***
Личный дневник Ханны Зальцман 28 августа 1938 год Предмет ненависти №68 Я ненавижу будильники. Предмет ненависти №69 Я ненавижу булочки с повидлом Предмет ненависти №70 Я ненавижу Гитлера.***
На самом деле, Ханне было плевать. Плевать на всё… Кроме Суры. А Суре было интересно всё… Кроме Ханны. Вот так они и жили, вплоть до того момента, пока Ханна не узнала, что в исчезновении девочки из синего дома виновата синяя звезда. И самой первой записью в самой опасной книге — дневнике ненависти — была маленькая лаконичная фраза «Я ненавижу звезды».***
У Ханны есть чулки… Много чулок… И чёрное белье, французское. Есть ещё кулон, несколько книг и дневник. Ханна знает, — если кто-то ещё увидит ее сокровища, то есть очень высокая вероятность увидеться с Сурой… Если, конечно, у тех такая же Смерть.***
3 сентября 1938 года Предмет моей ненависти №72 Я ненавижу Соммер. Соммер Боннер.***
Боннер приехала в их город недавно, но уже успела стать лучшей в их отделении BDM*. Боннер живёт одна, заканчивает одиннадцатый класс и где-то работает. У Боннер две русые косички, чёлка, кривоватые ноги, полное отсутствие груди и узкие бёдра. «Боннер вряд ли станет матерью», думает Ханна, смачивая карандаш слюной, прочерчивая на остром языке чёрные полосы, и похабно улыбаясь сидящим на соседней лавочке гитлюрюгенцам. «Боннер бесполезна», злорадно отмечает Ханна, чертя на тонкой бумаге рваные линии. «Боннер идеальна», дорогой, наборный карандаш разлетается пополам, когда белая рука с коротким пальчиками, розовыми ногтями и мерзкой мозолью на большом пальце сжимается непозволительно сильно. У Боннер, у этой чёртовой занозы-затычки Боннер, звонкий и нежный голос, золотая победа на всех соревнованиях и правильно растущие руки. А Ханна довязывает кривой разнопетельный клочок, которому не суждено стать шарфом, не может отдышаться после нескольких минут бега и обижается на собак, из-за того, что они не едят ее пирожки. У Ханны крупный таз и налитая грудь. Ханна — плохая будущая мать. Потому что государству нужно здоровое красивое поколение, от здоровых красивых людей. Соммер — идеальный пустоцвет. Потому что такие вот святоши любят полностью отдаваться работе. Это тоже весьма важно для государства. Ханна понимает это. Понимает, что для них обеих, несмотря на различия, будущее — беспросветное, серость. Только для одной — мутная вода с детскими распашонками. А для другой — механизмы да шестерёнки на заводах. Ханна понимает это. Но всё равно начинает завидовать.***
Боннер приходит раньше всех, вежливо улыбается и щеголяет в идеально-чистой форме. От Боннер Ханну тошнит, от Боннер нужно биться головой об стену, от Боннер хочется выть волком и медленно расцарапывать всё, до чего дотянутся руки. Невнятное шипение «святоша» и ядовитый взгляд в спину. Соммер поводит плечами, будто сбрасывая с себя неозвученые проклятья Ханны. У Ханны зелёные глаза и рыжие волосы, несколько веков назад за ее голову дали бы много золотых монет. — И почему ты так ненавидишь меня? — Боннер задаёт один и тот же вопрос, в одно и тоже время, каждый чёртов вечер по пути домой. Сначала Ханна в ответ лишь фыркала, или вообще молчала. Потом призадумалась, а через месяц остановилась как вкопанная и чётко, чётко произнесла: — Боннер, я же не тебя ненавижу. Я их всех ненавижу.***
Если бы у нее был выбор, Ханна, с превеликой радостью, стала бы еврейкой. Дурацкая частица «бы», ничего толком не значит, но расстраивает жутко. Но еврейкой Зальцман быть не могла, она же больше не любит звёзды. Ханна вздыхает и обвязывает руку ленточкой со свастикой. Унижаться — так по полной.***
Ханна не помнит, когда стала ненавидеть Соммер чуть меньше. Может быть, когда та вправляла Ханне лодыжку? Или когда научила делать воздушное тесто? Но, скорее всего, тогда, когда растрепанная и в одной тонкой ночнушке, в лучах раненного рассветом солнца играла на флейте. Странно, но из всего палаточного лагеря проснулась одна Ханна. Взлохмаченная, вылезла из просыревшей палатки и пару минут просто стояла на пожизненно красных коленях, пытаясь вдолбить к себе в сонную голову, что эта мерзкая, мерзкая девчонка-почти-что-весталка может играть так. Может играть такое. А потом Зальцман поправила рыжие лохмы, на цыпочках подошла к Соммер и присела рядом с ней. Бедром к бедру. Казалось, что Боннер совсем не заметила что к ней впритык кто-то сидит. И было бы глупо утверждать, будто Ханна этому не очень радовалась.***
У рыжей есть две старших сестры, у старших сестер есть мужья, у мужей есть любовница — сама Ханна. Именно поэтому у Ханны есть запрещённые шелковые чулки, французское белье и золотой кулон. Она, конечно же, понимает, что неправильно обманывать сестер и спать с их мужьями, ей даже не нравятся эти мужчины (Ханна сомневается, что ей нравятся мужчины вообще), но ведь ей нравится делать неправильные вещи. И ещё больше нравится их хранить.***
Похоть для Зальцман — это не просто влечение. Похоть для Зальцман — это думать, выпирают ли у Соммер рёбра, представлять, как вьются вены под смуглой кожей, желать обвести пальцем контур чуть оттопыренного уха… А потом, из-за этих мыслей, фантазий, желаний приходить в ярость и колоть иголками изображение Боннер на совместной фотографии их отдела BDM. Похоть для Зальцман — новая ступенька ненависти.***
«Научи меня вязать» — это, возможно, наибезобиднейшая фраза из всех. Конечно, только если ее говорит не Ханна Зальцман, с нервным тиком, в распахнутом пальто, неправильно застегнутой блузе и с разными гольфами. Соммер от такого неожиданного заявления от совсем неожиданного человека роняет зыбкие, растрёпанные книги, которые наверняка привезли совсем недавно, из соседнего города. Ханна вздыхает, приседает на корточки и начинает собирать разноцветные томики с пугающе-счастливыми лицами. У правильной-преправильной девочки Соммер Боннер предательски дрожат острые коленки. — В школу идёшь, просвещать «собственность фюрера»? Правильная девочка краснеет аккуратными ушами. Правильная девочка потихоньку покрывается нервными пятнами. Чего можно ожидать от Зальцман — не знает никто. Даже без ответа видно, что Соммер выбрала благородную миссию помощника учителя. Не будет же, в самом деле, старшеклассница читать «У меня есть подружка»* и «Pimpf»*. Хотя, кто ее знает… Ханну, почему-то, не покидало впечатление, что за всю свою жизнь Соммер читала только агитационные плакаты. — Так ты научишь меня вязать?***
Один, два, три… Не сбиваться… Один, два, три… Придерживать петли… Один, два, три… Сконцентрироваться… Один, два… Один… Один. Ханна исподлобья глядит на Соммер, та натянуто улыбается. Зальцман зажмуривает глаза, ощущая в районе солнечного сплетения мерзкий комок. Ещё один ком в пищеводе. Ей больно свело скулы. Её тошнит. Зальцман смотрит блондинке прямо в глаза и, чуть ухмыляясь, распускает ее почти законченный, образцово-показательный шарф. У Соммер подёргивается веко и потеют ладошки, но она продолжает улыбаться. Два комка подбираются к горлу, Ханна пытается встать, но глаза заволокло дымкой, а в ушах стоит противный гул. Боннер подхватывает свою ученицу и чуть наклоняет её вперёд. Ханну, с каким-то судорожным бульканьем, тошнит на свою синюю юбку и немножко на юбку Соммер. Боннер отпрашивается с урока рукоделия, чтобы проводить Ханну домой. А у той просто крутится в тяжёлой голове, что Сура улыбалась лучше. Гораздо лучше.***
— Знаешь, чем от тебя пахнет? — Твоим желудочным соком? — Немножко… А ещё, от тебя пахнет катастрофой. Тебе говорили же уже об этом? — Нет — Соммер, смотревшая до этого в землю, теперь и вовсе переводит карий взгляд в другую сторону. Смешно дёргает некрасивым, по-детски кнопковым носом. А потом, поджав тонкие губы, с опаской и неохотой спрашивает. — Разве катастрофа пахнет? Бред какой-то. Ханна останавливается и хватает Соммер за рукав коричневого, противного на ощупь клаттержакета*. — Ты пахнешь полем перед грозой. — сбито начинает, хлопая тёмными ресницами, судорожно облизывая всё ещё кисловатые губы, наклоняясь к чужому веснушчатому лицу. Соммер становится страшно. — Представляешь, Боннер, можешь представить себе, что скоро начнется гроза, а вокруг совсем ничего нет, только километры вспаханной земли… Ты когда-нибудь гуляла по полю перед грозой, Боннер? Ты когда-нибудь ела гусеницу на спор? Ты прятала бутылочные стекла, воображая что это алмазы? Чёрт возьми, тебе семнадцать, а ты создала из своего тела келью! Ты любила хоть кого-нибудь, хоть… хоть когда-нибудь? — А ты? Ханна отпускает мерзкую ткань, закусывает костяшку, до розовинки стёртого карандашами, указательного пальца, будто вспоминая что-то. — Да, Боннер. Да, Соммер Боннер, да я любила… Мне уже лучше, я дойду сама, — Ханна проходит мимо напуганной внезапной сменой настроения, Боннер, но через несколько метров останавливается, деланно-небрежно кинув через плечо: — Прости за шарф, я тебе новый свяжу. А Соммер, маленькая святоша Соммер, остаётся посреди пустынной улочки одна, держа рукав своего пальто. Точно также, как держала Ханна Зальцман несколько минут назад. И ржавый свет единственного фонаря падает на неё точь-в-точь как на сцене.***
Ханна любила Суру. Этого нельзя было отрицать, хоть этим Зальцман и занималась последние восемь лет. Ей нравилось быть необычной, в центре внимания, той, о ком шушукаются по углам и которой подобрастно лыбятся в лицо. Но это… Это было слишком. Не на показ. Вредное. Страшное. Ханна не признавала этого, но это имело острые коготки и упрямо цеплялось за сочную плоть. И теперь Ханна очень жалела, что устроила этот допрос. Хотела поддразнить маленькую стеснительную девочку. И выпустила из-под своих рёбер непонятную тварь. Поняла, что, как и Соммер, никогда по-настоящему не любила. Лишь стояла на коленях, красиво стонала и яростно отрицала единственное настоящее чувство. Зачем Ханна начала это? Просто она очень сомневалась в том, человек ли Соммер. Да, Ханна Магдалена Зальцман, дочь председателя их городского отряда штурмовиков и его родной племянницы, только что выпустившаяся из школы девица, не имеющаяся никаких планов на будущее, умеющая только изумительно извиваться под кем-то и отвратно рисовать, усомнилась в чьей-то человечности. И это всё было настолько смешно и жалко, что в дневнике ненависти появились три одинаковых пункта, под заголовками «ненавижу себя!!!». А потом ей снова представились хрупкие ключицы, но сил презирать себя уже не оставалось. Сура, пожалуйста, пожалуйста, прости***
— Вот, держи, — Зальцман протянула блондинке небольшой свёрток, перевязанный пеньковой верёвкой, — получилось полное, кстати, дерьмо, но я старалась. — Что это? Ханна потёрла переносицу, подошла почти вплотную к Боннер и положила той руку на плечо. — Это, дорогая Боннер, две недели моего драгоценного времени и несколько сотен нервных клеток. Это шарф. — Значит… — Соммер замялась, ей, наверное, было непривычно видеть в Ханне что-то хорошее. — ты тогда говорила правду? — Я не такой ангел как ты, Соммер, — вздохнула Зальцман, заметив подозрение в янтарных, почти жёлтых глазах.— но я, по крайней мере, всегда сдерживаю свои обещания. Ханна заметила, что начала поглаживать округлое плечо, заточённое в ужасного качества фетр, и отняла руку, словно Соммер была горячим чайником. Обе девушки пришли к немому согласию не замечать этого. Боннер закусила розовую губу и принялась аккуратно развязывать верёвку. Этот шарф был не коричневый и не серый, даже не тёмно-синий, шарф был полосатый, в красно-белую полосу, похожий на рождественские леденцы, которые Ханна так любила в детстве. Он вился змейкой и в нём было всего несколько одинаковых петель, но он не «кусал» кожу плохими нитками и восхитительно мило смотрелся на Соммер. «Я хотела осквернить этого ангела в карамельном шарфе… Ханна, ты сходишь с ума».***
Петля к петле, петля к петле, петля к петле… Придержать… Петля к петле, петля к петле, петля к петле… Придержать… Петля… — Ну вот, Ханна, у тебя получаются прекрасные варежки. — Угу, просто идеал для народности вадома*. Уродство. Ханна откинула вязанье подальше и стала смотреть на Саммер, которая увлеченно набирала петли, напевала и выстукивала ножкой, едва достававшей до пола, мелодию какой-то весёлой песенки. «Auf, auf zum fröhlichen Jagen, Auf in die grüne Heid, Es fängt schon an zu tagen, Es ist die schöne Zeit. Die Vögel in den Wäldern Sind schon vom Schlaf erwacht Und haben auf den Feldern Das Morgenlied vollbracht»* В комнате, где Союз устраивал «зимние собрания» (хотя, на самом деле, несколько десятков девушек просто собирались и занимались рукоделием), всегда было жарко натоплено, резко, горько пахло краской и потом. Чёлка Соммер постоянно прилипала ко лбу и девушка смешно его морщила. — Не надо, морщины будут… — Ханна отцепила от своей прически шпильку и заколола непослушную чёлку набок. — Спасибо, — прошелестела Боннер и улыбнулась. Ханну опять начало мутить. — Ерунда, — махнула рукой рыжая и улыбнулась в ответ. Она начала привыкать к агитационным улыбкам. И это было почти не страшно.***
Сегодня опять жгли книги. — Сволочи, — даже не сквозь зубы, даже не шевеля губами, почти про себя, но сказанное слово было самым громким в мире. Сволочи. Ханна тоже держала в руках книгу, им всем раздали книги и сказали по очереди бросать в костёр, Эрих Мария Ремарк, «Приют грёз», у Ханны такая есть. А она уже думала, наивная, что всё эти кострища остались в 33, но, видимо, их городок настолько мал, что до него только спустя пять лет доходит (или ни у кого не было книг, что тоже не отметается, как вариант). Очередь Ханны. Если отодвинуть кровать от стены. Ханна подходит к костру и он отражается в ее зелёных глазах. Раньше таких, как Ханна, самих на костре сжигали. И вытащить несколько нижних кирпичей. Пальцы ощупывают острые края книги. Нельзя себя выдавать. Можно найти свёрток из старых журналов. Книга очерчивает дугу и летит в костёр. Чулки — самое меньшее зло в этом свёртке. Когда наступает очередь Соммер, Зальцман видит в ее глазах что-то щемяще-знакомое, но это исчезает, как только потрёпанный бежевый томик летит в огонь. Показалось.***
Сначала просто помощь с вязанием в душной комнатке, потом — посиделки в зимнем парке, под старые немецкие песенки и горячие полусдобные пирожки, теперь — Ханна сидит в своей квартирке и, под руководством Соммер, штопает гольфы. Ханна подумывает, что такими темпами, годам к семидесяти, она сможет себе позволить поцеловать Соммер в щёчку.***
Когда наступает весна, девушки вываливаются из своих одинаковых комнаток «для зимних заседаний» и собираются в поход. У Ханны есть одна маленькая особенность — хорошая фигура, но полное отсутствие физической подготовки. Ходить несколько километров с рюкзаком — ад для нее. Зальцман смотрит на легко шагающую впереди Боннер и мысленно нарекает ее «мой олень».***
Рыжая тихо смотрит и пытается не спугнуть, Соммер достает из рюкзака замотанную в тряпку флейту. — Пошли, — шепчет та на ухо. Блондинка берёт Ханну за руку и ведёт куда-то, Зальцман молчит, вид этого ангела с флейтой гипнотизирует ее. Они приходят к ручью, там прохладно и рыжей хочется чихнуть. Она терпит и как завороженная смотрит на Соммер в ночной сорочке, с заплетённой на ночь одной косой и флейтой в руках. Это не Соммер Боннер, которая улыбается как «хорошая девочка» с плакатов, это не Соммер Боннер, от идеальности которой тошнит, это просто старшеклассница, которая сбежала, чтобы не притворяться. Ханна и Соммер садятся на небольшом расстоянии. «Луна большая, а звёзд нет. Если бы луна была поменьше, то были бы звёзды… Или была бы просто маленькая луна. Бред». Зальцман ложится на влажную землю и пытается найти на небе хоть одну звезду. Соммер начинает играть, Ханна забывает про звёзды. Мелодия сначала напоминает ветер в камышах, это просто ежедневная песня лесного озера. Где-то как будто запоёт соловей, Боннер просто и естественно играет птичьи трели. Дождь — частая россыпь нот. Вой волка — тоскливые и протяжные низкие ноты. Ханна умирает человеком и воскресает в каждой паузе, в каждом движении аккуратных пальцев с идеально подстриженными ногтями, в каждом вздохе Соммер, забирающем воздух у этого глупого мира, и в каждом выдохе, дарящем неестественно настоящее тепло. И вот тогда, когда Зальцман кажется, что её сердце минуты четыре не бьётся, когда она до боли в скулах старается не чихнуть от слишком чистого воздуха и не разрушить этот хрупкий мирок из Соммер, луны и флейты (они разобьются от малейшего звука, Ханна знает), когда ей хочется подпрыгнуть до небес и стать той самой недостающей, ненавистной звездой, вот тогда девушка впервые понимает: она живая. Внезапно мелодия обрывается, Соммер тоже ложится на траву, скрестив руки на груди. — А я тебя, кажется, люблю, — Ханна срывает какой-то одуванчик и неторопливо разделяет стебель на части. — И что нам теперь с этим делать? — шепчет Боннер. Зальцман не видит, но ей кажется, что у Соммер текут слёзы. — Если бы я знала… А ты что, даже не удивилась? — Ханна приподнимается на локтях. — Удивилась, но не слишком. Все немецкие женщины тайно хотят других женщин, — Соммер смущённо хихикнула. — Мы учимся в женских классах, ходим в женские группы, дружим исключительно с женщинами, и после этого от нас ещё ожидают идеальной гетеросексуальности, — снова хихикнула. — и дополнения немецкого мужчины. Ханна резко села, у неё мгновенно закружилась голова, но лечь обратно она не хотела. Примятая трава вокруг Соммер походила на нательный нимб, размера сказочной дюймовочки. Только глаза у этой дюймовочки были набухшие и волчьи. Ханне отчего-то невыносимо захотелось почувствовать вкус соли, слизанной с этих коротких светлых ресниц. — А ты, ты, девочка-ошибочка*, ты тоже не будешь дополнением к немецкому мужчине? Соммер вздрогнула и улыбнулась, зажмурившись, словно чеширский кот. — Знаешь, меня всегда очень привлекали баварские платья, с этими баварскими девушками внутри… Соммер, увидев лицо своей подруги, вдруг рассмеялась. Точно так же, как Сура — глупо, некрасиво, но так естественно и свежо, словно этот самый хрустальный ночной воздух пустили в бездушный космос. — Дрянь мелкая… — ответила Ханна смешком и лёгким щелчком по руке. — А я её ещё «святошей» называла. — Да ладно тебе, — Соммер вдруг стала странно серьёзной, схватила руку Ханны, с пальцами, готовыми обрушить на рельефные костяшки новый щелчок. — Я пошутила, Ханна. Я хочу попробовать.***
Почему Соммер согласилась, на самом деле, Ханна не знала и узнать не пыталась. Да и зачем? Согласилась и хорошо, разбираться и копаться в людях Зальцман не любила и не умела. В шесть вечера примерная девочка Соммер Боннер идёт помогать своей приятельнице по Союзу с вязанием и готовкой. Это официальная версия. Правда: В шесть вечера, «неправильная» девочка приходит к своей «неправильной» подруге и они изо всех сил пытаются не сорваться раньше времени. Соммер лежит у Ханны на коленях, вышивает крестиком и напевает какой-то немецкий фольклор, Ханна пьет слишком крепкий и сладкий чай, гладит блондинку по голове и сдерживается. От чего сдерживается — не знает и знать не хочет, но похороненные поздней осенью грехи иногда воскресают.***
Линда плачется своим младшим сестрам, Линде изменяет муж. Хельга орёт, что та сама виновата, — надо лучше за мужиком следить. Ханна, про себя, улыбается: муж Хельги пришёл первым.***
Она носит на холмы, покрытые вязкостью и хилой зеленью, ландыши и что-то долго и горячо рассказывает про богиню Остар. Ханна кивает головой и иногда поддакивает, изо всех сил стараясь не выдать, что знала все эти легенды ещё в средней школе. Соммер хорошо рассказывает. Но Ханна постоянно отвлекается. Девочке с летним именем удивительно идёт весна. Удивительно идут сломанные стебли в руках. Бурая грязь на белоснежных носочках. Идёт рассветная богиня Остар, чистая и свежая. Просыпающаяся так рано, что Ханна всходит на холмы с неприятной сладковатой горчинкой во рту и колтунами, в когда-то (когда это было?) безупречно-модной причёске. Ханна не перечит, когда её оленёнок празднует день апрельской богини в мае и по пять дней в неделю. Она учится сдерживать себя, невесомо целует непроколотые мочки уха и начинает истерически смеяться своим же деланным стонам, после проводов очередного «родственника». Она больше не раздражается и не зазнаётся. Угловато рисует рассветную богиню, невероятно походящую на Соммер, с головой, покрытой пуховым одеялом. Она с лёгким сердцем выбрасывает всё кипящее, всё смолянистое из себя. Она учится не оборачиваться на прошлое, хоть пока получается не очень. А дневник ненависти покрывается мохнатым слоем пыли.***
Летом девушки из BDM смотрят на звёзды. Почему они смотрят на эти звёзды в стогах сена — науке неизвестно. На один стог залезает по три-четыре девушки, но Ханна и Соммер — прекрасные девочки, лучшие подружки, — много болтают и не хотят мешать остальным. «Медельрингфюрерин*, мы отойдем подальше, обещаем не теряться». У Боннер горячие шершавые ладони и короткие ногти. — Развяжи волосы, — у Ханны хриплый голос, а у Соммер в волосах синяя лента. У Соммер обветренные и покусанные губы, Соммер краснеет и пытается вести себя тихо. От Соммер и сейчас пахнет катастрофой и, немножко, пылью от старого сена. От Ханны пахнет мастикой для натирки полов, лавандовым мылом и слишком сладким чаем. Ханна гладит Соммер по спине и внезапно понимает, что Боннер, чёрт возьми, это не Сура. С Сурой нельзя было делать такое, с Сурой Ханна чувствовала себя ужасно неловко и боялась даже говорить, с Сурой весь мир со звонком сжимался до размера игрального кубика и нельзя было даже двигаться. Соммер — не Сура, и не надо об этом жалеть. И она не жалеет об этом, когда Соммер трясётся, плачет и шепчет «всё хорошо». Когда краснеет ушами и приподнимает юбку, приспускает плотные хлопковые трусы и не знает, что делать дальше. Не жалеет, когда маленькая грудь идеально помещается в ладони, а чужая смуглая кожа становится чуть пупырчатой от ночной прохлады и предчувствия. Она вообще-ни-капли-ни-черта не жалеет, когда внутри Соммер оказывается тёплой и невероятно мягкой, а ещё чуть солёной, похожей то ли на морскую воду, то ли на какие-то горькие травы. Когда Соммер закусывает кулак до крови и зажимает своими длинными кривоватыми ногами рыжую голову. Когда Соммер не кричит, чувствуя в себе маленькие, белые, мозолистые пальцы. Когда Соммер тоже не жалеет. И трясётся слишком крупно, как для разочарованной. — Смотри, звезда упала… — Боннер привстаёт с стога и, с детским восторгом, смотрит на небо. Ханна смеётся в сложенные ладони и шепчет, сквозь еле сдерживаемый истерический хохот: — Загадывай первой, оленёнок.***
У Ханны есть драгоценный кулон, несколько разрешенных колец и часы на тонкой цепочке — мамин подарок на шестнадцатилетие. Ещё у Ханны есть знание о том, где живёт скупщик (возможно, еврей… Очень хитрый еврей) и желание поскорее свалить во Францию. У Ханны теперь есть деньги на руках, сожженные в буржуйке «Дневник ненависти» и (предварительно оплаканные) книги. У Ханны есть неясная тревога и страшные сны. Но всё ведь хорошо… Да?***
— Представляете, представляете, — тарахтящяя без умолку полная женщина в безразмерной кофте отчаянно заглядывала в глаза всем посетителям булочной, в надежде, что ее хоть кто-то выслушает, — представляете, эта Зальцман, которая на третьем этаже живёт, ещё та курва оказалась! Со всеми спала и вещички запрещённые за это брала, а теперь во Францию укатила. Тьфу, дрянь рыжая. — Да это ещё что, — подхватила товарка полной женщины, — вы слышали, слышали? Соммер Боннер, такая хорошая девочка, вроде, была… — И что, и что? — Так вот, она еврейку скрывала. Сегодня их вдвоем забрали. Представляете? — Кошмар! Такая хорошая девочка была! Говорят, что она с Зальцман дружила… Может, эта стерва и склонила бедного ребёнка к такому? — Всё может быть… Всё может быть…***
Стук маленьких каблучков по цементному полу. Цок-цок-цок, цок-цок-цок… Раздражает. Ханна идёт быстрее и доходит до заветной железной двери. — Кого там черти принесли… Ханна, ты здесь откуда? — Значит так, дорогой, — шепчет девушка, склоняясь над столом. — Линда тебя уже подозревает, а ты имеешь возможность отсиживать свой жирный зад в этом кабинете только потому, что у тебя репутация примерного семьянина и поддержка тестя — моего с Линдой отца, не забывай, котик. И если ты сейчас не выпустишь одного человека, я расскажу Линде… — А ты не боишься, что тебя саму Линда убьет? — Я расскажу Линде, — как ни в чём не бывало, продолжила Ханна, — что ты ко мне домой завалился и изнасиловал. Мужчина выпучил свои маленькие глазёнки и налил себе воды из хрустального графина, прежде чем смог хоть что-то сказать. — Да кто тебе поверит? — Аналогичный вопрос к тебе… Ты думаешь, что папа больше поверит своему ненавистному зятю, чем любимой младшей доченьке? Коричневорубашечник* замолчал, Ханна подвинула к столу ещё один стул и села. — А на мне сейчас чёрное белье… Мужчина вздохнул и протер идеально зеркальную лысину белым вышитым платочком. — Как зовут твоего… Человека. — Соммер Боннер, доставлена к вам вчера за помощь еврейке. — Значит так, бери с собой эту Боннер и валите из страны, иначе… — Спасибо, котик, я поняла. — То-то же… Чёрное белье, говоришь?***
— Ты знаешь французский? — протараторила Зальцман, сгребая в кучу самое необходимое и запихивая эту самую кучу в сумку. — Нет. — Не страшно, я тебя научу… Ты же учила меня вязать. Соммер улыбается, хоть глаза у неё и на влажном месте, и утыкается Ханне носом в плечо. Красноречиво молчит о той, кому она помогала и прокручивает в голове спокойное, родное «всем не поможешь». — Господи, — говорит, как вздыхает, тихо, почти шёпотом. — Я не знаю, что я могу для тебя сделать. Я… — Кстати, ты — Софка Цапаш, полячка, воспитательница в детском саду. Остальная информация в чёрной сумке, прочитаешь, когда будем на месте, — Ханна погладила Соммер по голове, взглянула на настенные часы и охнула. — Быстрее, быстрее, потом эти телячьи нежности будешь показывать. Ты всё собрала? — Угу, — коротко кивнула новоиспечённая полячка, смахивая с глаз несколько слезинок. — Я готова, Ханна. — Тогда пошли, оленёнок.