Красная принцесса

«Принцесса, когда ты станешь моей? Когда ты станешь мной? Когда мы сольемся, пусть не в страстном и страшном поцелуе, так пусть всеми нашими существами и образами? Когда ты станешь моей? Ты станешь моей. Я точно знаю. Мне ты не нужна, но не нужна и ему. Мое дело — сделать так, чтобы у него не было ничего светлого в жизни. Тем более, ничего красного. Он мой. Я ревную. Это я должен пустить корни в его жизнь и управлять им, а не ты, муза-предательница…». Письмо от Снеговика, как обычно, было мокрым, изорванным и подложенным под дверь. Он буквально заваливал ее свитками и маленькими конвертиками, и всем, во что можно было свернуть бумагу. Неизвестно, зачем, но принцесса хранила все эти шедевры оригами, изрезанные буквами, черными и расплывающимися от того, что они побывали в снегу или на льду. «Тебе нигде не скрыться от меня. Ни в одном из его миров. Не убежать по страшной железной дороге, которая ведет в никуда. Кем бы ты ни стала, я найду тебя. Я везде узнаю тебя. От тебя так и несет творчеством и музыкой, я вижу и слышу ее, чую, ощущаю ее вкус, сладкий, но иногда он режет все, что режется. Мне ты не нужна. Но не нужна и ему. Никому ты не нужна, муза». Он часто называл ее музой и практически всегда говорил, что она никому не нужна. Видимо, он делал ей одолжение тем, что представлялся себе единственным, кто вообще помнит о заброшенной в угол подсознания ми-минор. Хоть и из ненависти, хоть и из желания убить, задавить или поглотить в себя, чтобы разрастись и показать хозяину, что он — его друг, что он хороший снеговик, который, между прочим, пожрал все его беспокойные метания творчества и позволил ему спокойно посидеть или полежать, доживая последние дни с трубкой в носу. Принцесса заводила семьи, много семей, чтобы ощутить себя нужной. Видимо, у снеговика получилось поселить в ней семечко сомнения в хозяине, который давным-давно перестал обращаться к ней, звать ее, греть руками ледяной шар, в котором она заточена и сквозь который она может лишь смотреть на него, простирая руки к нему, желая обнять и выдавая этот жест на балетное па. Она знает, что ее руки холодны, и что ее объятия не понравятся хозяину, даже если бы она обняла его ночью, когда он спит и может не отогнать ее опасливыми подозрениями о том, что его прогнозы на будущее в виде шизофрении начали сбываться. Живя внутри его воображения, внутри его страны сомнительных чудес, воображаемого мира, который когда-то был идеальным, она не могла не вспоминать те замечательные минуты, проведенные с автором, композитором. С создателем. Хоть и она молчала, и его губы не двигались, вокруг них не витало гнетущее молчание. Комната, какой бы она ни была, была полна музыки. Красной, как он говорил. Красной, как платье принцессы. Красной, как ее жизнь. Порой музыка была красной, как теплая живая кровь. Порой она представляла собой красные затвердевшие капли. Но если хозяин сказал, что она красная, она будет красной. И точка. Принцесса будет соответствовать, она будет кружиться под гамму ми-минор, хоть и понятия не имеет, зачем ей это. «Скинь свое красное платье, надень черное, тебе оно будет под стать, ты, вдова творчества. Надень черную вуаль и закрой лицо, тебе оно ни к чему больше, никто не захочет в него смотреть, брошенная ты муза. Даже обо мне он вспоминает гораздо чаще, чем о тебе. Теперь он лежит в маразме, не может творить, не может даже карандаша в руки взять, чтобы записать пару нот, но вот бояться прошлого он может всегда, даже лежа в забытье». Хм, странно, эта нелепая фигура из снега думает, что снисходительными оскорблениями он сможет растоптать природный пыл принцессы и заставить ее кланяться ему в ноги? У него ведь и ног нет. Она никогда не обращала внимания на то, что находилось у него ниже плеч, ей это было не интересно и не нужно, гораздо больше ее притягивали его глаза, когда они не были защищены очками летчика. Дыры в круглой голове с шитым ртом. Пусть автор, композитор лежал без сознания, время внутри его воображения, воображаемого мира растягивалось на долгие столетия для тех, кто этого хотел. В его голове был целый мир, в котором было место всем. И жене с дочкой, рыжим как солнце. Если сказать честно, принцесса недолюбливала этих двоих, ведь они были потенциальными кандидатками на место музы создателя, но ведь муза у него была одна — облаченная в красное платье, белолицая, обладательница стройных ног и глаз снежной королевы. Она — та, что давала ему силы творить, та, что была его бессменным и бессмертным другом. Пусть он в ярости разобьет сферу, в которой жил ее отголосок, основная ее часть останется здесь, внутри его головы. Ну и пусть с его смертью исчезнет и она, принцесса, ей нечего делать в этом враждебном мире без создателя, без ее создателя, который нужен ей, только один он. Да, она любила его. Любила его неизвестно какой любовью. Она хотела быть с ним вечно. Делать для него все, что она могла сделать. Ведь это он вдохнул в нее жизнь через волшебную дудку вдохновения. Прежде она существовала лишь в виде холодной фигурки в не менее холодной сфере, ходившей по рукам. Она буквально купалась в восхищенных ее красотой взглядах. Да, мастерская работа. Идеально. Она была бездушной фигуркой. Единственным, кто посмотрел на нее не так, как остальные, был маленький мальчик. Тот самый маленький мальчик, со взгляда которого началась ее жизнь. Минутным порывом она оттиснулась в его памяти, будучи сейчас почти потерянной и стертой. Ее поддерживали те, кто оставил видимый след на его душе. Хотя, кто мог бы оставить еще больший след, чем она? Только снеговик, но он и думать не желал о том, чтобы быть добрым. Он создан быть абсолютно противоположным. Он создался сам, вылез из подсознания и практически сказал: «Здравствуй, я твой отец, а теперь я буду лупить тебя воспоминаниями!». Тогда как муза старалась быть с ним нежной и доброй, Снеговик никогда не щадил того, от кого зависела его жизнь. «Как ты там? Жива еще? Не волнуйся, скоро пройдет». Интересно, а ему самому не страшно умирать? «Мне не страшно умирать, я сам — смерть». Но он лишь воспоминания, лишь черные разводы на полотне ясного ума поэта! Разве воспоминания имеют силу? Да, имеют. Ми-минор отвечала сама себе на эти вопросы. Порой ей казалось, что она сама становится снеговиком, но ее спасал единственный порыв — то, что он не хотела им быть. Любовь. Она любила своего поэта. Она была его музой.  — Принцесса… — прошептал поэт, протягивая свою руку, которая принадлежала телу старика, но душе ребенка. Наивная Гэм, она думает, это он ей. Или, может, на самом деле ей? Принцесса не знала. Но она знала, что она раньше Гэм стала принцессой. Поэтому она явилась к создателю в эту палату, в которой он возлежал в одиночестве как царь своего упущенного времени на скомканном постельном белье. Он ничего не видел, не слышал, не желал видеть и слышать. Он прожил достаточно жизней, чтобы без сожаления прощаться с этой, настоящей. Чувствуя, как угасает, Принцесса подбежала к композитору и схватила его за руку, будучи невидимой для рыжей дочери, которая, казалось, могла стать и ее дочерью тоже. Она могла бы полюбить ее. Если бы была реальной. Хоть чуточку реальнее. Хоть небольшое тело, самое маленькое, какое только можно найти, но можно почувствовать. Все, что сотворено Поэтом, прекрасно. Его дочь. Он сотворил ее. Он поставил заглавную букву в ее начале, он воспитывал ее, давая право на существование буквам ее характера, который рано или поздно может повторить его собственный характер. Он вписал в полотно жизни Гэм ноты творчества, которое она так любила, пока оно не стало приносить ей боль в виде невнимания отца. Принцесса не знала, каким словом назвать умирающего старика. В глазах стремительно темнело, а ноги подкашивались. Казалось, ее руки еще холоднее его рук, но это только казалось, как и вся она, все ее существо, все оно было галлюцинацией. Отец, поэт, автор, создатель, композитор?.. Господь? Бог — это тот, кто любит или тот, кто сотворил и, быть может, бросил тебя на произвол судьбы? Ми-минор редко когда задумывалась о таких вещах. Ее задачей, ее главной целью в ее зыбкой воображаемой жизни было поддержанием творческого огня в поэте. Она и была этим самым огнем, который жег ленившиеся пальцы, заставляя их ложиться на строгие клавиши или хвататься за карандаш, ручку, кисть, что угодно, только бы не за что-нибудь обыденное. Теперь пальцы музы не жгли, а голос не звучал как легкий удар в тонкий бокал. Сейчас ее пальцы были воплощением мороза, а голос — раздавленных осколков стакана, сброшенного с полки жизни и растоптанного ленью и смертью. Он давно не звал принцессу. Не пускал ее в свою жизнь. Не говорил ей ничего. И теперь, призвав ее, властно заставив предстать перед ним в виде мыслеобраза, он признавался ей в любви, как признавался многим, тем, кто был дорог ему и без кого он не мог помыслить своей жизни и творчества, но которых отрицал сразу же, как в его руках оказывался бокал, наполненный чем-то, что было схоже по цвету с музыкой. Да, муза дождалась этих слов, пусть и на пороге смерти. Слова были мысленными, хоть и воображаемыми, но такими легкими, словно они готовились заранее и откладывались на черный день, когда нечем будет заняться. Она верила каждому слову поэта, сидя около него как верная собака. Хоть и с виду она была гордой как львица или какая другая дикая кошка, в сущности своей она была собакой, верной собакой своего композитора. Слезы наворачивались на глаза от трагичности момента. Хорошо, что Гэм не видит ее, не то бы она разрыдалась в голос. Громко. Промочила бы простыни прежде, чем свершится… «Глупая ты муза». Поэт закрыл глаза и откинулся на подушку, не переставая вымученно, холодно, но счастливо улыбаться. Из-под век его текли одинокие слезы. По лицу музы же они текли ручьем. Видимо, она таяла, видимо, поэт решил убить ее прежде, чем умрет сам. Охочий до красивых зрелищ даже в такой ситуации. В последний миг муза почувствовала укол и текущее тело. Свое тело. Оно оплавлялось как свеча, как оставленная без присмотра ледяная фигурка. Каждая слеза ее тела — это одна незаконченная мысль. Она вся состоит из порывов и минутных прихотей, такова ее природа, поэт сам собрал ее из того, что его волновало. Ругань снеговика. Муза отмахнулась. Не хватало еще здесь его в такой трогательный момент. Наклонившись над лицом поэта, ми-минор легко коснулась его губ своими оплывающими холодными губами. Больше она к нему не приставала. Они умирали вместе, и нужно было держать лицо, хоть этого лица и не было теперь вовсе, хоть оно и текло водопадом, капая на то, на те обрывки, что остались от красного, некогда яркого и трепещущего, как ее жизнь, платья. Огонь. Надеюсь, Гэм не сожгла записи. Да, Принцесса надеялась, что Гэм не сожгла записи. Записей, рассованных по всему дому, было великое множество, если не море. В одном из тайников покоилась стопка листов с кривыми строчками текста, в которых содержались рассказы о Принцессе. Немного рассказов. Совсем чуть-чуть. Но в них выражался весь ее безудержный и преданный характер. Надеюсь… Муза надеялась, что Гэм найдет их и отнесется не с обидой и эгоизмом, а с пониманием. Что она наделит фигурку той жизнью, которая уходила сейчас от принцессы. Назовет ее как-нибудь по-своему. Напишет рассказы. И муза будет жить, пока не разобьется сфера, пока не разлетится прахом фигурка, пока она жива и пока будет плясать под ненавистную гамму, которую, казалось, надо было бы любить… но… В мире столько гамм, и под все хочется танцевать. Так почему ми-минор? Потому что хозяин так решил. Ему нравится. А раз ему нравится, то нравится и ей, принцессе. Значит, это чистейшая звуковая эйфория, вливаемая через линзу стекла. «Эй, муза…» Снеговик. «Иди уже, муза». Снеговик тоже ушел. Может, в последнее мгновение автора отпустят стальные зубы воспоминаний, и хоть их он проведет счастливо.  — Принцесса… — сказал он обеим.  — Папа… — сказали обе. Лужа. Красное платье. Больничная койка. Слезы. Писк.