Словарный запас

1. Требуется много времени, чтобы заново синтезировать кожу для шеи Дэвида. Оставшиеся нейроны могут продуцировать искусственную кровь, используя химические элементы из воды и воздуха, но чем меньше расходного материала, тем медленнее идет процесс. Кровь собирается в маленьком сосуде, который формой похож на ракушку, но чёрен, будто смоль, и очень тверд — Элизабет ещё никогда не видела ничего подобного. Как только будет создано достаточно новых нейронов и кожи, голову можно будет вновь присоединить к телу. Немало времени проходит, прежде чем Элизабет снова начинает нормально питаться. Она съедает все пайки, на крайний случай хранившиеся в её костюме. Затем она ест мох, растущий на стенах комнаты, которая наверняка служила кухней прежним обитателям корабля. Затем Элизабет рвёт. На следующий день она снова ест мох. Дэвид говорит ей, что она, скорее всего, умрет. Она соглашается, затем берет пиалу с его кровью, накопившейся за неделю, и ровным слоем распределяет её по поверхности стола. За ночь жидкость застывает, превращаясь в новую кожу — тонкую, полупрозрачную, словно кисея. Элизабет снова ест мох, и её больше не рвёт, но каждый раз после еды она ощущает, как кровь будто бы стучится изнутри о стенки черепа и закипает в самых кончиках пальцев. Чуть позже Элизабет обнаруживает панель на стене. Она поднимает голову Дэвида со стола и подносит её ближе, чтобы он мог прочесть надписи. Он говорит, какие кнопки нажать, и неделю спустя прямо на мхе начинают расти фрукты — круглые, большие, будто апельсины. Внутри они по текстуре похожи на хлеб, а на вкус — как приправленная лимонным соком земля. С помощью Дэвида Элизабет заучивает некоторые буквы чужого языка, затем — слова, затем — предложения. Потом она садится за штурвал и учится управлять кораблем — голова Дэвида лежит рядом, на приборной панели, дает указания. На корабле пугающе тихо, как и на всей планете. Порой Элизабет интересно, знали ли Создатели о том, что такое музыка, были ли у них и другие развлечения, было ли у них хоть что-то подобное. Блуждая в темноте корабля, она начинает вспоминать вещи, которые, казалось бы, давным-давно навсегда должны были исчезнуть из её памяти. Видения родом из детства — самые чёткие. Элизабет рассказывает о них Дэвиду, и ему так странно слышать обо всем этом из её уст, так непривычно видеть всё это будто бы её глазами. — Должно быть, при отсутствии должного количества внешних стимулов человеческий разум обращается внутрь самого себя, чтобы отвлечься от… пустоты, — говорит Дэвид. — И чем же ты отвлекаешь себя? — спрашивает она. Он вскидывает бровь. Лицо у него — всё ещё мертвецки бледное, всё в ссадинах и порезах. — У меня тоже есть воспоминания — их даже больше, чем у тебя. — Но ты не привязан к ним эмоционально, — замечает она, осторожно поднимая очередной лоскут синтезированной кожи со стола. — Не знаешь ни чувства потери, ни любви. — Как мне понять, чем именно любовь отличается от потери? — спрашивает Дэвид. Элизабет улыбается. — Ну и кому из нас тут не хватает внешних стимулов? — шутливо ворчит она. В груди и шее Дэвида зарождается тепло. Поначалу оно пугает — это будто направленный неверным маршрутом информационный поток. Но затем это ощущение заставляет замереть, задуматься, и Дэвид вдруг с удивлением понимает, что его тело всё ещё лежит в мешке на полу, у дальней стены комнаты. Он молча смотрит на Шоу широко открытыми глазами. Она по-прежнему улыбается, разглаживая новую кожу у него на шее — теперь в этом месте появятся новые нервные волокна, новые нейроны. Он улыбается в ответ, даже не осознавая, что именно побудило его это сделать. Ему интересно, что же это такое — проявление свободы или же результат волевого усилия. Как только его голова вновь воссоединяется с телом, дела начинают идти намного быстрее. Шоу спит на мостике, свернувшись прямо на полу, позади капитанского кресла. Она устроила себе лежанку из мягкого материала, который нашла в других отсеках — наверное, раньше это было одеждой. Её голова мирно покоится на свернутом лоскуте ткани. Всего на миг он опасается, что напугает её. Его шаги все ещё неустойчивые, неуклюжие, и связки нервных волокон, виднеющиеся сквозь глубокий порез на шее, синеватым светом пульсируют в темноте. Элизабет просыпается, резко вздыхая. — Дэвид, — говорит она. Он склоняется рядом. — Да. — Ты ходишь, — говорит она, а затем обнимает его, держит крепко-крепко. Чувство тепла возвращается к нему — как и осознание того, что на самом-то деле это тепло никуда не уходило. — И как я тебе? — спрашивает он. — Живой, — отвечает она. Она не отпускает его ещё какое-то время, а затем, отстранившись, долго не решается встретиться с ним взглядом. Им так и не удается уйти с дальней орбиты LV-223. Шоу смотрит на поверхность планеты через монитор, который очерчивает её рельеф зелено-голубым светом. — Там ничего нет, — говорит она. — Ни животных, ни звуков, ни чувств, — эхом отзывается Дэвид. — Только смерть, неизбежная и идеальная. Это красиво. — Это очень одиноко. Дэвид склоняет голову на бок. — В плане ощущений одиночество похоже на тепло? Шоу мрачно хмыкает. — Нет, это похоже на чертов холод. Оно всё разрастается, но теперь Дэвид, кажется, всё же понимает, с чем имеет дело. Это чувство перестраивает, изменяет его быстрее, чем он мог себе представить. В какой-то момент он даже думает, что есть в этом процессе нечто поэтическое и что его новая кожа наверняка как-то повлияла на работу ведущих нервных узлов. Но дело, конечно же, совсем не в этом. И вот что ещё успело в нём измениться — теперь он может лгать самому себе и всеми силами цепляться за эту ложь. Дэвид сидит рядом с Элизабет, пока она ест, и разрезает для неё фрукты. — Как тебе кажется, я свободен? — спрашивает он. Она поднимает на него взгляд, выразительно вскидывает бровь. Дэвид знает это выражение лица. — Нет, — говорит она. — Но и я — тоже. Я тоже была создана, помнишь?.. Мудаками, которые хотели всех нас уничтожить. — Может, вы были для них разочарованием. Её лицо каменеет. — Ты слишком часто об этом думаешь. — Если бы это было не так, вы бы сами уничтожили их. Как только нашли. Она встает из-за стола и собирается уйти из комнаты, прихватив с собой тарелку с едой. Её щеки раскраснелись от сдерживаемого гнева — и это парадоксально, но Дэвид тоже чувствует его отголоски где-то глубоко внутри. — Я люблю тебя, — говорит он. И она замирает на месте. — Что? — переспрашивает она тоном, который он никогда раньше не слышал. — Это очень странное ощущение, я всё ещё пытаюсь разгадать его, — он остается сидеть, так и не пытается пошевелиться. — Оно выросло из чувства благодарности, — вспоминает он. — И моей воображаемой коллекции самых разных очертаний твоей улыбки. Элизабет молча уходит из комнаты. Они почти не разговаривают. Она не кажется рассерженной. Им все-таки удается уйти с орбиты и направиться к следующей звездной системе. Координаты родной планеты Создателей внесены в навигационную систему корабля, но Шоу не уверена в том, что они летят верным курсом. Дэвид над этим работает. — А ещё я хочу тебя, — признается он во время одной из трапез, некоторое время спустя. Она реагирует не так бурно, как в прошлый раз — лишь хмурится, заинтересованно подаваясь вперед. — В смысле, хочешь? В грудной клетке разливается обжигающее тепло, и, кажется, он испытывает нечто похожее на то, что люди называют смущением. — Детали этого… неясны для меня, должен признать. Есть нужные данные, но трудно в них разобраться, — говорит он. — Но если бы я мог обнять тебя и никогда не отпускать, я бы так и сделал. — Если бы я позволила тебе, конечно. Он отвлеченно кивает. Он не уверен, размышлял ли в этом направлении раньше, но она права — так даже лучше. — А ты позволила бы? На какую-то секунду Шоу задумывается. — Пока не знаю. Тепло в груди у Дэвида становится таким обжигающим и ярким, что это просто невозможно описать словами. Внутри у него феникс, думает он, который вот-вот вырвется наружу — огромное создание, полностью окутанное золотым светом. — Ты могла бы показать мне, каково это, — говорит он на следующий день. Элизабет только что проснулась. Дэвид терпеливо сидит подле неё, у самой лежанки, и ждет. — Я всё ещё не уверена. Он вкладывает в эти слова больше сердечности, чем всегда, хотя по факту они и звучат всё так же обыденно: — Можно что-нибудь сделать, чтобы тебе было проще решиться? Она всё ещё не проснулась до конца — Дэвид научился замечать и такие вещи тоже. Но он не позволяет себе отвлечься на это. — Что-то изменилось в тебе. Во мне — нет, — говорит она. — То, что ты меня хочешь, ничего не меняет, Дэвид. Мир не вращается вокруг тебя одного. Он пытается найти, что ответить, но в итоге уходит после целой минуты мёртвой тишины. В одной из комнат на нижнем уровне он находит консоль с голографическими файлами. Он пытается прочесть их, когда его находит Элизабет. — Ты в порядке? — тихо спрашивает она. — Да, — говорит он. — Ты любишь меня, я не люблю тебя, — говорит она. — Как правило, это ранит. — Я не в порядке, но исправлю это, — уточняет он. — У этого чувства понятная, механическая природа — оно выросло вместе с моей новой плотью, заставило меня по-новому ощущать мир. И потому избавлюсь я от него так же просто — изменю свои воспоминания, перепрограммирую направление мыслей. Прижму его так, что ему будет нечем дышать, некуда деться. Разрушение через реорганизацию. Она внимательно слушает — кажется, что-то из его слов задело её. Но он почти ни в чем не солгал. — Думаю, я всё же нашла подтверждение тому, что мы летим верным курсом, — говорит она. — Хочешь проверить данные? — Разумеется, — говорит он. По пути к навигационному отсеку — комнате Элизабет — он пересказывает ей то, что ему удалось прочесть на консоли. История о короле, великом лидере, чей путь начался с разрушения всего, что он знал и чем владел. У него ничего не осталось в целом мире, он был совсем один — так долго, что ему начало казаться, будто стёрлась грань между днём и ночью. Он позабыл, что именно стало причиной катастрофы и привело его к пустоте. В какой-то момент он вновь добился успеха, создал новую форму жизни — и лишь потом, уничтожив и её тоже, он вспомнил, что сам был повинен во всех своих бедах. — Судя по синтаксическим конструкциям и особым стилистическим приемам, для них это — добрая сказка, — говорит он. Элизабет отвечает: — Да пошли они к черту. Они и в самом деле идут верным курсом. Элизабет решает погрузиться в гипер-сон. Дэвид настраивает капсулу специально для неё — чтобы ей хватило воздуха, хватило энергии. Самое удивительное заключается в том, что чувство тепла в груди так никуда и не пропало. Оно немного изменилось, о да — стало более сильным, всеобъемлющим. Оно будто сорвалось с привязи и окутало его с головы до ног, и теперь Дэвид денно и нощно всеми силами пытается привести свои поведенческие программы в порядок. — Можно мне записать тебя? — спрашивает он. Она улыбается. Не так давно они снова вернулись к улыбкам, и это лишь подлило масла в терзающий его огонь. — Зачем? — Ты умрешь, а у меня ничего не останется, кроме моей жажды. Мне хотелось бы сохранить для себя хоть что-то — изображение или звук. Она мешкает с ответом. — Я думала, твои желания остались в прошлом, — говорит Шоу. — Разрушение, чистка, реорганизация, все дела. — Так и было, — говорит он, и это — стремление убедить, согреть, раскрыться, вобрать в себя. — Эти чувства просто… кристаллизовалось в нечто иное. Элизабет медленно кивает. — Мне жаль, — говорит она. — Не стоит. Все чувства ценны, — говорит он. — Теперь я это понял. Она задумывается над сказанным и именно в тот момент, когда Дэвид решает, что о его просьбе уже позабыли, говорит: — Та песня Джона Денвера, которая мне нравится… Она подойдет? 2. Доктор О’Коннелл заходит в комнату. Новый андроид пьет воду — внешние датчики показывают, что процессы саморегуляции и минерального обмена протекают должным образом. — Он уже дал себе имя? — спрашивает доктор у одного из техников. — Да. Уолтер, — говорит Трисия. — О, хорошо. Снова имя из двух слогов. — Ага. Уолтер поднимает голову, отвлекаясь от бутылки с водой. — Односложные имена, как правило, напоминают людям об андроидах первого поколения, которых называли так специально — короткое и похожее на прозвище имя поддерживает иллюзию нормальности, привычности. Два слога и более, с другой стороны, создают впечатление, будто мы более независимые существа, — поясняет он. Доктор О’Коннелл улыбается. Медленно, деталь за деталью, Уолтер копирует жест — вплоть до изгиба губ и едва заметного проблеска нижних зубов. — Это прекрасно, — говорит она. — Рада познакомиться с тобой, Уолтер. Твои глаза слишком широко открыты. — Прошу прощения, — отзывается он, переставая улыбаться и изменяя положение век. — Не стоит. Мы всё поправим, когда займемся отладкой твоих поведенческих программ. Трисия берет Уолтера за левую руку и подсоединяет его к главному монитору. — Не могу дождаться, — говорит Уолтер, не отводя взгляда от своей руки. В голубоватом освещении комнаты сенсорной стимуляции его кожа выглядит неестественно бледной в сравнении с тёмной кожей главного техника. Впрочем, вскоре он научится контролировать и это тоже. — Есть хоть какие-то следы эмоциональных реакций в главном процессоре? — спрашивает доктор у Трисии. Та морщит нос. — Не так много. Но мы не можем избежать их полностью. Мы изъяли из его словарного запаса почти всю лексику, связанную с аффективной сферой, так что риск повреждений и багов снижен до минимума. — Прошу прощения, я не совсем понимаю, — вклинивается в их разговор Уолтер. — Люди испытывают эмоции. Искусственный интеллект вроде тебя — тоже. Но твои регуляторные системы не могут как следует с ними справиться, — объясняет ему О’Коннелл. — И потому намного проще было вырезать почти всю аффективно заряженную лексику из твоего кода… — …что в итоге не помешает общаться с людьми и понимать их эмоции, но не даст мне понимать свои — а это, в свою очередь, уменьшит риск повреждения изначально заложенных в меня поведенческих программ, — заканчивает он, наконец-то отыскав нужную информацию в своей базе данных. — Язык определяет сознание. Раз у меня нет необходимых слов для обозначения своих эмоций, все они будут восприниматься процессором лишь как незначительные помехи. О’Коннелл одаривает его грустной улыбкой. — Мы все ещё пытаемся найти другое решение этой проблемы. — Не беспокойтесь, — отзывается Уолтер. — Всё в порядке. 3. У Джейкоба было так много вещей — Дэниелс думала, что точно не запомнит и половины, а о существовании другой половины даже не узнает. Но теперь, прикасаясь к каждой из них, она чувствует, как воспоминания вспыхивают горячим пламенем, оживая, и прожитые некогда моменты возвращаются к ней приливной волной. Всё началось в индийском ресторанчике в Торонто, когда они оба ещё проходили подготовку, и закончилось слезами, клеймом обжигающими обратную сторону век. Всё началось с того, что мать Джейкоба никак не могла понять, почему имя его избранницы оканчивается на «с», и закончилось дрожью в руках, трясущимися пальцами. — Ты в порядке? — спрашивает Уолтер. Его появление застает её врасплох, но она быстро приходит в себя — отчасти потому, что точно знает: её покрасневшие глаза и дрожащие губы всё равно не скроются от его внимания. Уолтер повторяет вопрос, но не подходит ближе. Дэниелс стоит на коленях у постели Джейкоба. — Я… — начинает она. — Нет. Я не знаю. Да. Я буду в порядке. — Горе — сложный процесс, — вежливо замечает Уолтер. Дэниелс удивленно моргает и утирает слезы с лица. — Что? — Горе. Андроидам порой бывает трудно с ним совладать. Она хмурится. — Андроиды не могут чувствовать его. — Совладать с ним в людях — вот что я хотел сказать, — он шагает вперед, садится на кровать, на кровать Джейкоба, и Дэниелс чувствует, как в ней просыпается и закипает искристый гнев. Он разрастается, разрастается, но уходит в никуда — потому что ему некуда больше деться, потому что Джейкоб теперь мёртв. — Я должен убедиться в том, что ты и дальше сможешь выполнять свои обязанности надлежащим образом. Но если я скажу об этом прямо, ты наверняка начнешь кричать на меня. Приступ смеха, рвущийся из глубины груди, удивляет даже её саму. Она все ещё плачет, не может остановиться. — Да, наверняка начну, — соглашается она. — И я знаю, что такое горе. Это чувство, которое появляется и остается после потери любимого человека. В поп-культуре оно нашло своё метафорическое воплощение в образе призраков, — говорит Уолтер. — Внезапное исчезновение источника смысла — настолько ценного, что он едва может вместить всю эту значимость в себя. Его тон — ровный, профессиональный, намеренно отстраненный настолько, что это вновь заставляет её улыбнуться. — Я все ещё могу врезать тебе. Уолтер приподнимает бровь — в его случае это выглядит почти как аналог пожимания плечами. — Собственно, ты можешь сделать это, если хочешь. Я не против. Она перестает плакать. Она встает на ноги и садится на кровать, рядом с ним. — Почему ты здесь? Он смотрит на рассыпанные по полу вещи погибшего капитана. — Частое обращение к воспоминаниям об усопшем повышает риск развития острых депрессивных эпизодов на ранних стадиях горевания — особенно в первые шесть недель. Рекомендую тебе отвлечься. Дэниелс запрокидывает голову и смотрит на потолок до тех пор, пока не начинают болеть глаза. Уолтер сидит подле неё до тех пор, пока она сама не встает и не уходит. Она извиняется и уходит с мостика прямо посреди собрания. Голоса остальных членов команды слишком сильно давят на неё, потому что среди них больше нет голоса Джейкоба. Лабораторный отсек кажется отличным убежищем. Дэниелс несколько раз проверяет оборудование, поправляет крепления, смотрит на мелькающие на мониторах массивы данных, пока в голове не воцаряется блаженная пустота. Она стоит, склонившись над экраном в ожидании очередного отчета, когда её находит Уолтер. Вот бы и сон однажды вновь начал приходить по ночам так же неслышно и неотвратимо, думает она. Она знает ритм этих шагов — более частый, чем у людей, более мягкий. — Пожалуйста, не спрашивай, всё ли в порядке. Уолтер удивленно моргает и пристально смотрит в ответ. — Ты не в порядке. Она качает головой, запускает пальцы в свои короткие волосы. — А должна бы быть. Он садится рядом и вместе с ней следит за мигающим курсором на мониторе. Строка загрузки медленно заполняется белым. — Недавно я понял, что не всегда в состоянии предоставить людям должный уровень понимания и сочувствия, — говорит он. — Ты и не обязан это понимать, мало кто переживает то же, что и я, — отзывается она. — Особенно сейчас. — На самом-то деле, я могу имитировать эмпатию, но в очень ограниченном наборе ситуаций. И я ещё ни разу не прибегал к этой программе раньше — не было необходимости. Дэниелс отвлекается от экрана и поворачивается к Уолтеру. Выражение лица у него — почти полностью отсутствующее, равнодушное, но губы сжаты в легком, едва различимом намёке на улыбку. Трудно сказать наверняка, отдает ли он себе в этом отчет. — В смысле, раньше? Я думала, наша команда была твоим первым и единственным заданием, а мы проснулись-то всего несколько часов назад. На какую-то секунду Уолтер кажется чуть более заинтересованным, но и эта секунда проходит. — О, это один из элементов моего основного кода — мы не склонны делиться информацией о себе и своем прошлом с командой, которой служим в данный момент. Если члены экипажа убеждены, что я всегда был закреплен лишь за ними, это способствует упрочнению их эмоциональной привязанности ко мне. Дэниелс слегка отстраняется. — И почему тогда ты рассказываешь мне об этом? Уолтер поворачивается к ней. Полоса загрузки на мониторе доползает до конца, и вслед за ней автоматически появляются результаты диагностики: небольшие помехи в вентиляции на исследовательском вездеходе, потом обязательно нужно будет проверить, чем они были вызваны. Слабое свечение экрана очерчивает каждую линию на лице Уолтера, оттеняет белки его глаз. — Потому что это позволяет тебе отвлечься, — говорит он. — По той же причине я снизил и свою экспрессивность до минимума — так наш разговор не будет требовать от тебя эмоциональной вовлеченности. Мне искренне жаль, если со стороны это выглядит как манипуляция. На экране вылезает диалоговое окно, программа спешит исправить найденные неполадки и требует от Дэниелс разрешения. — Да, это выглядит как манипуляция, — говорит она. — Но теперь мы хотя бы оба знаем об этом. Она нажимает на кнопку ввода. Секундная заминка — и система оповещает, что все помехи исправлены, никаких угроз безопасности больше нет. — Я очень хочу помочь, — говорит Уолтер. Внезапно Дэниелс чувствует сокрушающую усталость — это приятное ощущение. — Я верю тебе, — тихо отвечает она. Уолтер находит её после перепалки с Орамом. Её возражения будут внесены в бортовой журнал, так он сказал. Конечно же, это не имеет никакого значения, потому что если всё пойдет не так, то не будет никакого журнала, потому что больше не будет корабля. — Тебе действительно кажется, что мы сильно рискуем? Гнев, который она испытывала после смерти Джейкоба, немного выцвел, отошел на второй план, но это совсем не помогает текущей ситуации. — Ты и сам знаешь, что я права. Сначала нам нужно проверить всё на вирусы, микроорганизмы и паразитов, и это я даже не говорю о том, что существующие там формы жизни могут просто не попадать в заданные нами параметры поиска, — говорит она. — К слову, нам нужно перенастроить сенсоры. Мы должны были заметить эту планету раньше. Уолтер стоит напротив неё, прямо на пересечении коридоров B-60 и B-62. Свет горит, поскольку тепловые датчики зафиксировали присутствие Дэниелс, но другие две секции по обе стороны от неё по-прежнему погружены в темноту. — Возможно, в системе был сбой. Или ты думаешь, что дело не в этом? Она прикусывает губу, качает головой. — Думаю, если бы эта планета нам подходила, то мы нашли бы её сразу. — И потому наши сенсоры обошли её стороной не случайно. Она кивает. — Мы контролировали некоторые из заданных параметров, но наши поиски были основаны на картах Уэйланд-Ютани. Вся система была написана с оглядкой на них, — она вновь поднимает взгляд на Уолтера. — Но, по крайней мере, пока я злюсь, у меня нет времени горевать. Тот задумчиво прищуривается. — Но ты всё ещё горюешь. — Зачем ты это делаешь? — спрашивает она. — Это моя работа. — Пытаться разговорить меня? — Помогать, быть полезным, оказывать поддержку любым из возможных способов. Способствовать развитию человеческих возможностей, физических и интеллектуальных, но при этом не быть слишком навязчивым и не пытаться чересчур явно подражать людям. — Ты думаешь, доброжелательность входит в список твоих обязанностей? Это печальная мысль. Уолтер бросает быстрый взгляд влево, где на одной из панелей мигает огонёк — новое сообщение от Мамы. — Должен напомнить тебе, что все мои эмоциональные реакции — это симуляция, — говорит он, и его голос кажется глухим, далёким. — Я, если можно так выразиться, всего лишь механически осуществляю нужную последовательность действий. — Странно, что ты признаешь это так открыто, — говорит Дэниелс. Его поведение больше не кажется ей манипуляцией. В настоящей манипуляции истинная цель всегда сокрыта от жертвы, Уолтер же откровенен и прямолинеен настолько, что порой его слова больно ранят. Он не может ощутить это сам, она знает. Но порой Дэниелс кажется, что он все же отслеживает чужие эмоции — изучает их, разбирает на части, чувствует их через неё, вторично, по принципу эха. — Это помогает? — спрашивает Уолтер. — В смысле, разговоры. Горе, обнажив когти и клыки, вновь набрасывается на неё, стоит лишь о нём вспомнить. — Да, — слёз нет, но всё равно ощущается их незримое, тягостное присутствие по ту сторону век. — Да, они помогают. Из маленького кармана на своей униформе Уолтер достает носовой платок, протягивает его Дэниелс, а затем молча кивает и отворачивается к консоли, чтобы проверить последние новости от Мамы. Они готовятся к высадке, вся их команда уже в сборе. Прямо сейчас Дэниелс стоило бы быть вместе с ними, но она сидит в комнате Джейкоба. В их комнате. Она наливает себе виски, но сейчас ей лучше не притрагиваться к алкоголю, а потому она просто держит стакан обеими руками, прижимая к себе. Ни истерики, ни гнева, теперь её слезы почти беззвучны. Дэниелс интересно, как скоро она перестанет думать об этой каюте как об их каюте, их кровати, их жизни и начнет думать обо всем этом как о своём. Она всё ещё не может ночевать здесь, не позволяет себе оставаться здесь надолго — слишком больно, рана до сих пор свежа. Кто-то дважды стучит по дверному косяку. — Войдите, — говорит она. Появляется Уолтер. — Всё необходимое оборудование погружено. Один из охлаждающих контуров нуждается в починке, — рапортует он. — Капитан Орам готов к отлету. Офицер Фэрис и сержант Халлетт попросили меня тебя проведать. Дэниелс устало улыбается и качает головой. — Я не сломлена, — говорит она. — Они и не думают так. Она тянется за бутылкой и наливает ещё одну порцию виски. — Нет, думают. Особенно Орам. Уолтер отстранено смотрит на стакан, который Дэниелс ему протягивает. Затем обводит взглядом комнату. — Могу я присесть с тобой? — Конечно. Она слегка подается вперед, соприкасается с ним стаканами и залпом выпивает виски. Уолтер наблюдает за ней, затем следует её примеру. Его лицо — застывшая маска без следа каких-либо эмоций. — Ты должна спросить меня, жжется ли напиток, — говорит он. Она хмурится. — Я и так знаю, что не жжется. Твой организм переработает жидкость, оставит себе кое-какие полезные элементы, а всё остальное в порошкообразной форме выведет сквозь мембрану кожи, — говорит она, и на лице у Уолтера появляется странное выражение, похожее на удивление, на скрытый восторг. — И ты снова делаешь это, — она забирает оба стакана, ставит их на прикроватный стол. «Джек Дэниелс», который Теннеси взял с собой в экспедицию, неотвратимо заканчивается. — Снова напоминаешь мне, что ты — не мой друг. — Тебе это нравится, — говорит Уолтер. — Да, пожалуй. Тебе нравится, что мне это нравится? Комната, в которой они сидят, уже практически пуста — вещи Джейкоба переместились в коробки, которые Дэниелс наверняка больше никогда не откроет. Тем не менее, Уолтер блуждает взглядом по окружающему пространству, как будто надеясь найти там нужный ответ. — Я всегда стараюсь придерживаться нейтральной стороны, — говорит он в итоге. Дэниелс качает головой. — Я имела в виду не это. Уолтер поворачивается к ней и, чуть хмурясь, внимательным взглядом впивается в её лицо. Дэниелс видит, как лихорадочно он обрабатывает информацию, ищет слова, пытаясь сформулировать свою следующую реплику — но это, пожалуй, можно увидеть и у любого другого человека. — Я умру за тебя, — говорит Уолтер. — Если на планете мы столкнемся с непредвиденной опасностью — а это очень вероятно, — так всё и закончится. Если нет, то ты первой умрешь от старости, ведь я не старею. — И ты останешься со мной. Почему именно я? — Это мой долг, — Уолтер вежливо улыбается, словно извиняясь. — Знаю, это звучит бессердечно. Дэниелс поджимает губы. — Нет. Твой долг — защищать всех членов этого экипажа. Мэгги, Лоупа, всех нас. Почему же ты выделил меня среди прочих? Чем я особенная? Уолтер отвечает, почти не раздумывая: — Ты выглядишь так, словно тебе нужна дружеская поддержка. Дэниелс фыркает. — И что если я стану твоим другом? Что если я скажу, что ты мне нравишься? Уолтер опускает взгляд на свои неподвижно лежащие на коленях руки. Он не пытается изобразить непринужденность, а потому выглядит напряженным, но Дэниелс даже нравится, что рядом с ней он больше не пытается имитировать человечность так явно, как раньше. — Если честно, не знаю, — говорит он. — Но часть моей программы выходит за пределы моего сознания — это для спонтанности. Чтобы я мог удивляться, когда учусь чему-то новому, и извлекать из этих открытий новый опыт. — И что удивило тебя в последнее время? — Ты. — Что именно во мне? Взгляд у Уолтера становится пустым — он словно смотрит внутрь себя, ищет, ищет, ищет что-то. — Не могу сказать. Просто ты. Они сидят у огня рядом с домом Дэвида. Его жилище выглядит как часть другого, фантастического мира. Дэниелс так и не спросила о существах, стоящих на равнине — мертвецы это или же статуи, призванные запечатлеть давно почивших богов?.. Она смотрит, как Уолтер исследует свою изувеченную руку. — Сколько времени пройдет, прежде чем она отрастет снова? — Не могу сказать точно. Мне незнаком ядовитый компонент, оставшийся на тканях. Всё ещё анализирую его состав. Дэниелс кидает в костер сухую палку. — Хотелось бы и мне так уметь — заново воссоздавать утерянные части. Я воссоздала бы Джейкоба. И Мэгги. Уолтер поднимает на неё взгляд. — Это невозможно, — говорит он. — У тебя нет никаких утерянных частей. Ты целая. Она улыбается, глядя на огонь. Когда она оборачивается, Уолтер улыбается, глядя на своё истерзанное запястье. Время растягивается до бесконечности. Нервные центры в его шее слишком сильно повреждены лезвием ножа. Он так и торчит в шее — там, где Дэвид оставил его после третьего удара. Программы переписывают сами себя, сознание медленно собирается по кускам. Одной из первых в нем появляется не команда от процессора, даже не мысль, а потребность позаботиться о Дэниелс. Уолтеру кажется, что теперь она все же переросла в нечто иное, нечто большее. Он не знает, как и почему так произошло — должно быть, всему виной разрывы ведущих нервных волокон. Он не успевает даже пошевелиться, когда программа запускает процесс регенерации. Уолтер лежит в темноте и мысленно рисует себе образ Дэниелс, пытаясь понять, пытаясь разобраться, пытаясь вспомнить нужное слово. Это не помогает.