Слепок

      Подделка.       Он служит для великой цели, куда более великой, чем эта помоечная девчонка смогла бы когда-либо вообразить в своей кудрявой голове. Да и какие у неё могут быть заботы. Только найти себе пищу и кров. Не умереть от сотни гуляющих по городу болезней, не замерзнуть до смерти на очередной заброшке, не погибнуть от лап маньяка или извращенца. Подобных личностей в Готэме навалом и это претит ему, перекрывает воздух тяжелой плетью. Им всем – каждому жителю – нужна принудительная эвтаназия, благословенная петля на шею, как последний шанс горящего, а теперь тлеющего ярким костром города на спасение. Они все виновны. Они все должны умереть. Только вот...       Ненастоящий.       Что-то щемит в груди под слоем свитера. Щемит мягко и приятно, как щелчок механических часов в пустой пыльной комнате. Как завод музыкальной шкатулки с изящной балериной в пышном платье на резной крышке. Словно следом за мягким треском настанет легкая, но утонченная в своей незамысловатости мелодия, под которую балерина будет неспешно кружить в неназванном танце. Он едва приподнимает уголки губ в ответ на неслышимую снаружи музыку, потому что она играет в нём самом. Сладковато-горькая мелодия из воспоминаний. Селина была добра к нему. Нет, не тогда, когда узнала его лицо – премиленькую физиономию мальчика-миллиардера Брюса Уэйна, с которым у них, как он позже понял, отношения символизировали натянутую нить. Тонкую, длинную, спутанную в сотни тысяч сложных узелков, местами выцветшую и потертую, но, несмотря на это, крепкую. Он видел её тогда и, кажется, видит и сейчас вокруг мраморного предплечья Селины обвязанный алый след, конец которого тянется далеко из Готэма. К этому невыносимому в их внешней схожести, к горькой радости их внутренних различий Брюсу Уэйну.       Слепок       Который смотрел на Селину как на невозможное божество, спустившееся с небес, чтобы благословить или проклянуть. У него во взгляде такого не было. Он смотрел. В зеркало. Каждую эмоцию, отражающуюся на своем лице. Он тщательно отбирал малейшее движение бровей, уст, век. Всё. Всё, что делает похожим на своего дубликата он отрабатывал часами. Походку Брюса Уэйна, его привычки, его реакции. Ему нужно было не просто стать похожим на Брюса Уэйна, нет, ему нужно было разрезать его тело метафорическим скальпелем, влезть в его кожу, слиться с ним воедино так, чтобы никто не заметил разницы. Не заметил подмены. Но его чувства он так и не смог принять, понять, ощутить. Примерить.       Подмёныш.       Ни семейную привязанность к этому дворецкому, ни юношеской влюблённости в эту девчонку.       Альфред подозревает. В отточенных действиях, кажущихся повседневными, сквозит его хладная настороженность, в сухих вопросах – недоброжелательность. Альфред наблюдает за ним, как терпеливый коршун за жертвой, в уверенности, что когда-нибудь он оступится. Что когда-нибудь ловко выстроенная им пирамида изо лжи рухнет, а он сам окажется погребенным под её руинами. Предложения сыграть партию в шахматы поступают всё чаще, он уже устал придумывать отговорки (я иду на прогулку, Альфред, как-нибудь в другой раз; у меня болит голова, пойду прилягу; я обещал одному другу прогулку сегодня вечером, извини, Альфред; я всё ещё в смятении из-за Селины, боюсь, это не лучшее время). И Альфред пристально глядит на него, застывает на пару секунд, а затем, как ни в чем ни бывало, говорит: конечно, мастер Брюс. В этом обращении между строк читается: мы оба знаем, что ты не Брюс, а всего лишь лицемерная тварь, но сделаем вид, что ты действительно он, потому что у меня недостаточно доказательств для обратного; Альфред накапливает информацию, он не уверен, не спешит с выводами, ведь у него их всего два. Ты тот неуязвимый мальчишка-копия, или ты мой мальчик Брюс, которого я подобными выходками и паранойей могу оскорбить.       Замена.       Он не умеет играть в шахматы. Знает лишь свод правил, преимущественные маневры, величайшие поединки гроссмейстеров. Должно быть, Суд посчитал, что этого хватит для поддержания их иллюзии. Но у него нет острого ума Брюса Уэйна, он не может понять хода его мыслей. Никак не может привести свою армию из шестнадцати воинов через клетчатое поле к победе. И ему кажется, всего только кажется на пару неприятных мгновений, что он не он, а одинокая пешка, которая напролом пересекает поле. Достигнуть края доски, конца своего путешествия длиной в восемь долгих квадратиков, высочайшей точки обзора, ради ухода с этого самого поля. Пешка уберется с доски, ферзь станет на её место. Ценнейший обмен: что такое пешка по сравнению с могущественной фигурой шахмат? Он точно не знает, на какой клетке стоит в этот момент, сколько клеток позади, а сколько осталось преодолеть. Возможно, что это последняя.        На благо Готэма, на благо Суда Сов.       Ему не хотелось видеть погибель Селины. Какой-либо, физической или психологической. Совет убраться из Готэма Селина не приняла к сведению. Лишь окинула его своим взглядом «ты чё?». Селина смотрела на них всегда одинаково: с ноткой усталости в закатанных глазах, с молодым огнём, с интересом, с раздражением, но никогда не выражала страх по отношению к Брюсу Уэйну. Брюс Уэйн скорее бы сам расшибся, чем причинил боль Селине. Влюблённые, право, хуже дураков. Только вот он не был ни Брюсом Уэйном, ни влюблённым. За доброту он отплатил добром, но его предостережение она проигнорировала, оскорбила его, и эта боль розами колет его изнутри. Он был только наполовину Когтем – режьте его ножом, режьте, да только будет всё равно – он ничего не почувствует. Сварите заживо, выколите глаза, выстрелите в упор – заживет, как на собаке. Да каждое слово для него острее меча, каждая фраза выжигается в голове и в сердце. Селина имела привычку говорить, что думает, а он – делать, что желает. В висках стучит кровь, кончики пальцев невесомо подрагивают в невысказанной попытке рукопожатия, перед глазами тугая завеса из терпкой злости. Не послушала.       Фальшивка.       Её волосы рождественским серпантином рассыпались по улице, пачкаясь в грязи. Селина действительно красивая, и в этом есть что-то, заставляющее его невесело, зло усмехнуться. То, что она погибла в городе, из которого отказалась убегать. То, что он убил её, хотя намеревался спасти. Потому что она выбрала чертового Брюса Уэйна, чертов гнилой город, чертовых мерзких друзей –беспризорников и хулиганов, а не его. И всё же... Он предпочел видеть её живой. Когда на одной чаше весов миссия Суда Сов (которой угрожает Селина), а на другой его мимолётные желания, то не важно, какие двойственные мысли роятся в его голове. Необходимо дойти до конца, даже если и конец – его собственный.       Ничто.       Он ненастоящий мальчик, выращенный в пробирке за несколько недель, обученный за месяцы, живущий меньше года. Всё его существование – вина и одновременно забота Брюса Уэйна. Эдакий неубиваемый Пиноккио из плоти и крови, что лжет и не краснеет. А в чем соль его неуязвимости, если век недолог?