщением:       «Петух бородатый»       «И это всё, что ты выдавил из себя?»       «Он слишком скучен для смешных кличек»       Уже через пару дней, его телефон был завален звонками от волнующихся друзей.       А через неделю всё закончилось.