Stigma

Это состояние по утрам, когда еще спишь, но уже ясно различаешь — реальность и состояние сна. Цепляешься за сон руками и ногами, но каждый шорох болью отзывается, и ты понимаешь — пора. Пальцы подрагивают, а мозг свербит изнутри. Извилины сонно шевелятся, а во рту — кошки нагадили. Вставать совершенно не хочется, но очень нужно, поэтому парень перевернулся на бок, готовясь к окончательному подъему. Вчерашний день помнился довольно смутно, но отлично отдается в затылке. Эдвард взял себя в руки. Он уже давно не мальчишка: научился справляться с утренним похмельем, поэтому последний вздох и медленно встал. Голова гудит, поэтому сразу отправился в ванную комнату — холодная вода лучше всех лекарств. Сегодня — большой день. Да и «утреннее» похмелье — для третьего часа дня — легкое преуменьшение. Вода в душе настолько холодная, что сводит ноги. Но для него она была лучше всякой затрещины. Два часа ежедневных процедур. Пара упражнений; душ; зеленый, словно тина будней, костюм. Даже дома он предпочитал «тройку», Король «утреннего» моциона — завтрак. Тишина его сопровождает — прислуга Эда давно знает что и как: кто не понял — не его прислуга. Чай допит, галстук завязан идеально. День начался как нужно. Он потратил еще пару минут на выбор подходящей обуви, — шляпа, как смысл жизни, и на улицу. Воздух парка помогал прийти в себя и продумать все, приведя бардак головы к порядку, тем более воздух парка, что принадлежал ему лично. Вдох — выдох, тошнота отступает, но пальцы еще дрожат. Руки потеют: непривычно. Вытер ладони платком. Сел под ивой, спина прямая, пальцы мнут поля шляпы, сам же Нигма мыслями не здесь. Он очнулся, только когда понял, что правую руку свела судорога. Парень попытался ею пошевелить, но кроме укола тупой боли — ничего не почувствовал. Боль стала просто невыносимой, он снял пиджак и, закатав рукав рубашки, увидел то, что и ожидал — кожа предплечья изуродована синяком — он цвел буквально на глазах, проходя все стадии. Нужно спешить, но боль не избавила Эда от волнения. Эдвард Нигма давно не юнец, вечно смущенный и нескладный. Он всегда ощущал себя старше своих лет — ему только двадцать четыре, но с багажом подобным немногие сталкивались за гораздо большие сроки. Но это неважно. Он знает себе цену, он знает — кто он есть. Но сегодня дышать чуть труднее, так всегда, когда на горло давит предвкушение большого дела. Сегодня это большое стоит на его трахее обеими ногами, и он просто старается не терять свое лицо. Свежий воздух успокаивает, особенно, когда он радиусом в несколько миль — принадлежит тебе. По преданию — дальние Эда предки эмигрировали в Англию давным-давно из Франции. Якобы тонкочувствующему аристократическому носу был не по душе запах революции, и кто-то, решив поменять «шило на мыло», ринулся покорять Альбион. Как-то даже он слышал байку — де, Дюма (он так и не выяснил какой из), увлекшись одной из пра-прародстенниц, дал ей второстепенную роль в одной из своих книг и ребенка без брака. Затем этот паренек решил заняться тем, что у него действительно хорошо выходит, а хорошо выходили у него только романы и эта путаница с другими Дюма. С момента рождения этой истории — никто из рода Эда не проявлял склонности к творчеству: поколения священников, военных, идиотов, торговцев, алкоголиков сменяли друг друга. Оставалось неизменным одно — наличие имени и родового поместья. Очень рано парень сделал для себя выводы о сыновьих чувствах и всем прочем. Вплоть до совершеннолетия родители были не более, чем источником средств, на большее их не хватало. Ну, а с тех пор, как та эпидемия оказала ему неоценимую услугу, Нигма, даже не обременяя себя трауром, по усопшим маменьке и папеньке, сразу приступил к своими обязанностями. Он делал поразительные успехи, как юный лорд — буквально, через неделю после получения статуса полного хозяина — наследство уменьшилось чуть ли не вдвое, а сам Нигма научился пить. Поразительный молодой человек. Он был спокоен, доволен собой и шляпа хорошо сидела. Университетские приятели — сказали бы — что он невозмутим, а это дороговато стоит в той среде. Последний судорожный вдох напоминает Нигме, что он тоже человек. Но вот он расстался с его губами, а сам Эд сказал «прощай» нервозу. Поправил галстук — все еще идеален. Приводя себя в чувство, избавляясь от объятий вчера, Нигма обошел особняк. Дом встретил его мертвенной тишиной — любимым звуком Эдварда. Он совершенно спокоен и знает, чего хочет. Спасибо Господь и чума, что теперь алкоголь может стоять — «дотянись рукой». Немного виски, обжечь желудок. Воздух в доме словно застыл, наполненный закатным светом, пылью и ожиданием. Эд в последний раз протер ладони платком, стоя напротив лестницы, ведущей в подвал. Ожидание пихнуло его в спину, и он начал спускаться. Почему он пил вчера? Последняя ступень скрипнула, и Эд поежился. Под землей было довольно зябко и довольно шумно. Треск электрической лампочки; ревущий котел, что греет поместье и сердце; писк грызунов, до них не доходят руки и сиплое дыхание. Чем ближе Эдвард подходил к той двери, тем громче оно было. Вот, от источника шумов его отделяет хлипкая дверь. День и ночь стучит оно, словно бы заведено. Будет плохо, если вдруг прекратится этот стук. — Я тебя слышу, чертов ты ублюдок. Гребанный фрик со своими гребанными загадками. — тихо, свистяще, Эдвард впитал кожей исходящую ненависть и удовлетворенно выдохнул. — Добрый день, а если честнее — Солнце спать легло, и будто легким, синим покрывалом оно всю землю укрывает, это время — очень точно- сумерками называют. Как спалось, Освальд? У Нигмы было три страсти — холст, загадки и веснушки на лице за решеткой. Он вспомнил, почему так напился вчера. Предплечье все еще сводило болью.