Джентльмен

Жизнь с Реном была похожа на романтическую историю, где особа королевской крови сбежала из дворца, чтобы жить с любовью, найденной среди простолюдинов. И принцессой была тут вовсе не Кёко. Это Рен был принцем, а она — крестьянкой с рабочими руками и таким большим запасом житейского опыта за пазухой, что напиши Кёко книгу по ведению хозяйства, она бы стала бестселлером. В смысле, Такарада даже предлагал. Но потом случайно сравнил с деревенской домохозяйкой, а у Кёко волосы на голове от злости зашевелились, потому что она не безропотная жена, она больше не живет кому-то в угоду, и Рен вступился за нее перед президентом еще до того, как она начала шипеть об этом своему начальнику. Потому что Цуруга тоже так не считал, потому что для него она — принцесса его королевства, и он относится к ней не так, как Шотаро. Рен — джентльмен. Поднимает ей диван, когда Кёко пылесосит. Взволнованно стоит рядом, когда она моет окна с обратной стороны, а потом порывается сбегать за журналистом из «Сюкан Дзёсэй», который уже неделю кружит около их многоэтажки и наверняка ее нафотографировал, да только Кёко его успокаивает своим «мне все равно» между мягкими поцелуями и спасает этим нос, ребра и камеру папарацци. «Что же плохого?» — спрашивает Могами удивленно, обвив мужскую шею руками с оттопыренными ладонями, на которых сушится увлажняющий крем, а Рен и сам не может ответить, что плохого в том, что Кёко делает работу, которую за нее могли бы сделать другие. Может, то, что он бы никогда не сделал так для другого человека. Или что иногда рядом с ней он чувствует себя таким беспомощным идиотом, хотя и сам, вроде, не избалован судьбой. Вот только улица учит выживать, а не жить, и у него всегда были деньги на то, чтобы просто заменить порченную вещь или заплатить другому человеку за ремонт; он умеет разрушать, зато Кёко чинит, как дышит, будь то оторванные пуговицы на рубашках или большие дыры в его сердце; пятна на ковре или на душе, винные, багровые. Кёко умеет все, ей надо просто сказать, и она сможет это сделать с первого раза, так что Рен больше не удивляется, как она так быстро стала одной из признанных актрис Японии, не имея за спиной обширного актерского образования или умения хорошо врать. — Ты волшебница, ты знаешь? — шепчет он, и Кёко густо краснеет, смущенно дернувшись от того, как быстро забилось ее сердце. Она любит своего темного принца страшно, и его усилиями давно избавилась от комплексов рядом с совершенством из другого мира. Рен показал ей этот мир, полный блесток роскоши, света софитов, широких улыбок красивых людей, и в него Кёко вписалась со всеми своими причудами, как недостающее звено на звездной сцене Японии. Поэтому иногда ей кажется, что все было наоборот: не он спустился в ее мир, а она поднялась к нему, держась за сильную руку. Но потом начинались актерские будни, тяжелая работа, мозоли на ногах от пяти дублей с пробежкой в неудобной обуви, и ванночки с маслами и пищевыми (он их таковыми считал ранее) продуктами из ее рецептов, что снимали боль лучше дорогостоящих мазей. Рен — джентльмен, он моет посуду после еды и забивает в телефон график выноса мусора (сжигаемый в понедельник, среду и пятницу, несжигаемый в субботу) с таблички, что висит на холодильнике на смешном стикере с котиками. А потом он выбрасывает пластиковую бутылку не туда, и Кёко исправляет эту ошибку за него, пока Рен уходит читать книгу в гостиную. Перекладывает мусор в другой пакет, стараясь не шуршать особо. У них завелись жучки в крупе, Цуруга предлагает выбросить их к черту вместе с банками и заменить стеллаж на кухне, но Кёко принесла какие-то средства из магазина и, закатав рукава, вычищает каждую посудину, а потом полки, как будто вообще не знает, что такое отвращение (что неудивительно — она жила с Шотаро, он хуже любого жука, насмешливо, но как-то мрачно думает Рен). Потом, конечно, как следует помыв руки, жмется к нему и вздрагивает — фу, ненавижу насекомых — а Рен обнимает крепко-крепко, запоздало защищая от смешной по сути опасности, с которой Кёко уже справилась, и решает не предлагать пожить в отеле. Знает же, что назовут снова бессовестным буржуем. Да что там, у них с отелями вообще не складывается: Кёко вот никогда не забудет, как они решили провести время только вдвоем, и уехали в Европу на неделю. У них был чудесный однокомнатный номер с видом на город, с винтажной деревянной мебелью и электрическим чайником, а он обвел эту небольшую комнату взглядом и выдохнул — «С тобой — рай в шалаше». У Кёко тогда сумка из рук выпала. На его ногу. С расстояния в метр. Случайно. Рен знает, что никогда бы не хотел менять Кёко, но иногда ему хочется, чтобы она прекратила — как бы сказать? — прислуживать. Не потому что ему стыдно — вовсе нет, ведь в этот момент все, наоборот, восхищаются девушкой и говорят, как ему повезло. Но ведь ему не потому повезло, что он на хорошую домработницу не тратится. Рен иногда хочет, чтобы она давала другим возможность ухаживать за ней. У него самого не получается — он не умеет готовить, вещи сжимаются после попыток их постирать, цветы вянут и пыль оседает на том месте, где он все протирал две секунды назад. Но Такарада снова лезет со своими предложениями о книге по хозяйству, на этот раз на небольшой вечеринке в его офисе, пожимая девичью ладонь с покрасневшими пальцами после того, как Кёко спасла его дико дорогущий белый ковер. Президент LME пролил красное вино, замахнувшись бокалом слишком сильно, и пока все ахали от ужаса, знаменитая актриса уже втирала соль со стола в ворс, как никогда похожая в этот момент на Золушку. Официант едва сдерживал слезы — это он переборщил, налив в бокал больше нужного, решив, что это избавит его от лишней беготни и совершенно забыл об эмоциональности жестов начальника, который после произошедшего одним взглядом пообещал ему увольнение. Рен сдерживал желание поднять ее с пола, потому что в этом обществе высокого кинематографического искусства никто никому не помогает и головы не склоняет — корона падает. — Вы не лишайте его работы, пожалуйста, — понизив голос, просит Кёко в ответ на благодарности президента. Рен, стоящий рядом, не сдерживает небольшой улыбки. Она вечно такая — заботится об остальных, благо, что не во вред себе. Его Кёко свои шансы никогда не упускает, уступать не умеет и жалеть противников почем зря не будет, но эгоистичной и меркантильной так и не стала. Вещички у нее простые, обувь удобная, косметики на лице по будням нет, и в метро ее почти не узнают. А его узнают, и поэтому в ремонтную мастерскую он спустится не может. Там дамочка обязательно задохнется от восторга, а потом будет рассказывать пронырливому журналисту из «Сюкан Дзёсэй», который теперь живет в их подъезде (серьезно, он нарвется же), что почти женатый секс-символ Японии у нее чинит свои рубашки от Армани. Поэтому, когда от очередного произведения дизайнерского искусства отрывается пуговица, Рен может только вздохнуть, подозревая, что итальянцы шьют prêt-à-porter на каком-то захолустном заводе в Китае, потому что другого объяснения хлипким ниткам у него нет. — Ты чего? — окликает его Кёко на пороге кухни, наблюдая, как мужчина заносит руку с рубашкой над мусоркой. — Пуговица оторвалась, — уныло поясняет Цуруга и наблюдает за тем, как выражение лица Кёко становится взбешенным. Что-то ему подсказывает, что где-то он был не прав, и временит с полетом вещички в ведро. Кстати, снова не то. — И все?! — вскрикивает девушка. — Но эта рубашка же стоит целое состояние! — Да не то чтобы… — Рен возразить пытается, но подлетевшая девушка решительно вырывает у него из рук рубашку и разворачивает ее. — Пуговица где? — строго спрашивает, найдя глазами ее бывшее местонахождение. — Под шкафом, наверное. — После чего ему приходится следовать за ней, марширующей в гостиную, хотя Кёко не просит и только пыхтит от злости, потому что он уверен, что сейчас девушка начнет пытаться достать ее оттуда. И не ошибается. — Нет, я сам. — Шкаф жутко тяжелый, кстати, куда тяжелее дивана. Рен придерживает махину на боковом ребре целых семь секунд, пока Могами достает пуговицу. Это гораздо быстрее и безопасней, чем если бы она пыталась выловить ее оттуда шваброй или, чего хуже, двигала бы мебель сама. — Ты правда решила ее пришивать?  — Не бойся, я аккуратно, никто не заметит, — отмахнулась Кёко, вытаскивая откуда-то из тумбочки швейный набор в розовой коробочке — Рен уверен, что у него такого в жизни не было, и на душе теплеет, потому что она больше не спрашивает разрешения, подстраиваясь под его жизнь и его дом, а частички ее быта так органично вписываются в его, что он и не замечает (не то чтобы он вообще заглядывал в эту полку, впрочем). И он ни капли не сомневался, что никто не заметит, и знал даже, что Кёко пришьет пуговицу лучше, чем любой портной-итальяшка. Девушка обосновывается за журнальным столиком в гостиной, где освещение лучше, а он пристраивается рядом, наблюдая за ловкими движениями тонких пальчиков. Они отработаны, механичны и профессиональны: Могами не взялась бы за дорогую вещь, если бы был шанс ее испортить. Здесь нет самопожертвования, но почему ему снова мерещится обратное? — Ты ведь знаешь, что не обязана? — он накрывает ее руки своими, колется об иголку, но даже в лице не меняется. — Это просто пуговица, Рен, — недоуменно говорит Кёко, заглядывает в его лицо, на котором глаза — два бездонных озера чувств, и вдруг выдает грустно: — Тебе это не по душе, да? — Вовсе нет, — быстро оправдывается он, убирая руку и через секунду утыкаясь носом ей в шею, вызывая у Могами смущенное хихиканье и мурашки от щекотки, созданной его теплым дыханием (до чего прекрасный звук). Он хочет сказать, что чувствует себя бесполезным, но жаловаться не в его привычке. Хочет сказать, что это не ее работа, но не хочет обесценивать ее труд. Хочет сказать, что она делает слишком много, но не хочет пугать ее придирками. Поэтому молчит и пытается верить, что сидит здесь не просто так, пока ощущает своим телом мягкую вибрацию под ее кожей от тихого пения Кёко, занятой его рубашкой. — Она будет моей любимой, — обещает Рен и получает довольное хмыканье. Не важно, что между ними иногда как будто пропасть разворачивалась, и пусть иногда она просто не понимала, что творится в этой крашеной черноволосой голове: его заботу сложно не заметить, его мосты над этой пропастью надежные и не раскачиваются на ветру. А Кёко думает, что делает в разы меньше по сравнению с тем, что он делал и делает сейчас для нее, но заботится вовсе не из благодарности, а потому что как-то само получается. Рен ведь как милый щенок, что вырос вроде в матёрого пса, но избавляться от блох не умеет — только лает на них. Таких обнимать и заботой окружать, чтобы щеки у выразительных скул откармливать, приучать жить, мир выстраивать, а не подстраивать. И это сложно: соврет ведь, если скажет, что не видела, как менялся взгляд серых глаз, когда она кидалась делать работу, на которой характеристика «по дому» как клеймо висит, несмываемая. Как будто хочет ее остановить, считает все это недостойным для своей девушки. Но потом он же уплетает ее стряпню за обе щеки и просит добавки, звонит из загородных съемок, чтобы Кёко рассказала, чем протереть пятно на рубашке и держит над ней зонтик, пока она чинит заевшую молнию на его куртке прямо на улице. — В крайнем случае, ты сможешь просто ее порвать, не так ли? — сквозь зубы говорит девушка. — Обычно я так и делаю, — улыбается Рен, грея ее пальцы в своем кулаке в этом коротком перерыве, пока вторая рука держит зонт. — А потом покупаю другую. Но ведь я не какой-то буржуй безмозглый, да? Кёко смеется. Рену тепло, пусть дождь заливает за шиворот. Он — джентльмен, так что ничего не отвлекает его девушку от ее бесконечных домашних дел.