Девушка в красном

Пару лет назад я влюбилась в Красную Шапочку. Знаю, звучит глупо, но мы не выбираем, кого любить. Просто однажды видишь в кафе девушку с плошкой супа — её лицо закрывает капюшон, а руки… Руки у неё, как у дикарки, созданные, чтобы хватать, и пока ты на неё пялишься, чувство растёт в тебе. Как рак. Она не всегда носила красное. Гораздо чаще — фиолетовое или коричневое. Цвета синяков и кровоподтёков. Я спросила, как так вышло, а она замахала рукой, словно пытаясь разогнать клубы дыма. — О, Катерина, — выдохнула Шапочка. Она всегда произносила моё имя неправильно. — Это всё ошибка перевода. Она ненавидела мою профессию — я писала книги. Она не доверяла писателям, говорила, что все они норовят её проглотить. Я ответила, что я-то не хочу, но это было ложью, и она это знала. Той первой ночью я положила голову ей на грудь и пообещала хранить её секреты, поклялась не пересказывать её историю, как остальные писаки, и как я сделала с Белоснежкой, и Рапунцель, и остальными девушками. Шапочка была лучше, чем они, а я — добрее других писателей. Она убрала прядь волос с моего лба и нацепила старый плащ с капюшоном — так, словно надевала боевой шлем. Спать со знаменитостями так странно. Словно ты спишь с человеком, но ещё и с зеркалом, в котором отражается то, как видит этого человека весь остальной мир. На свиданиях вокруг нас щёлкали лампочки фотоаппаратов. Иногда её узнавали на улицах — не так часто, но всё же. Вот несколько фактов о Красной Шапочке: Она не понимает немецкого. Она левша. По утрам она съедает кусочек шоколада и запивает его молоком или чаем. Иногда она просыпается от собственного крика, думая, что всё ещё внутри волка. Я выучила исландский, чтобы успокаивать её в такие моменты. Только этот язык она понимает в ослепляющей темноте. Она вегетарианка. «Никогда не знаешь, кому это мясо принадлежало», — объясняет она. Я понравилась ей, потому что я итальянка. В детстве она жила в Италии. Ей сложно назначать свидания. С ней сложно во многих вещах. Она боится замкнутых пространств. В доме должно быть прибрано и светло, иначе она завоет и начнёт плакать. Её плач ужасен. На внутренней стороне бедра у неё родинка, и ещё одна — на мочке уха. Волосы у неё того же цвета, что и плащ. Однажды я спросила, не хотела бы она позвать в нашу постель волка. Я бы не возражала. Это ничего бы не изменило. И в её взгляде я прочла согласие, словно она очень долго ждала, когда кто-нибудь сорвёт покровы, не станет выбирать и полюбит их обоих — её и зверя. Она смотрела на меня так, словно боялась, что я возьму свои слова обратно и что ей придётся продолжать бегать по заколдованному кругу — девушка, волк, лес, её человеческий рот, её острые зубы. Она посмотрела на меня так, словно я предложила ей весь мир и сверх того. Но из её уст вырвалось «Нет». «Это так не работает», — сказала она. — «Это всё изменит. Ты растворишься между нами, как бабушка, как топор. Я люблю тебя, но есть на свете вещи старше и темнее любви. Они живут не в сердце, а в кишках. Я не хочу, чтоб ты видела меня с волком. Не хочу, чтоб видела, что он со мной творит. Что я с ним творю». «Моя любовь к тебе непоколебима», — ответила я. «Но моя к тебе уменьшится», — сказала она. — «Прости. Такова моя природа. Я люблю писателей, и итальянок, и алые поцелуи, но волк — сингулярность, сломанная чёрная дыра. Я не могу вращаться вокруг него — только падать». Я была так молода. Ещё не познала жизни. Я предложила: «Давай я стану твоим волком. Прихвачу зубами твоё горло. Буду рычать. Могу съесть тебя целиком. Дождусь тебя в темноте. Буду выть, уткнувшись в твои красные волосы». Она поглядела на меня с жалостью. Я покраснела до самой груди — не волк, но девушка в чужой кровати. «Тогда я стану охотником», — прошептала я. — «И освобожу тебя». И она села в кровати — её волосы закрыли тёмные соски, которые походили на запёкшуюся кровь. «Ты такая же, как они», — в её глазах был заперт невысказанный гнев. — «Хочешь пересказывать мою историю. Но это моя история, не твоя. Нельзя просто переделать всё так, как тебе нравится: чтобы я была храбрее, убила бы волка сама, или трахнула его в лесу, или создала лесбийский клуб вместе с охотником, бабушкой и местными вторыми жёнами, где мы бы готовили джем и маринованные огурчики для продажи. Тебе бы хотелось, чтобы я была символом менструального цикла и сексуальной мощи. Но со мной случилось то, что случилось, и это было ужасно. Это единственное, что когда-либо со мной случалось. И я несу это в себе: волка, и лес, и корзину с хлебом, и бабушка со вставными зубами. Ты не можешь вот так просто стать охотником или волком и превратить мою историю в нашу общую. Это история обо мне, о смерти моей бабушки, о том дне, когда я начала понимать язык чудовищ, и думала, что схожу с ума. Ты хочешь сократить мою историю до инструкции. Пьесы о морали. Но если ты любишь кого-то, не стоит такое делать. Это кража». Я пообещала ей, что не буду красть. Объяснила, что просто хочу быть рядом. Я поклялась, что никогда не буду о ней писать. Да и зачем мне это? На свете столько вещей, о которых можно написать — они возражать не будут. Она прикрыла ладонью мой рот. «Ты врёшь», — сказала она. — «Такова твоя природа. Но я не стану винить тебя в этом. Ты тоже волк. Ты заметила меня в лесу, и тебе захотелось быть моим хозяином. Ты и сама не знала, зачем. Ты кралась в темноте, а я притворилась, что считаю тебя милой. Безобидной. Той, кто никогда не приколет мою жизнь в альбом, словно бабочку булавкой. Кто никогда не заставит меня довольствоваться работой в офисе, зелёными костюмами и латте с соевым молоком. Но ты лгала мне. И сейчас лжёшь. В твоей голове уже рождается история обо мне. Даже когда мы целуемся». Она была права. И та история из моей головы — перед вами. Я проснулась однажды ночью и настучала её на ноуте. Мне было стыдно, словно я совершаю преступление. А утром, когда я закончила писать, Шапочка ушла. Забрала свой красный плащ и все остальные вещи. Зубную щётку. Часы. Кофейную чашку. Должно быть, она ушла, пока я была в душе, смывала с себя бессонную ночь. Иногда я вижу её: вот она в поезде, стоит, уперев руку в бок, или в баре, смотрит на дождь, полирующий улицы. На конференциях, в костюме цвета древней, кипящей крови, под руку с длинноволосым мужчиной или престарелой женщиной в очках. Ей нравятся писатели. Она ничего не может с этим поделать. Я смотрю на неё и пытаюсь разглядеть волка. Но у меня не получается. Иногда кажется, что я вижу какое-то движение позади неё, какую-то тень. А потом — ничего. Эту историю опубликовали в какой-то антологии, и она пришла на вечеринку по случаю. Она похудела. Сказала мне: «Нужно было раньше тебе всё объяснить. По вкусу волк совсем не похож на резину. Он мягкий, как сердце». Шапочка опрокинула несколько бокалов с разбавленным мартини и сообщила, что постмодернизм — дерьмо. После — что мне не стоит писать о себе. Ещё — «Будь реалистом». И тихо — «Пошли ко мне». Я, конечно, вру. Ничего такого она не говорила. Я вписала это в её уста, потому что так звучало лучше. Мне хотелось, чтобы всё было, как в сказках. Я мечтала, чтобы она прочла мои истории, поняла, что я люблю её, и простила меня, ибо мои слова слишком прекрасны. Разве этого недостаточно? На самом деле Шапочка прошептала мне на ухо вот что: "Die Wahrheit ist laufen immer und der Wald beendet nie. Die Blätter sind rot. Der Himmel ist rot. Der Weg ist rot und ich bin nie allein.* И я поняла её. Кое-какие вещи лучше не произносить вслух. С поэтического вечера я возвращалась, одетая в красный плащ, который купила весной, после того, как Шапочка ушла. Я очень сентиментальна, и это плохая привычка. Ночь была холодной, опавшие листья кружились над головой. Я опустила капюшон на глаза. Подошвы сапог скрипнули, стоило мне повернуть к лесу, по ту сторону которого стоит мой дом. Я прислушалась к ветру, к моим шагам и поняла, что меня преследуют. Кто-то высокий, худой и очень голодный. С жёлтыми глазами. Он доберётся до моего дома раньше меня. И когда я пройду сквозь лес, когда доберусь до дома и открою дверь… ________________________________________________________ * (нем.) Правда всё ещё в силе, и лес не закончился. Листья красные. Небо красное. И путь тоже красный. И я никогда не бываю одна.