навязчивые мысли

Руру смеется. Говорят, вытаскивать или не вытаскивать себя из прошлого за шкирку это выбор. Маки не любила выбирать. Цвет простыней, еду в магазинах, подарки на дни рождения (день рождения), внешкольную одежду, любимый предмет, любимое время года, любимый материал для формы, любимые книги, любимое хобби, любимую парту (возле окна), любимый цвет (фиолетовый), любимый вкус чая (тот, который заваривала ей за компанию Руру), любимую веснушку Руру (под правым глазом или на виске), любимое (любое) воспоминание, которое стоило спрятать в сундук, закрыть на искусно выстраданный ключ и отнести в никому неизвестный, дряхлый, пропитавшийся плесенью и влажный от протекающей крыши сарай, чтобы никогда не увидеть, как сундук сгниет с запертой в нем всепоглощающей виной и болью от запоздалости, излишка и недостатка сделанного, показанного, обговоренного, прочувствованного. Маки когда-то любила солнце и весну, но сейчас от них по ее коже рассыпается память, как рассыпались по щекам Руру фейерверки почти невидимых бежевых и ярких темно-коричневых точек непонятных форм, которые Маки угадывала, словно облака на небе, так, чтобы для неба это оставалось незаметным. Маки больше не ест чернику – от нее пальцы принимают фиолетовый оттенок, который, конечно, пусть и сложно отмывается, но не так, как образы копны нежно-черничных прядей, которые свободно развивались по ветру, опутывали лучок и чересчур часто отливали резкой смертностью. Сколько она не оттирала руки мылом, цвет отпечатывался в памяти с каждым движением сильнее, сильнее, сильнее, сильнее. Маки старалась забыть как можно больше, изолироваться от преследующего ее непрекращающегося задорного смеха, пронизанного нотками истерики и слишком сильной боли и страха, чтобы смеяться тише, шутить меньше, рисковать незначительнее. «Хочешь освободиться от меня?» и сорваться с обрыва – наверно, так и поступают разные Руру во всех уголках земного шара, чувствующие, что терять им совсем и давно уже нечего. Для всех ли Руру найдется своя Маки, которая бросится вслед, поймает, спасет, а если не найдется, то может и вовсе не нужно это окружающее безнадежное, конечное, захламленное постоянной боязнью потери (себя и не только) всё? Маки не хотела понимать, но слишком хорошо знала значение каждой фразы, каждого слова, брошенного пусть и невзначай, случайно, спонтанно, но имевшего драматичный, жуткий своей неизбежностью подтекст. Может, Руру не умела иначе, а может, когда говорить поздно, единственным выходом и остается подразумевать в словах и действиях нечто, что сказать прямо - значит принять риск больший, нежели полет с распростертыми в объятиях океану руками. Маки пугал подаренный Руру оттенок выживания, отдающий вежливой искренностью врачей, баночками лекарств, больницами, моргом, гробом, кладбищем, панихидой и отсутствием последующего. Маки пугал смех Руру и шепот, крик, издевка сломайся, Маки, сломайся ненавистным насмешливым голосом, по-своему желающим ей доброго утра и спокойной ночи в течение года?...двух?...трех? Не слишком долго, чтобы сбиться со счета, но достаточно из-за попыток уже даже не избавиться, а заблокировать, не подпустить, не думать, не чувствовать, только бы продержаться, выглядеть хладнокровно, не подпускать к себе никого, ведь если подпустишь, когда-нибудь придется болезненно, душераздирающе, невыносимо потерять, правда, Маки? Руру смеется. В воспоминаниях Маки Руру всегда смеется, а если не смеется, то широко улыбается. Каждое из них Маки видела не раз, не два, не три сотни сорок два (считать к тому времени перестало иметь смысл), ведь когда Маки одна (всегда), появляется Руру и почти с материнской бережностью заправляет ей за уши волосы, выбившиеся из уставших от такой недореальности кос, улыбается и ничего не говорит - показывает. За мостовым бортиком вода, по бортику весело маршируют ноги, вытаптывая замысловатый ритм сломайся, Маки, сломайся, ноги оборачиваются, глаза поднимаются выше - на веснушки, на улыбку, на взгляд собственного превосходства смешенный с болезненным отчаянием, в котором читается ее имя и вечная (единственная) просьба сломайся, Маки, сломайся. Маки не помнит настоящую Руру - со времен собственной смерти та видоизменилась. Память напоминает плющ, обрастающий вокруг тела, заплетающийся в неразрушимые оковы, которые сжимаются на шее с каждым днем все сильнее и сильнее, заставляя терять здравомыслие и переписывать прошлое таким, каким оно могло никогда и не быть. Может, смех на самом деле не был зловещим, давящим, угрожающим, вызывающим неопределенную опаску и внутреннюю дрожь, может, Руру была обычной горящей жизнью девочкой, которая слишком рано сгорела и крепко-крепко любила ее улыбку. Руру шепчет, тихо хихикая. Маки сомневается, что когда-то не ненавидела Руру. Каково это - ненавидеть пострадавшего от тебя же? Каково замечать проскальзывающие мысли о том, что обстоятельства пришлись на руку; что если бы была возможность отмотать время вспять - она была бы бесстыдно упущена? Каково знать, что смерть одного делает твою жизнь удобнее, комфортнее, проще благодаря отсутствию ответственности? Виновато и эгоистично, ответила бы Маки, страшно, но облегчающе. Всепоглощающая тревога, заставляющая ее не любить море, прогулки, гостей и разговоры, убравшая с кровати яркие апельсиновые простыни, легла на освободившиеся от страха потерять (ведь нельзя потерять то, что уже потеряно) плечи, но нынешняя ноша оказалась значительно тяжелее. Маки не хватает воздуха от чувства вины, а мать Руру продолжает ночами кричать оскорбления и фразы, вызывающие отвращение к себе, не резкое, а тупое, невыносимое обыденностью и своеобразной установившейся нормой, как долговременная головная боль, настолько привычная, что идти к врачу не кажется нужным. Отец Руру все так же сидит за столом, положив утомленный лоб на скрещенные пальцы, хотя было бы лучше, если бы он тоже бился в истерике, ведь тогда было бы безнадежно и ясно, ведь тогда тишина бы не убивала Маки, как (частично) убила Руру. Поэтому, ложась спать, Маки с неизбежной бессмысленностью молится, чтобы к ней не пришел ни загнивающий в могиле труп, ни его родители; чтобы когда-нибудь, закрывая веки, видеть темноту, а не ненормальные кроваво-красные оттенки Руру и холодные ветрено-синие - ее отца. Когда-нибудь очевидно не спешит наступать, а сломайся, Маки, сломайся звучит громче и заманчивее с каждым днем. Руру смеется. Руру смеется. Руру смеетсярурусмеетсярурусмеетсярурусмеетсярурусмеетсярурусмеетсярурусмеетсярурусмее Руру задыхается. Маки кричит.