Гроза в этом городе, всю ночь без отдыха Нас трогает холодом и огненным порохом! Мы будто растаяли, рассыпались золотом. Застыли в отчаянии, рассеялись облаком. Ключи — «Гроза».
Она вдруг неумолимо захотела кричать: взрываясь, пинаясь, кусая пальцы и чужие ладони. Срывая холодную кожу с собственных предплечий, плечей. Обдирая до костей усыпанные веснушками плечи. Боль непередаваемая, горькая. Заструилась по венам, проходясь через сердце, печень. Отравляя каждую мышцу, вырывая артерии. Василиса зажалась вся, гниловато улыбнулась кровавой отметине на щеке — упала, да, конечно. упала. Разодрала лицо от пожирающей боли, почти, наверное, вены вскрыла собственными ногтями. Василиса крепко зажмурилась, чтобы не бросать дрожащий под холодным воздухом из кондиционера взгляд на кровоточащее запястье. Имя там не пишется, не выводится драгоценными чернилами. Не так, в смысле, как в сказках. Василисе невыносимо тринадцать. Она корчится на полу в этот глубокий теплый вечер лета. Корчится в жутком одиночестве, проклиная почему-то кости. Часики неровные, с кровавыми узорами и болью; они говорят, что осталось всего ничего — пару лет. всего лишь.***
Проходит года два, когда Василиса вдруг замечает: что-то не так. Что-то очень-очень не так. Она мается рвущейся с цепи бессонницей, выгрызает до мяса ногти и рвет редеющие рыжие волосы на голове. У нее немного дергается левый глаз, портится почерк, потому что рука все еще непередаваемо ноет (а пора бы уже, наверное, и прекратить; Василиса вздыхает, потому что боль иглами вонзается и в переносицу, зажимает тонкую полосу крови указательным пальцем). Она выбегает из класса, грубо толкая нового парнишку из десятого плечом, и чуть не перелетает порог кабинета. В спину злорадно хихикает старшеклассница Маришка Резникова: — У рыжей проблемы! — и смеется дымом, правда. — Я не рыжая! — рычит Василиса в ответ; гнусаво, злобно. Она зажимает переносицу и закрывает глаза на секунду, чтобы ворваться в женский туалет и увидеть это. Ошеломительно нервная, ошеломительно растрепанная, ошеломительно бледная. И разбитая, да. — Какой ужас… Кровь стекает вниз, яркой точкой сияет на губах, полосует пижамными узорами подбородок. Василиса отворачивается, вслушиваясь в отвратительную тишину. тишину? Она оторопело моргает пару раз, размазывая белым рукавом школьной блузки кровь по подбородку, и дергает за пуговицу. Часики с алеющими прожилками боли, с вечными отметинами красного молчат. Василиса рвано кусает себя за палец, потому что нужно отрезвиться. время больше не исчисляется в маленьких «тик» и «так». В этом Василиса находит свою бессонницу, но теряет себя. «где же ты, мальчик?» «я буду ждать тебя, знай» «не уверена, что вечность — слишком больно» Василиса закрывает глаза. Даже вечность, исполосанную яркими кометами, которые ищут друг друга в ночной темноте; даже вечность, пришитую к обратной стороне ее век; Я даже вечность, полную дождя. — Эй, — дверь скрипит и скрипит сердце тоже, — все хорошо с тобой? Василиса вяло усмехается. хорошо? — Если только в обратном значении этого слова, — она пожимает плечами, но сердце бьется неровно, часто-редко и громко, — ну, антонимы всякие, знаешь… в таком духе, короче, — пожимает плечами повторно, потому что не знает, куда деть себя. Потому что, наверное, выглядит неловко и убито. — А почему… — Василиса оборачивается, чтобы увидеть его лицо, — почему у тебя кровь? — и замирает, немного пурпурная, лихорадочная, аллергичная. Она всматривается в глаза, которые глубже, чем все, то она видела когда-либо. Сердце пропускает еще удар, и Василиса уже боится, что это болезнь. — Ты Фэш, да? — она дрожит, когда он кивает. — Это, знаешь, неудача, — кивает на все вокруг, — и моя жизнь, и эта комната, и я сама. Фэш гладит прерывистую линию цветочного рисунка на стене и смотрит незабываемо внутрь. Василиса старается не задерживать дыхание и не падать на синий кафельный пол, потому что тот кажется сейчас океаном, который поглотит. В поверхность его, будто в лед, бьется акула. или сердце. С тихим «тик», которое почти «так». Она сначала не понимает ничего совсем, а потом уже вдруг прижата задницей к холодной белой раковине. И губы горят ее от поцелуя шипастого, кипяточного. Василиса тянет воздух носом, чтобы выдохнуть в чужие губы. Она вся тоже горит от прикосновений шипящих, бурлящих водопадом. И мир тоже горит, теряясь в холодных или горячих пальцах переплетенных, связанных. — Знаешь, — Василиса вдыхает запах ландышей, — я ждала. Очень. Ну, точнее, вроде бы и нет. Я будто забыла, что это такое. Будто забыла, что это возможно. Воздух между ними бьется током. Василиса поднимает глаза вверх, чтобы зацепиться. Фэш игриво подмигивает, и она падает. Ну, по-настоящему. Или нет.