Когда заплачут звезды

      Солнечные лучи, пробившиеся сквозь прочную стену слепого дождя, давно барабанящего по подоконнику, победно озарили узкое помещение, оставляя после себя грязно-желтые разводы, похожие на импрессионистские шедевры сумасшедшего художника. В такую погоду хорошо было бы лежать в кровати, слушая мирное сопение под боком, пока на тумбочке остывает горький кофе, но вместо этого приходится сидеть на деревянном полу, сжимая в дрожащей ладони металлическую банку с остатками отвратного пива, купленного в ближайшем ларьке за мятую трехсотку, и ожидать чуда, которого больше никогда не случится.       — Совсем дерьмово, да? — Антон отделывается неохотным кивком, откидывая голову, отчего затылок неприятно саднит от резкой встречи с дверной панелью, перекатывает во рту мятную конфету и жадно втягивает полной грудью сигаретный дым, монотонно поднимающийся к потолку плотным облаком. Совершенно спокойно, плевать на лопнувшие капилляры и глухой заебанный кашель. Это ведь не он десять минут назад с яростными криками срывал со стен дешевые картины, ломая в щепки деревянные рамы, а сами полотна разрывая на части, дабы компенсировать собственную изорванную душу, болтающуюся где-то внутри его физической оболочки уродливыми лохмотьями. — Ой, смотри, это же та самая картина! Как же её…«Мишки на деревьях», кажется. — Макс улыбается так широко, как не может ни один человек, а Пануфник чувствует ощутимый прилив тепла, разливающегося в районе груди и непроизвольно утыкается носом в крепкое плечо рядом с собой, втягивая аромат мужского парфюрма. Того самого, который они делят на двоих уже долгое время.       — Сам ты мишка на дереве, идиотина. Когда кажется-креститься надо. — смеется громко, даже люди обворачиваются, недовольными взглядами требуя соблюдать в музее тишину.       — А как тогда? — Нестерович забавно морщит лоб. Как маленький. Не потому что глупый, просто именно эти случайные жесты делают его чрезвычайно милым.       — Максим Валерьевич, вам сколько лет? Стыдно не знать. — Антон тянется к уху, закусывая мочку с маленькой сережкой, и шепчет томно, словно не название известного полотна сообщает, а в постель развлекаться зовет. — Шишкин. Утро в сосновом бору. Два тебе по изобразительному искусству, родителей в школу.       Парень выныривает из своих мыслей лишь в тот момент, когда на плечо опускается крепкая ладонь Олега, тревожно вглядывающегося в лицо напротив. Дождь уже перестал отбивать свою монотонную дробь, да и вокруг порядком посветлело, но легче от этого не стало. Мама в детстве ласково учила, что ангину лучше лечить мороженым, потому что ничего не действует на болезнь лучше её источника. Маленький Антоша тогда слушал, раскрыв рот, и даже не предполагая, что однажды придется повзрослеть, попадая в жестокую реальность, где нет ангины и сладкого эскимо, а есть только горький алкоголь, заглушающий бесконечную боль во всем теле и на душе. Я прощаю тебе боль, Твои глупости, слабости. Важно, что теперь со мной ты И в горе и в радости.       Знакомая мелодия начинает играть совершенно внезапно. Клевакин дергается, словно разряд тока в шею получил, тянется к пульту от музыкальной колонки, но Пануфник перехватывает его руку, ударяя по пальцам. Всё в этом гребаном мире, даже чертова музыка, сегодня играет против него, напоминая о том роковом дне, случившемся год назад.       — Не смей переключать! — голос дрожит от нахлынувших эмоций — Это… Это его любимая песня! Мы под неё танцевали на своём посл…крайнем классе! — Мы самые голые, в одной постели… — напевает Нестерович, глядя Антону в глаза, пока татуированные руки скользят по гибкой спине. Тот уже смущен до крайности, о чем свидетельствуют пунцовые щёки.       — Ну, Макс, ну перестань, люди же смотрят! Что они о нас подумают, а? Мы вроде мастер-класс проводить пришли, а вместо этого обжимаемся на виду у всех, будто год не виделись!       — Пускай смотрят, — видимо, Максим пропускает последнее предложение мимо ушей, прокладывая цепочку мягких поцелуев на подставленных щеках, пока разновозрастные девочки разминаются у ростовых зеркал. В зеленоватых глазах гордость: изучил, знает, куда надо надавить, чтобы брюнет в его объятиях просто плавился шоколадом. — я люблю тебя.       — Я люблю тебя. — они оба знают об этом, но говорят это почти одновременно, потом смеются, так же синхронно пихают друг-друга в бок и наконец отправляются дарить людям искусство танца, ощущая бесконечную волну беспричинного счастья.       — Тебе стоит отвлечься от всего этого, иначе загнешься в свои двадцать шесть, если не от алкоголя, то от какой-нибудь травмы точно. — голос хуевого оптимиста Олега звучит так, словно он находится на расстоянии четырехсот километров от студии и вещает откуда-то из космоса. Антон особо не вникает в его слова, но слушает чисто из вежливости, даже кивает иногда, пусть даже не в тему. — Поэтому я нашел тебе работу: будешь преподавать свой экспериментал в моей школе, глядишь, найдешь себе что-то, что поможет тебе выйти из депрессии. Или кого-то…       — А? — последнее словосочетание звучит почти неслышно, поэтому Пануфник сразу не улавливает всей сути, честно пытаясь сопоставить в своей голове обрывки всех фраз друга, который, судя по всему, сказал много какой-то непонятной ерунды. — А… Окей, договорились.       — И всё? — непроизвольно вырывается у Клевакина, со страхом ожидающего очередного взрыва эмоций, но, тем не менее, он удовлетворен, поэтому оставляет визитку школы на полу и поднимается со стремлением побыстрее смыться, лишь бросая напоследок. — Клёво, тогда встретимся в понедельник. В двенадцать, не опаздывай пожалуйста.       — Договорились. — Антону совершенно плевать, где, когда и зачем им надо встречаться, потому что опьяневшее сознание услужливо выключает свет, погружая окружающий мир в полнейшую невесомость без боли и кошмаров, за что он ему очень благодарен.