cranberry martini

Звонкие переливы смеха действуют на барабанные перепонки раздражающе, почти стирая силуэты и линии предметов перед глазами в ноль. У кого-то в ушах начинает звенеть, а у кого-то появляется горячий шёпот, передающий на своих крыльях непристойности, которые так были нужны. Чимин запрокидывает голову и громко смеется так, как умеет только он, морща кожу на переносице, нанося множество прерывающихся линий в области глаз, пока парень рядом с ним что-то втирает ему на ухо, заставляя щеки покрыться пунцово-красным. Юнги хочется сунуть два пальца в глотку и блевать; блевать, не переставая, закатывая глаза к небу и в конце концов откидываясь без задних ног в святой надежде на одну единственную форму спасения. Но вместо этого он стоит, опершись на барную стойку, и позволяет куче пьяных в хлам мудаков тереться об него, заставляя чёрные точки перед глазами менять цвет на красный — под стать масти дешевых пластиковых стаканов. Он стоит в паре метров от дивана, где судьба тычет в него пальцем и надувается, как пузырь, от хохота без единого проблеска надежды в глазах; свершилась она несколько месяцев назад, когда так трагично сложились обстоятельства, и Юнги пришлось провести целую ночь с парнем, цвет волос которого в буквальном смысле прожег одну из многочисленных дыр в груди. Пак Чимин сидел рядом с незнакомым брюнетом, закинув ноги ему на бёдра и раз в пять секунд проводя руками по своей шевелюре. Его излюбленное движение ввергало Юнги в ступор, ведь ему казалось, что будь его рука на месте Чимина, она давно была бы покрыта ожогами третьей степени. Вот парень напротив рыжеволосого протягивает пальцы к личному пламени Юнги, и последний ожидает криков боли физической, которые, возможно, хоть как-то могли бы стать отголосками боли его самого, боли намного серьезнее и разрушительнее; но ничего подобного не происходит. Вместо обещанного удовлетворения, обратный отсчёт до детонации снова начинает отмерять жизнь Юнги, как назойливая кукушка в его собственном буреломе. Чимин штормом внесся в его жизнь, по-садистски наводя беспорядок и оставляя парня одного раскладывать все по полочкам, как было до катастрофы. Чимин хватает длинные пальцы парня и медленно подносит к своим губам, невесомо оставляя отпечаток нежности на костяшках и сквозную дыру от пули у Юнги где-то в области пищепровода. Ему кажется, что если поставить его тело против света, то преграда солнечным лучам из него будет никакая - слишком давно он кажется себе похожим на дуршлаг. Юнги не пьёт чужой алкоголь никогда — слишком огромен риск провести все оставшееся время у стульчака унитаза или — того лучше — в больнице, где звук кардиомонитора заменит посекундное тиканье обратного отсчета, ещё более явно предрекая ему оставшееся время. Вместо отвратительного "мартини", который Чимин обожает смешивать с клюквенным морсом, у Мина в стакане плещутся остатки Бурбона — не самый легкий напиток для чьей-то заблеванной хаты, но края просветов в теле ноют не так сильно, отмокая в тягучей теплоте выпивки. Юнги никогда не пьёт чужой алкоголь, также как и никогда не берёт вещи, не принадлежащие ему. После того, как брюнет, держащий в руках личный святой Грааль Юнги, оставляет дорожку из мокрых поцелуев на фарфоровой коже, останавливаясь на ключицах и безжалостно, но с остатками трепета терзая их зубами, он не выдерживает, сплевывает фантомный привкус чужой слюны и ураганом вылетает из кухни в сад, оставляя стакан со спасительной жидкостью позади. Дрожащие веки Чимина, под которыми плескались океаны тёплого удовольствия, пригрозили ногам Юнги ударом в подколенную чашечку, а пасть физически он ещё был пока не готов. Чон Чонгук. На него злиться было бесполезно — он был всего лишь ненарочным свидетелем, случайным прохожим на обочине у дороги Юнги в город раздробленных костей и ожогов от окурков сигарет в локтевых сгибах в два часа ночи. Он просто жил своей жизнью и довольствовался тем, что упало к нему в руки и так стремительно бежало в противоположном направлении от Юнги. Он вдыхал воздух из легких Чимина, он питался его звонким и чересчур высоким голосом, утолял жажду своих демонов жаркими поцелуями, срывая их с сахарных губ, и принимал все это за должное. Юнги же этого понять не мог. Он не понимал, как можно так легкомысленно прожигать все время, выделенное на проведение его рядом с жар-птицей, даже когда так хочется сгореть дотла, пуская остатки желания пеплом по ветру. Чонгук оказался в нужное время, в нужном месте, в то время, как Юнги прохлаждался, довольно хлопая по карманам, наполненными временем, которого не существовало. Чонгук работал. Он работал на Чимина, превращая каждый его взгляд в свою сторону для себя в награду за труды, для Юнги — в стрелу с ядовитым наконечником. Он провёл последний месяц, ненарочно наблюдая за развивающимся темпом мелодрамы Чимина и Чонгука. Он, конечно, всегда оставался вне света софитов, не отсвечивая и позволяя главным героям вершить свои собственные судьбы. И вот сейчас Чонгук пожинал плоды своего усердия, пока Юнги глотал клубы пыли из-под его стоп. Он всегда был позади него на один шаг и как бы ни старался, нагнать упущенное расстояние не мог, постепенно воздвигнув Чимина в ряды недосягаемых святых, самолично надев на него нимб и молясь своему собственному богу тьмы и света, каждый раз разбивая лоб в кровь. От Чимина веяло ладаном ещё в тот самый вечер, когда звёзды сложились в судьбоносные созвездия. Тогда, компания друзей Юнги собрала чуть ли не весь их курс на загородную вылазку. Напрочь отказавшись, его решение быстро поменялось в диаметрально противоположную сторону, когда босс выгнал его пинком под зад за раскуривание косяка из магазина, где Юнги пытался заработать на проживание вдали от дома, как подобает всякому студенту. Начало лета у него не задалось сразу, и согласившись убежать на пару дней от своих бед, он вскоре понял, что школьный год поменялся, а умение принимать хуевые решения — нет, и что впереди ждёт только беспросветный пиздец и ничего больше. В ту ночь, когда в мире существовали только они, жемчужные звёзды и звонкий перелив вод лесного ручья, Чимин оказался именно таким, каким Юнги его представлял, и в то же время, он был абсолютной противоположностью его уверениям. Чимин рассказал ему о том, что с детства был окружён французской музыкой, особенно Милен Фармер, и, прикипев к ней душой, ещё маленьким мальчиком мечтал о том, чтобы приблизиться к образу своего ангела. — Вот, — грустно усмехался он, легонько взлохматив ярко-рыжие локоны, — отдаю дань детским мечтам. А еще Чимин ненавидел верить в те самые детские мечты. И чужой алкоголь тоже не мог терпеть, однако только его и пил. Он объявлял войну самому себе с каждым глотком, наслаждаясь внутренней метафорой кровопролития и потешая себя наблюдением за тем, какая сторона победит в этот раз. Его существование смеялось самому себе в спину, неминуемо спотыкаясь о свои собственные подножки. Он был исчезающей константой. Парадоксом самого себя. Такой мазохизм вжился в костный мозг Юнги за секунды, с каждым днем пропитывая его клетки все больше и больше, как самая опасная отрава. Распинав себя ностальгией по самым рёбрам, Юнги решает, что слона в комнате не заметить все-таки, увы, не получится. Зафиксировав веки в привычном положении а-ля "мне плевать с высокой телебашни на все, что тут происходит", он заходит в гостиную, тут же приковывая свой взгляд к общему дивану. Зелёная велюровая подушка пустует, а вот внутри у Юнги становится совсем тесно. — Эй, — окликает он проходящего мимо парня, поглощенного огромным стаканом пива, — тут на диване парень сидел рыжеволосый, куда он ушёл, видел? — Не знаю, чувак, он и хахаль его, вроде, наверх ушли, — парень цокает языком, тяжело вздыхает, будто ему не все равно, и растворяется в толпе танцующих тел. "Наверх". "Наверху" было тихо. Спокойно. И до удушья жарко. Все ходили "наверх", и Юнги знал, за чем, сам не раз в этом участвовал. Его взгляд прыгает на лестницу, и на секунду кажется, что ничего и не изменилось — будто положение его век заставляет мозг поверить в камуфляжный образ. Но просто хуево было всегда, а если учесть то, что весь прошедший вечер не заставляет хотеть сдувать свечи с торта в абсолютнейшем восторге, состояние "всегда хуево" прилипает слизью к спине, и соскабливать его у Юнги просто нет никаких сил. Безразлично опрокинув остатки Бурбона из стакана в горло, обжигая слизистую, Мин плетётся в сторону ступенек, ведущих к его личной казни. Почему-то именно сейчас хочется, чтобы было больно; чтобы можно было выжечь из груди хоть какое-то чувство, чтобы хотелось кричать, срывая голос, и не останавливаться, пока вопли не превратятся в сипение, потом набрать побольше воздуха в легкие и, наконец, умереть со спокойной душой. Желательно, со стонущим от чужих ласк за стенкой Пак Чимином. Юнги дёргает за ручку одной из дверей и входит внутрь, укрываясь ото всех плащом темноты. Как только дверь захлопывается, в ушах парня начинает звенеть от воцарившегося вакуума. Все, что ему слышно, — тонущие звуки басов на первом этаже и звук проезжающих мимо машин из открытого окна. До головокружения хочется оказаться в одной из них. Лет через десять, когда все это уже не будет иметь ни малейшего значения. Ехать домой в поздний час к любимому человеку, знать, что кто-то его хочет: видеть, любить, дышать им. Юнги думает, что Вселенная и правда решила сделать его сегодняшним козлом отпущения, когда в эту минуту дверь тихонько открывается, и в тусклом свете можно разглядеть коралловые волосы. Сердце бешено стучит и Мин думает, что выпил не так уж и много, чтобы видеть галлюцинации. — Чимин? — почти шёпотом, полным благоговения, произносит он, поднимаясь с кровати. Услышав знакомый голос, Чимин расплывается в улыбке, и Юнги понимает, что ум младшего изрядно затуманен алкогольными парами. — Я искал тебя. Губы Мина изгибаются в форме ровной "о", а в груди разливается что-то тёплое. Его ведёт по-страшному, а Чимин подходит ближе. Он протягивает руки к Юнги, хватается пальцами за края его кожаной куртки, а тот наслаждается таким вторжением в его личное пространство. Чимин резко прижимается к обмершему телу Юнги, привстаёт на носочки и впечатывается губами в его губы. На секунду Мину кажется, что зов машин и лучшего будущего победил, и на самом деле сейчас он лежит на асфальте лицом вниз, тёплая тягучая кровь склеивает волосы и течёт дальше, на дорогу, пачкая летнюю резину. Но потом Чимин неряшливо пихает свой язык ему в рот, и Юнги понимает, что так хорошо в аду быть не может. Ему плевать, откуда Чимин взялся, почему он в стельку пьяный, и где Чонгук — в штанах уже тесно, и так приятно мажет по стенам комнаты. Роль эгоиста приводит Юнги в экстаз, но вдруг Пак с громким чмоканьем отрывается от его губ и, задыхаясь, шепчет ему на ухо горячо. — Трахни меня. Юнги не думает, что глаза можно раскрыть ещё больше, и решает, наконец, продолжить дышать. — Ч-чего? — неуверенно произносит он, порицая своё разыгравшееся воображение, приносящее в жизнь фразу Чимина, которую он слышал не раз у себя в голове за закрытыми дверями спальни. — Я хочу, — продолжает Пак слегка заплетающимся языком, — чтобы ты раздел меня, — обдает кожу Юнги за ухом горячим дыханием, оставляя мокрую дорожку на бархате, — уложил вот на эту кровать и трахнул меня так жестко, как сможешь. Юнги не понимает, кто его так благословил, потому что галлюцинации не пахнут настоящим мёдом, не сжигают на себе кожу желанием и не проникают в подкорки. И он не может отказать. — Но сначала... - Чимин закусывает губу в пьяных раздумьях, слегка наклоняет голову, а затем толкает Юнги в грудь. Старший оказывается сидящим на краю кровати, не понимая, что вообще происходит, но явно этим наслаждаясь. Пак опускается на колени и медленно подползает к ногам Мина, облизывая губы и пялясь на его выпирающую твердость в штанах, и Юнги очень сильно надеется, со слезами на глазах молится о том, чтобы сейчас произошло именно то, о чем он думает. Чимин кладёт руки на щиколотки Мина и медленно ведёт ими вверх, оставляя за собой толпы мурашек на тонкой коже. Добравшись до кожаного ремня, младший высовывает кончик языка и усердно начинает его расстегивать. Юнги замечает, как трясутся его пальцы, и надеется, что это от нетерпения и алкоголя. "Нет, нет, нет, это неправильно," почти плача наконец замечает он. "Все должно быть не так." Парень хватает почти добравшегося до самого сокровенного Чимина за предплечья, и тот вскидывает на него взгляд, полный неудовлетворения. — Что-то не так, хён? — тихонько спрашивает он, волнуясь, что сделал что-то неправильно. — Я не хочу, чтобы ты делал то, что просит в тебе алкоголь, Чимин, — отвечает Юнги, тщетно пытаясь засунуть ебаное рыцарство куда-нибудь подальше. Чимин сдвигает брови вместе на секунду, и в момент его лицо покрывается десятью слоями похоти. Все те разы за закрытыми дверями ванной комнаты подобного взгляда Юнги представить не мог, как бы ни старался, и только от него одного уже можно было кончить, не приступив к делу. — О, поверь, хён, - протягивает Чимин в развратной ухмылке, — алкоголь здесь не при чем. Оставляя Юнги думать над двоякостью этого высказывания, Пак одним движением расстёгивает молнию на ширинке и спускает его чёрные джинсы к тонким щиколоткам, не удосуживаясь по-человечески снять их. Мин пытается включиться в действие, но все, что он способен осознать, это то, что стояк ноет просто безумно, Чимин сошёл с ума, он сам сошёл с ума, и что-то холодное касается низа живота. Чимин оттягивает резинку боксеров Юнги и обхватывает его пальцами. Левой рукой Чимин спускает боксеры парня к штанам, пока правой проводит пару раз вверх и вниз по его члену, заставляя Юнги кусать нижнюю губу. Его ведёт не по-детски, когда Чимин в последний раз облизывает пухлые губы и берет в рот, иронично приобретая нимб в глазах старшего. Во рту Пака горячо и мокро, а его язык наворачивает круги вокруг его основания, и ему не хочется думать о том, откуда у парня такие навыки. — Блять, Чимин, — шипит сквозь зубы Юнги, когда Пак с характерным чмоком выпускает его член изо рта, надрачивая одной рукой, другой придерживая бедро хёна. Младший снова берет в рот, но уже медленнее и аккуратнее, пытаясь заглотить как можно глубже. Он невинно хлопает ресницами, смотря на искаженное удовольствием лицо Юнги, давится и разрешает крохотным слезам покрыть линию век, потому что ради Мина можно. Он внезапно отстраняется и целенаправленно шепчет, прикрыв веки. — Сейчас. Повторять Юнги два раза не надо, и уже через несколько мгновений Чимин лежит под ним без единого предмета одежды, каждый уголок его тела доступен и раскрыт перед его взглядом, и ему кажется, что он вот-вот потеряет сознание. Он представлял себе каждый изгиб его тела, каждую неровность, оттенок его кожи там, куда мысли ступали и тут же заливались краской, но сейчас понимал, что ни одно из его представлений не могло приблизиться к настоящему совершенству, коим являлся Пак Чимин. Сейчас он лежал под ним, извивался и всем своим телом просил продолжения. — Хён? — Да, Чимин. — Помнишь мою просьбу? Это была дорога в никуда, и Юнги, как никто другой в комнате, прекрасно понимает, что это значит. Сейчас или никогда. Если "сейчас", то будет ли "потом"? Или все же, тупик неизбежен и все равно стоит выбрать вторую опцию? Мин проводит рукой по плоскому животу младшего, кончиками пальцев ощущая рельефность кожи, и кладёт ладонь на член, медленно обхватывая. Он пропускает все через себя: довольное шипение Чимина сквозь зубы, то, как ещё сильнее напрягается эта часть его тела, дугу, выгнутую его позвоночником, такую плавную и абсолютно идеальную, когда Мин начинает водить рукой вверх и вниз, наращивая темп. — Юнги, — сладко протягивает Чимин, и вокруг старшего начинают сверкать звёзды. Птицы. Смех. Любимая песня. Шелест листьев. Голос Чимина. Юнги отдаёт должное тому, что ничто так и не может сравниться с последним. Мин резко вставляет два пальца в Чимина, не в силах отказать падшему ангелу. Тот запрокидывает голову, широко раскрывая рот в немом крике. Юнги качает головой, недовольный таким исходом, и раздвигает пальцы в стороны, растягиваю тугую мышцу. Пак хватает простыни, из него наконец начинает литься музыка наслаждения, и Юнги самодовольно ухмыляется. Он подхватывает ноги Чимина под колени, забрасывая себе на плечи для удобства и большего доступа, и последний раз заглядывает ему в глаза. — Пожалуйста, Юнги-хён. Внутри Чимина тепло и узко, снаружи — холодно и чересчур просторно; контраст заставляет трястись в неге, тело перестаёт различать, где хорошо, а где плохо. Юнги склоняет голову к шее младшего, ошеломляющий запах его горячей кожи манит и становится первой целью, которой нужно достичь. Чувствуя тонкую атласную ткань кожи под своими губами, Юнги не может сдержаться и не оставить хотя бы одного красного пятна на ней. Он припадает ртом к шее Пака, и его зубы сталкиваются с персиковым шелком. Он слегка надавливает на показавшуюся венку, выманивая очередной протяжный стон из уст Чимина. Юнги улыбается сам себе. С младшим он наконец стал художником, а тот — его полотном. Он плескал на него красную краску, иногда подмешивая к ней более темные тона, и из этих поначалу непоследовательных брызг формировались прекрасные цветы, идеально контрастирующие со смуглой кожей парня под ним. И от одного только вида своего творения у Юнги кружится голова и самому хочется стонать. Но стонет Чимин, а Юнги хочется плакать. Не навзрыд и напоказ, а тихонько; прижаться к крепкому телу каждой клеткой, уткнуться в шею и замереть на века. Но тело просит продолжения, и Юнги не собирается ему отказывать. — Быстрее, — протяжно выдыхает Чимин, и Юнги ускоряется, потому что сил терпеть нет, а теплая волна удовлетворения уже начала раскатываться по телу сантиметр за сантиметром. Младший обхватывает его шею и сильно-сильно прижимается к чужой коже, будто он и сам долгими месяцами хотел стать с ней одним целым. Юнги бы усмехнулся, но такое сладкое и ломающее «хееен» где-то около барабанной перепонки стирает все границы прошлых привычек. Он молчит. С его губ спадает только неровное дыхание, потому что ему кажется, что если он издаст хоть один звук, то распадется на части, а собирать его обратно не захочется даже Чимину. Кому захочется вспоминать секс, кое-как склеенный слезами? Эстетики в таком маловато. Высокий голос Чимина становится более хриплым и прерывистым, и Юнги понимает, что это значит. — Хен, я… Я сейчас… — Давай, Чимин-и. Пак давит на плечо Юнги, заставляя его перевернуться на спину и оказываясь сверху. И, блять, Юнги наконец понимает, что он не сошел с ума. Просто Чимин и правда — самое красивое существо в этом мире. Даже в подобной блядской позе, с приоткрытыми губами, утопающими в стонах, закинутой назад головой и идеальным дрожащим прессом, до которого так сильно хочется дотронуться кончиком языка. Юнги кладет руку на стояк младшего и начинает быстро надрачивать в унисон своему сердцебиению, чтобы крышу не снесло в конец. Двойная стимуляция отдается Чимину приятной головной болью и звездами в глазах. На пару секунд он кошкой выгибается в спине, выстанывая имя Мина так, будто каждый децибел дается ему с неимоверной силой, а потом ластится к его груди, пряча лицо в шее старшего. Юнги постепенно перестает двигаться, изливаясь в Чимина и понимая, что до этого момента Бога он ни разу не видел, и комнату снова обволакивает тишина, изорванная интервалами глубоких вздохов. Вдруг, плечи Чимина начинают трястись, и Юнги теряет дар речи. Младший начинает жалобно скулить в грудь Мина, его слезы остаются на тонкой коже, смазывая легкомысленное поведение за несколько секунд. Сдавленный плач окрашивает ночь более светлыми оттенками, принося долгожданное облегчение. Спустя пару минут, Чимин медленно поднимает голову и заглядывает в глаза старшему; его веки слегка распухли, а кожа под глазами блестит даже в кромешной темноте. Он начинает говорить, и что-то внутри Юнги навсегда обрывается и отзывается гулким эхом в костях: — Почему ты меня не любишь?