— 1 —
У воды была небрежная память: картины, рождавшиеся перед моим взором, пребывали в постоянном движении, их контуры размывались, силуэты казались полупрозрачными. Стоило сфокусировать на чём-либо свой взгляд, как оно тут же растворялось в следующем событии. Сначала я увидела высокое окно сиротского дома. Как много раз я представляла себе, что за ним кроется иной мир, что я могу перешагнуть через подоконник и оказаться там. В течение первых недель, проведённых в приюте, я засыпала с мыслями о том, какой вид будет открываться из окна моего дома. Разумеется, когда он у меня появится. Зелёные уголки. Сырой берег ручья, поросший травой. Край луговины. Недвижимое озеро. Затем пришла память о сказках старой Алерты, нашей суровой смотрительницы. Не раз она говорила, что превыше всего в женщине ценится благочестие. Невинность — подлинная благодетель. В те времена смысл этих слов оставался для меня неясным. Что есть благочестие? А невинность? Все в чём-либо да виновны. А эти её глупые истории про дурёх и коварных мужчин? Чего только стоила её любимая назидательная сказка о девице, которая позабыла запереть на ночь дверь и была выкрадена разбойником. Алерта также любила пересказывать мифы, где прекрасные девы всегда представали объектами вожделения и преследования. Бесконечные любовные похождения Зевса и Посейдона, похищение Персефоны, безумства Диониса, путешествия истомного Эрота, не знающего покоя. Что ни сказка, то обязательно про угнетённую, униженную и обманутую женщину. Даже моя любимица Фетида, неприступная гордячка, посмевшая отказать верховным богам, в итоге покорилась воле мужчины, да ещё и смертного, единственным достоинством которого было дальнее родство с Зевсом и, пожалуй, волшебный меч, что подарили ему боги. Не как на встречу с возлюбленной явился славный Пелей, а словно на решающую битву. Он и меч свой принёс, но держать при себе не стал, спрятал его в зарослях травы и затаился сам. Когда морская волна поднялась и из неё вышла Фетида, Пелей бросился на неё и обхватил своими могучими руками. Они боролись молча, но яростно. Чего она только ни делала, чтобы вырваться: принимала облик львицы и змеи, превращалась то в воду, то в огонь, и всё же Пелей не выпустил её. Измождённый, обожжённый, мокрый и истерзанный, он не дал ей уйти. Морская богиня сдалась — и ничто уже не могло разъединить их страстных объятий. А затем славный герой вдруг опустился перед нереидой на колени. «Будь мне другом, Вивиан. Не врагом, — сказал он ей. — Я шёл к тебе очень трудной дорогой и никогда тебя не отпущу. Никогда». Тогда она ответила: «Ни о чём у меня не спрашивай, король, и ни к чему меня не принуждай. Лучше люби меня, люби так, чтобы я забыла о стыде и не слышала гнева волн за твоей спиной». Одна из девочек в приюте однажды спросила Алерту: разве мог обычный смертный совладать с огнём и водой? Старуха ответила, что Пелей никогда не был обычным, он приходился внуком самому громовержцу. Нет, разумеется, он не мог, про себя рассуждала я, ни один герой не удержит в руках богиню, если только она сама того не возжелает. Мне было интересно знать, что такого Алерте сделали все мужчины мира, раз она ощущала себя столь беспомощной перед ними? В пересказе Мерлина миф о Фетиде и Пелее обрастал новыми интересными подробностями. «В конце концов, прекрасная богиня оставила мужа и вернулась в дом своего отца Нерея», — рассказывал он, вдевая в мои волосы веточку шалфея. «Почему?». «Потому что нельзя получить любовь по праву завоевания». «И всё же она даровала ему бессмертие, — возразила я. — Она попросила за него у богов. Назначенная цена была высока, но она заплатила её и сопроводила умирающего Пелея на лодке до самого острова Авалона, где он по сей день спит в ожидании дня великой нужды, когда ему придётся подняться вновь, чтобы спасти Британию». Мерлин поднял на меня свои больные, тусклые глаза. «Я думаю, это другая легенда, дитя». Вперед! — исступленно подгонял меня барабан в груди, вперед! — к гибнущему в пламени войны Камелоту, серому бархату некогда плодородных полей, к закопчённому небу и чёрной растревоженной воде, в которой тонули красно-золотые драконьи знамёна. Идея Круглого Стола — идея смутная, каковы были все идеи демократии, спортивного духа или морали — канула в стылой небыли. «Зачем ссориться, когда можно быть друзьями?». «Мой бедный глупый король. Посмешище для своего двора». Замок гудел, как улей, громкие голоса перекликались из коридора в коридор, бряцало оружие, топали сапоги — мужчины, до зубов вооруженные мечами, копьями, кинжалами, луками и стрелами, спешно собирались в поход. Все места за Круглым Столом пустовали. В Зале Совета не осталось никого, кроме троих: Артура, сэра Бедивера и светловолосого юноши, голову которого венчал серебряный обруч. Сомнения и усталость томили короля. Его волосы поредели на висках и подёрнулись сединой, морщины стали глубже, кожа истончилась. У него было мирное лицо, а поблёкшие глаза выражали пугающее смирение. «Должен ли я оставить Камелот и совершить это плавание? — спросил он, обращаясь скорее к самому себе. — Меня более не пленит слава Аттилы-гунна, я хочу мира своей земле, а не новой войны во имя отмщения». «Сэр Ланселот посмел предать лучшего из людей, — юноша выступил вперёд. Его тёмные глаза гневно блеснули. — Он плюнул в протянутую ему руку. Он опорочил ваше доброе имя, отец, и должен быть казнён». Артур мрачно взглянул на него. Он не снимал руки с рукояти своего меча, почти любовно очерчивая пальцами богато инкрустированное навершие. От него не укрылся взгляд, который юноша бросил на Экскалибур. Взгляд, выражавший жажду обладания. «Ты скор на расправу, Тамезис». «Позвольте предать себя одному — и будете преданы всеми! Это вопрос чести!», — запальчиво ответил тот, и его голос эхом разнёсся по пустому залу. «А что насчёт твоей матери? — вдруг спросил Артур. — Какой бы приговор ты вынес ей, будь она здесь?». «Моя мать озёрная ведьма. Как поступали с ведьмами в стародавние времена? Ей повезло, что Мерлин покровительствует ей». Лицо короля дёрнулось в тщетно подавляемом волнении. Его набрякшие веки опустились, он склонил голову, и золотая корона тускло блеснула в утреннем свете. «Будьте спокойны, отец, — ласковым тоном обратился к нему Тамезис. — Пока вы отсутствуете, я буду править от вашего имени. Править, как вы учили, — мудро и справедливо». Небо над Каммланским полем¹ окрасилось багровым. В мертвенную тишину ворвался погребальный звон колокола. «Она называла меня слепым королём». Перед тем как покинуть замок, Артур в последний раз поднялся в верхние покои восточной башни, из окон которой открывался лучший вид на обмельчавшее озеро. Бедиверу давно перевалило за семьдесят, но его спина по-прежнему оставалась идеально прямой, а шаг — твёрдым и стремительным. Он был всё ещё умён и наблюдателен, потому слушал Артура вполуха, больше беспокоясь о юном принце, слишком рано получившим Камелот в своё распоряжение. Старого рыцаря мучили дурные предчувствия. Меч не отзывался молодому дракону. «Я был слеп, и я потерял больше, чем приобрёл, — сказал Артур. — Ланселот сбежал, Мерлин исчез, Тристан, Томас, Билл, Персиваль — все они мертвы. Вивиан… Я остался один. Всё это время я вёл битву с хаосом. А теперь думаю, что она была бессмысленной. Для всех моих павших воинов было бы лучше остаться живыми, даже если бы им пришлось жить под властью безумия и тирании. Я не особо задумывался об этом, когда чувствовал себя здоровым и крепким, но в минуты слабости стыд и неуверенность одолевали меня. Я любил силу и власть, я любил женщину. И я был слеп. Я ощущаю её присутствие, когда держу меч в своих руках. Пообещай мне, что вернёшь ей Экскалибур после моей смерти». «Разве ты не хочешь, чтобы меч перешёл твоему сыну?», — спросил Бедивер. «Он принадлежит Владычице Озера. Если она пожелает, она вручит Тамезису меч, и он откликнется ему, как когда-то откликнулся мне». И снова вперёд — к холмам, к дорогам, что белыми лентами рассекали пышную зелень. Я видела себя, спускающуюся к озёрному берегу по камням в сопровождении Артура. Где-то далеко позади за нами следовали Персиваль и Рубио. Мы соблюдали осторожность, шли размеренным шагом, однако сила инерции при спуске понуждала ноги бежать вприпрыжку, и в конце концов мы отдались сладостно-жуткому притяжению глубины. Всё резвее, всё шаловливее, всё отважнее я скакала с камня на камень, игнорируя протянутую мне руку; будто подхваченная ветром, с растрепавшимися волосами и развевающейся юбкой, юная, весёлая, готовая петь от избытка счастья, я вихрем летела вниз по серпантину, а Артур стремительно следовал за мной по пятам. Он сорвал с себя перчатки, ослабил шнуровку дублета: он хотел впитать в себя обжигающую свежесть не только губами и лёгкими, но и кожей. А мой шаг становился всё увереннее и свободнее, и вскоре уже казалось, что я не бежала, а парила над землёй. У самого берега Артур наконец перехватил меня, поднял на руки, и я взглянула на него сверху вниз, с пылающими щеками, истомлённая и разгорячённая бегом. «Только не уплывай слишком далеко, Вивиан, — его глаза были устремлены на меня с неистовым напряжением. — В преданиях говорится, что твоё озеро не имеет дна и что в самом его центре находится глубочайшая дыра, ведущая в другие миры». Он кружил меня, мои косы со свистом рассекали воздух, а Мерлин нашёптывал в ухо: «Она была виновна перед своим королём, перед своим мужем, и ей пришлось отречься от озёрной пучины, родившей её на свет». «Кто?», — едва ворочая языком, спросила я. Артур опустил меня на землю, и меня тут же повело в сторону. «Прекрасная богиня, — отвечал Мерлин. — Гробница её мужа никогда не была найдена. По этой причине большинство баллад измышляют, что он ещё должен вернуться. Король былого и грядущего». Я разделась до нижнего платья и устремилась в воду. Персиваль и Рубио остановились поодаль и отвернулись. Артур последовал за мной, на ходу стягивая рубаху. «Говорят в последний раз его видели, покоящимся в лодке. Она сопровождала его на Авалон. Но когда они достигли берегов мифического острова, она изменила своё решение. Она не смогла разлучиться с ним и забрала его с собой». Артур резвился, как ребёнок: размахивал руками, поднимая столбы брызг, преследовал меня, хватал за ноги, давился водой; его громкий смех гулко разносился над озером. Я играла с ним, направляя к нему одну волну за другой. Они то поднимали его высоко над берегом, то опускали на самую глубину. Персиваль и Рубио, привлечённые нашим общим весельем, невольно заразились им и подошли поближе. «Она утянула его к дивному свету в озёрной глубине, в ту самую дыру, что ведёт в другие миры, и заплатила за это большую цену». Я облила водой зазевавшихся рыцарей, охранявших вас, и Артур вновь покатился со смеху. «Она потеряла связь со своей стихией и лишилась памяти. Но бессмертие осталось при ней». Артур поймал меня за руку и притянул к себе. Несколько секунд столь редкого теперь уединения — от взглядов бдительной стражи нас укрывали раскидистые кусты жимолости. «Ты свободна бывать везде, где пожелаешь. Ты можешь быть кем угодно, — вдруг сказал Артур. — Только возвращайся, Вивиан. Всегда возвращайся ко мне». В полном самозабвении я не сводила завороженного взгляда с гигантской сцены, где беспрерывно сменялись декорации. Свадебный пир. Коронация. Бесконечная череда размытых будних дней. Победы и перемирия, богатство и процветание. Объявление о наследнике. Войны и междоусобицы. Заговор против королевы и последовавшая за этим смута. Измена и отмщение. Закат эпохи великого короля. Я смотрела, не отрывая глаз. Никогда в жизни я не глядела так пристально на что-либо, никогда еще с такой полнотой не отдавалась созерцанию, не погружалась целиком в собственные переживания. Вся моя жизненная сила словно сконцентрировалась, как в фокусе, в двух изумлённых зрачках. «Легенды лгут. Правда, как всегда, туманна; хотя ни Артур, ни его люди не оказались ниже той славы, которую приобрели. Ибо всем известно, что всего на свете было девять лучших и достойнейших мужчин, и один из них — благородный король и завоеватель Артур Пендрагон. Он был причастен к бессмертию и тесно слит с совокупным временем; он следует за ним и будет следовать на всём его протяжении». «Всё же она любила его?». «Прекрасная богиня? — спросил Мерлин. — Она привела его к гибели и даровала бессмертие. Она сделала его королём и лишила королевства. Она зачитала брачную клятву и оставила его. Он был один из тех людей, которые любят всю жизнь, не столько потому, что те, кого они любят, остаются им постоянно верны, сколько потому, что раз, даже по ошибке, полюбив человека, они считают бесчестным разлюбить его. Для неё же разлюбить и полюбить в одно и то же время — значило полюбить вдвое сильнее, чем прежде». «В конце концов, она вернулась к нему, как он просил. Она вернулась и забрала его с собой на дно». «Он простит тебя, хотя ты не станешь просить прощения. Ты никогда не просишь. Ты порыв, грань божественного, радость, тоска, болезнь, небывалые достижения и мучения. Чаще всего — именно мучения. Ибо не дано тебе унять своей истомы». Я завороженно следила за быстро меняющейся игрой красок над озёрной гладью. Первыми теряли свою сияющую белизну облака и постепенно начинали алеть. Потом, внезапно, из-за холмов поднялись тени и, будто осмелев, стали соединяться толпами, взмывая чёрной завесой из впадин ввысь. Но тут вдруг вершины гор озарились новым светом, более холодным и блеклым, и глядь — в ещё не померкшей лазури уже появилась луна. Круглым фонарем она повисла высоко над ложбиной между двумя самыми высокими горами, и всё, что лишь минуту назад было живописной картиной с ее многоцветьем, начало превращаться в силуэтное изображение, в контуры чёрно-белого рисунка с крохотными, смутно мерцающими звездами. И вновь, как в давние времена, по лунной дороге плыла одинокая лодка, и было в ней двое: король былого и грядущего и озёрная фея. Король спал, а она пела ему:А где мне взять такую песню — и о любви, и о судьбе, и чтоб никто не догадался, что эта песня — о тебе?²
Настанет когда-нибудь день, — должен настать, — и великий король возвратится с новым Круглым Столом, у которого не будет углов, как нет их у мира, столом без границ между нациями, которые усядутся за ним для общего пиршества. «Надежда на это коренится в культуре. Пока людей удается уговорить читать и писать, а не только есть да предаваться плотской любви, всё-таки существует возможность того, что они образумятся». Затем я вновь оказалась в сиротском доме. Ухватившись за деревянный подоконник, я поднялась на носочки и выглянула в окно. Зелёные уголки. Сырой берег ручья, поросший травой. Край луговины. И недвижимое озеро.— 2 —
Сон мой был непробудным, одуряющим, не сон, а полное забытье. Я долго не могла очнуться, лишь единожды моему сознанию довелось погрузиться в такие недра беспамятства, что мне пришлось вытаскивать его оттуда медленно, с трудом, частицу за частицей. Последняя тонкая оболочка сна оборвалась, и я открыла глаза. Я не вернулась в таверну так скоро, как обещала. Я провела большую часть ночи в озере, а затем выбралась на берег и повалилась навзничь на траву. В воздухе не было ни звука, угасла золотистая луна, исчезли звезды, померкли краски, скалистые кручи, окутанные туманом, казались бледными и тусклыми, как холодный металл. Только у самых вершин встревоженно толпились густые облака; какая-то невидимая сила то растягивала их, то теребила, порой от плотной массы отделялось белое облако и всплывало в прозрачную высь. И чем выше оно поднималось, тем сочнее окрашивал загадочный свет его зыбкие контуры, выделяя золотую кромку. Приближалось солнце, его ещё не было видно, но в неспокойном дыхании атмосферы уже ощущалось его тепло. Ни один человек, пусть даже живущий на самой далекой, самой голой морской скале, не имел права жаловаться на однообразие ландшафта, пока он ещё был способен поднимать глаза к небесам. Ибо в небе каждый миг рождается новая картина, и новый мир — в каждой лужице на скале. У меня кружилась голова, подергивались и пульсировали веки, жгуче саднила обветренная кожа. Но несмотря на все эти болезненные ощущения, никогда я ещё не ощущала так остро легкость и упругость своего тела, как именно в эти минуты, когда им овладела безмерно сладостная хмельная усталость. Открытая горячему солнцу и порывам свежего утреннего ветра, овевающего меня со всех сторон, погрузив пальцы в душистую траву, я то созерцала облака в невообразимой лазури, то скользила взглядом по сияющей озёрной глади. Я лежала, словно оглушенная, грезя и бодрствуя одновременно, и наслаждаясь необычайным приливом душевных сил и стихийной мощью природы. Ко мне приходили видения. Я безвольно погрузилась в тёмный, глубокий водоворот, на ту недосягаемую глубину, где происходило полное растворение сознания. Мерлин видел будущее так, словно оно уже случилось и не требовало никаких иных трактовок кроме одной единственно верной и очевидной. Смотри себе и запоминай. Мои же видения были лишены ясности. Я наблюдала за тем, что уже происходило, видела то, что только произойдёт, или то, чего никогда не случится. «Незачем об этом думать, какое мне дело? — отвлечённо думала я. — Ни о ком сейчас не хочу знать, хочу быть только наедине с самой собой!». Я лежала так час или два, пока солнце не начало обжигать мне губы и щёки. Поднявшись, я поспешно оделась и набрала букет из усеянных крупными каплями росы веточек и цветов — можжевельник, шалфей, полынь, — и отправилась обратно в таверну. Нужно было шагать поживее, дабы взбодриться и отогнать остатки тяжёлого сновидения. Наверх, наверх! По извилистой дорожке подъём казался нетрудным, шагалось легко, но я вдруг неожиданно даже для самой себя свернула на другую тропу, ведущую к дому, и с радостным изумлением ощутила, как послушно пружинили ноги в коленях, как эта тропа с плавными поворотами и легчайший воздух словно сами несли меня в гору. Леса стряхнули туман со своих прядей, заблестела далёкая, кривая, как восточная сабля, река, а меж зубцами вершин, внезапно прорвался золотой поток жаркого солнца. Великолепно! Я пребывала в восторге от зрелища, но азарт восхождения, охвативший меня, не терпел перерыва, и, опьяненная порывом, я шла всё дальше и дальше, не зная, сколько времени уже прошло. Я вновь свернула в сторону от тропы и вскоре оказалась у обрыва, с которого спрыгнула когда-то, должно быть, тысячу лет тому назад. Мерлин говорил, что боги не позволяют людям помнить самые горькие подробности пережитого страдания, — это знак их милосердия к ним. И я не помнила ничего из того, что пережила в тот день. И впервые ни о чём не жалела. Двойственность натуры необязательно должна быть мучительной. Всё, что случилось со мной, отвечало моей природе. Если я страдала, то причиной тому была я сама. Жизнь среди людей открыла мне то, что мир прекрасен, если прекрасен ты сам, и что невозможно получать, не отдавая. Да и давать-то следовало, не ожидая, что ты получишь что-либо взамен. «Ты свободна бывать везде, где пожелаешь. Ты можешь быть кем угодно». Так кто же я? Создание добровольно принятого подчинения судьбе или человек внешнего намерения? Можно ведь и вовсе отринуть любую крайность, набраться беззаботной, праздной решимости и расслабиться, отпустить свою хватку. Всегда помнить и знать, что ты берёшь своё. Я могла быть дочерью стихии и при этом проживать одну человеческую жизнь за другой. Будущее — это не прямая дорога, а сложное переплетение тайных и известных троп. Как я свернула со своего изначального пути сейчас и оказалась у обрыва, как однажды сошла с дороги, что вела меня к Мерлину, и отправилась вслед за незнакомцем, так и впредь я не обязана идти навстречу своему будущему так, как мне это было предсказано. Возвратившись в город, я заметила неожиданное утреннее безлюдье. Толпа, обычно наводнявшая все дорожки, сейчас, рано утром, казалось, ещё пряталась в своих домах, смежив веки. И только у самой таверны мне навстречу попались несколько десятков молодых мужчин, каменщиков и землекопов, с пустыми, бесстрастными лицами, словно все они были всё ещё скованы хмурым магнетическим сном. Они направлялись к баржам. Я проводила их любопытным взглядом, с каким-то волнением отмечая про себя, что новый король не стал зря терять времени — ещё до официальной коронации принялся восстанавливать разрушенную столицу. Мне не удалось попасть на кухню беспрепятственно. Внутри повсюду громоздились деревянные ящики и сундуки. Дария наградила меня строгим, осуждающим взглядом. Помимо неё, моего возвращения ожидали ещё трое: взволнованная Сэйв и двое новоявленных рыцарей Камелота, разодетых в цвета королевского дома, принятых при правлении Утера Пендрагона, — красный и золотой. Арторий хлебал суп за столом в углу, с любопытством посматривая на собравшихся. — Они приехали ещё до рассвета, дабы не привлекать лишнего внимания, — сказала Дария, усаживаясь на скамью. — Всё утро таскали свои проклятые сундуки. А посмотреть, что внутри, не дают. — Настали смутные времена, — со вздохом отозвалась я. — Нынче в рыцари посвящают всякий сброд. — Король наградил нас за храбрость и заслуги перед отечеством, — не без самодовольства заметил Тощий, принимаясь по очереди открывать тяжёлые крышки. — Какие ещё заслуги? Ты, тощая воровская рожа, тебя соплёй перешибешь. Поэтому и шатаешься повсюду с Кабаном — так сказать, для равновесия. Или как его теперь правильно называть? Сэр Свинья? — я обернулась к Кабану. — Сэр Томас, миледи, — буркнул в ответ тот и протянул мне скрученный и перевязанный лентой пергамент. — Сэр Томас? Тебя зовут Томас? — удивилась я. — Да, я как Святой Томас. — Только жирный, — от себя добавил Тощий. Сэйв ахнула, разглядывая содержимое сундуков, даже раздраженная Дария поднялась со своего места и подошла поближе. Меха, бархат, кружево, золотые и серебряные нити. С моего позволения женщины начали раскладывать платья на столе, ноздри их возбуждённо трепетали, руки дрожали, пальцам так и хотелось нежно погладить ткани, и они лишь с трудом сдерживали себя. Сорочка цвета слоновой кости, с ажурной каймой, по-весеннему светилась рядом с платьем, где алые остроконечные язычки пламени трепетали на черном, как ночь, китайском шёлке. Другое было болотного оттенка с серебряными прожилками по краям, ещё тёмно-синее, расшитое цветами, и другие, множество других. Все они казались прекрасными, такие роскошные и тонкие вещи даже надеть страшно: все время будешь бояться — вдруг порвёшь по неопытности. А как ходить, двигаться в этом облачке, сотканном из цвета и света? Ведь носить эти платья надо сперва научиться. Мне было знакомо это вожделение во взглядах Дарии и Сэйв, это почти сладострастное волнение, охватывающее всех женщин при виде роскоши; я невольно улыбнулась, заметив внезапно вспыхнувшие огоньки в глазах робкой Сэйв; от одного платья к другому блуждали они, беспокойно и нерешительно. А ведь это только начало, сундуков было столько, что они загораживали солнечный свет. Целая гора подарков: драгоценности, лекарские инструменты, вяленое мясо, заморские фрукты, специи и прочее, и прочее. «Явлюсь, как в той старой песне, нагружённый дарами». Все мужчины должны держать свое слово. В особенности — короли. — А как твоё настоящее имя? — спросила я у Тощего, снимая ленту со свитка. — Сэр Тристан, миледи. — Миле-е-еди, — насмешливо протянула я и повернулась к Кабану. — Что с вашим лицом, сэр Томас? На его щеке багровел свежий шрам. — Боевое ранение, — мрачно фыркнул он. — Напоролись на вилку во время застолья? — с участием поинтересовалась я, развернув свиток. Впервые за всё время я задумалась: а знал ли король грамоту? Но писал мне не Артур, а Мерлин: «Отныне храбрый рыцарь твой повелевает всей страной».