***
Эффи забывается сном без сновидений, выпив двойную дозу снотворного. Еще выпивая таблетки, она отстраненно думает, что стук колес в этот раз напоминает чем-то волчий вой, слишком смазанный расстоянием. Уже на рассвете ей предстоит очнуться в купе поезда на станции ненавистного дистрикта, нарисовать на своем утомленном лице личико жизнерадостной куклы и бодрым голосом приговорить еще двоих детей к зрелищной смерти в прямом эфире. Поэтому Эффи чуть-чуть, ровно в два раза, увеличивает допустимую дозу снотворного, боясь и немного надеясь, что на рассвете просто некому будет подниматься на трибуну.***
Хеймитч не столько спит, сколько погружается в мутное варево из воспоминаний, кошмаров и мыслей, ворочающихся неторопливо и с таким противным звуком в его голове. Он может винить спиртное, усталость, свой безудержный образ жизни или все вместе взятое в никогда не прекращающейся головной боли. Но всему этому же он благодарен за то, что, в каком-то смысле, будет избавлен от созерцания очередных выбранных на убой трибутов из числа жителей его дистрикта. Но он уже чувствует, что его руки выпачканы в их крови. От этого предчувствия даже в этот раз не спасает спиртное. Точнее, спасает именно тяжелым забытьем, чем-то напоминающим смерть. В нечетких и порой нереалистично искаженных воспоминаниях фоном идет посторонний звук. Волчий вой. Вой, который Хеймитч не может считать своим воспоминанием даже в таком состоянии. Должно быть, этот вой все-таки идет извне. От него голова начинает болеть еще больше. Трясущейся рукой Хеймитч выливает остатки спиртного из бутылки в стакан, чудом уцелевший из нового набора. В бутылке осталось не так много, но и это количество Хеймитч еле заставляет себя проглотить. Всю полость рта обжигает будто огнем, к горлу сильнее подступает тошнота. Если его стошнит, станет легче, но призраки всех ушедших вернутся и начнут нашептывать ему на ухо бесконечные истории своих смертей. Хеймитч не может позволить этому случиться, поэтому борется с тошнотой и сетует на то, что вой никуда не пропадает. Единственный живой победитель голодных игр из дистрикта-12 бессвязно молит знакомых и незнакомых богов о полном забытьи, и боги даруют ему желаемое. Но и в забытьи Хеймитч продолжает слышать далекое, едва различимое, стенание дикой стаи.***
Пит, как обычно, ложится рано. Он помнит, что утром не нужно вставать, не нужно разжигать печи, не нужно выполнять рутинную работу. Но привычка сильнее, поэтому он ложится в постель и смотрит в потолок своей комнаты. Накануне Жатвы ему редко когда удается заснуть. Это даже не страх — просто никогда не прекращающееся ожидание неизбежной казни. Только в ночь перед 74 Жатвой к этому жуткому чувству примешивается что-то постороннее, что-то вроде предвкушения сладкой боли. А в коротком сне, которым удается забыться уже ближе к рассвету, он видит небо на закате, цветом больше напоминающее огонь, и девушку, стоящую на возвышении, на фоне этого неба — только черную сгорбленную фигуру, которая, сколько он не окликает ее по имени, не оборачивается на его голос. Его голос приманивает другой силуэт — такой же черный на фоне неба. Силуэт мощного дикого зверя, которого прежде Пит видел разве что на картинках в книгах. И волк — а это именно волк — подходит к девушке непозволительно близко, едва ли не утыкается носом в бессильно опущенную руку. Сердце Пита съеживается от ужаса — и немного от отвращения. Но он не успевает ничего предпринять - Мелларк слишком далеко. Волк ближе, волк слишком близко. Волк задирает морду вверх и издает долгий, кажущийся бесконечным, вой. Ему вторят его собратья, целая стая, находящаяся по ту сторону холма. Пит открывает глаза и садится в кровати. За окном занимается рассвет перед 74 Жатвой.***
Сальная Сэй ерошит спутавшиеся волосы на голове у внучки. Та уже который час не может заснуть, все вертится с одного бока на другой, все сильнее сжимает губы, будто пытается сдержать внутренний стон. Сэй дает ей немного хлеба, смоченного водой. Девочка проглатывает еду с осторожностью, а затем, вдруг вся сжавшись, пристально смотрит в окно. За окном еще темно. — И чего тебе не спится, малышка, — бормочет Сэй, еще не злясь, но чувствуя сильную усталость. — Твоя первая жатва еще далеко, спи. Девочка вслушивается в голос бабушки. Быть может, даже понимает слова. Но не закрывает глаз, не переворачивается на живот, как всегда делает перед тем, как заснуть. От внезапного протяжного воя, далекого и близкого одновременно, девочка не вздрагивает. Сэй двигается не столько от страха, сколько от неожиданности. Сперва она думает, что это могут быть собаки, но затем отметает эту версию, как не имеющую смысла. Собаки никогда не воют так. Но откуда бы здесь взяться волкам? Уж если бы волки водились в этих краях, один из них непременно попал бы в ее суп усилиями двух местных охотников. Вот уж кому грозит завтра опасность. Вот уж чьи имена вписаны огромное количество раз на бумажки смертников. Внучка ловит тревожный бабушкин взгляд и, наконец, переворачивается на живот. Будто бы то, чего она ждала все это время в тревоге, уже случилось. Сэй подтыкает одеяло и садится на кровать. Волки продолжают выть за окном. Сэй смотрит в темноту и чувствует все нарастающую тревогу. Волки, если это действительно они, предвещают беду. Еще большую беду предвещает кровавый рассвет перед 74 Жатвой. Сэй наблюдает рассвет, расчесывая волосы своей внучке — девочка не улыбается, но не ведет себя так беспокойно, как обычно. Сэй кажется, что девочка ждала предвестников беды и они пришли. Значит, самое страшное не может не случиться, чего же переживать из-за неизбежного? Сэй понимает, что приписывает маленькой отсталой девочке слишком много понимания, но все равно продолжает это делать. В конце концов, внучка не мешает бабушке думать за нее.***
Прим и вовсе не спит. Сперва девочка дожидается, когда заснет Китнисс, вслушиваясь в легкое дыхание, становящееся все более глубоким, наслаждаясь теплом тела старшей сестры, ее внутренней силой, недостаточной, но все-таки способной сметать горы на своем пути. Прим старается не выдать своей бессонницы. Она позволяет коту залезть на кровать, даже зная, что Китнисс никогда не позволила бы этому произойти. Прим гладит кота и смотрит в темноту, взгляд ее с каждым часом становится все более взрослым. Будто ее имя уже произнесли на завтрашней — уже сегодняшней — 74-й Жатве. Прим не знает будущего, но чувствует, что будущее предрешено. Прим знает, что не станет давать сестре обещаний вернуться. Она не сможет, не захочет возвращаться. Она не станет убивать. Она будет храброй и сделает все, чтобы выжить, но никого не убьет. Более того, она попытается спасти всех, кого сможет. Прим лежит в темноте и вслушивается в спокойное дыхание старшей сестры. А затем принимает окончательное решение, осторожно выбирается из кровати и переползает к матери. Китнисс должна привыкать просыпаться в одиночестве. Китнисс сильная, Китнисс придётся стать сильнее. Мама не удивляется перемещением младшей дочери. Только делится одеялом и целует девочку за ухом — туда, куда удобнее дотянуться. Теперь Прим лежит в темноте и рассматривает расслабленное лицо Китнисс, замечая, как же старшая сестра красива, когда не думает о проблемах выживания и заботах своей семьи. Прим улыбается, когда за окном — где-то очень далеко — начинают выть волки. Быть может, это страшная улыбка, улыбка маленькой девочки, уже смиряющейся с собственной смертью. Но девочка не только смиряется с собственной смертью. Девочка вслушивается в вой волков, вспоминает, какими красивыми, свободными и жестокими их изображали в учебниках. Губы ее беззвучно шевелятся в тишине. Она продолжает с сожалением и решимостью рассматривать лицо Китнисс. — Спи крепко, малышка. Волки еще только собираются на Пир.