***
Летя по пустым коридорам московской больницы, молодой парень что-то бормочет себе под нос. Его сосредоточенность на лице и тревога в глазах, кажется, безграничны, а голос, которым он начинает что-то быстро объяснять доктору, нервно подрагивает, пропуская через несколько слов короткие фразы на сербском. - То есть как нельзя? - Молодой человек, поймите, она в реанимации, а посторонним туда вход запрещён, - доктор солидных лет, устало потирает глаза, снимая очки. - Это вы поймите: я не посторонний. Убедить в этом окружающих оказывается легче, чем себя. С каких пор он ей не посторонний не понятно, но это ощущение живет в нём слишком давно, ровно с того момента, когда он узнал, что у неё нет родителей. И это давящее, почти саднящее, чувство в груди о страшной потере смешивается с чувством колоссального сожаления и сочувствия к ней. Но, кажется, волевая и несломленная Даша не нуждается ни в чьей жалости. Ровно как и он. Разве что чуть-чуть. Совсем немного. Иногда. - Павел Аркадьевич, - Юля появляется в коридоре из неоткуда, отвлекая его внимание на свою копну рыжих волос, - меня тоже не пускают! Беда, как известно, объединяет, но они оба готовы поклясться, что никакое сближение не стоит Канаевой, поэтому Павел настороженно смотрит на горничную и на врача. В нём есть недоверие ко всему и всем, в нём есть страх перед этой жизнью, и алкоголь, которого сейчас в его крови категорически нет, делает путь по своей судьбе несколько мягче и безопаснее. Но, черт, сейчас даже это, как и ни что на свете, не смягчит его падение в безду страха. - Бедная Дашка, свалилось же на неё всё сразу… - ворчливый тон Юли несколько отрезвляет от эмоций и заставляет задуматься на этот счёт. Канаеву обманул жених и бросил одну в огромном мегаполисе. Канаева работает двадцать четыре на семь, чтобы прокормить хотя бы себя. Канаева ошибается тысячу раз, делая необдуманные шаги в "светлое" будущее. Канаева дерётся во всех смыслах этого слова за право существовать в достойной жизни. Канаева не просит помощи, решая свои проблемы самостоятельно, хоть и неумело. Он никогда не будет достойным Канаевой. И это осознавать слишком сложно. - Что с ней, скажите хотя бы, - акцент слышится более отчетливо, потому что нервы на пределе и думать о какой-то грамотности своей речи нет смысла. - Перелом левой ноги, двух рёбер, многочисленные ссадины и гематомы. Скорее всего есть сотрясение мозга, - врач слишком сочувствует парню, ставя под сомнение сотрясение, которое сто процентно есть, но, видимо, фальшь чувствуется Павлом за версту, и он устало потирает красные глаза.***
У меня нет сил открыть глаза, потому что мне кажется, что мои веки налиты свинцом. Моё тело затекло, отчего я не могу пошевелиться. Кажется, я даже не в себе, когда слышу посторонние звуки вокруг, за пределами своего разума. "Ты красивая, Даша." Я помню его голос, как свой собственный. Люблю этот тембр и хрипотцу. Мне нравится вспоминать каждую его фразу, сказанную мне, несмотря на то, что тем самым я делаю себе невероятно больно. Как мазохистка, воспроизвожу в памяти всё, что связанно с ним, и моя душа улыбается и плачет одновременно. Грибной дождь - солнце во время дождя. "Я очень переживаю, поэтому и шучу как идиот. Но ты не даёшь мне шанса." Наверное, это было ошибкой: пытаться спаять в одно целое то, что быть вместе не может. Нам слишком хорошо вместе, наверное, поэтому мы и отталкиваемся. Потому что желание достичь друг друга на деле намного приятнее полной удовлетворённости. "Мне нужна только ты. " Как и ты мне. Но у него нет ни единой причины хотеть быть рядом со мной, потому что он вложил в несуществующих "нас" намного больше ― практически всё ― нежели я. Мне правда стыдно за это, но мне нравилось ломать старого Пашу, нравилось видеть, как он возвращается в себя настоящего, ведь я точно знала, что он есть намного лучше, чем хочет казаться. Мы схожи, потому как я знаю наизусть все его чувства и ощущения от этой жизни. Жизнь без родителей ощущается всеми одинаково. Серо и тускло. "Ради тебя я стану лучше, и я сделаю всё, чтобы ты была счастлива." В этот момент я верю ему как никогда: его взгляд такой глубокий, что я готова утонуть в его искренности, готова пойти с ним куда угодно, лишь бы он всегда смотрела на меня так. Во мне этого никогда не было: хотеть быть с ним рядом, но это чувство неожиданно появляется в моей груди, когда моя ладонь оказывается в его. По телу проходит электрический ток, потому что его рука слишком тёплая, а взгляд - взволнованный. "Главное, что ты со мной." Я с тобой, Паш, правда. И я хочу, чтобы у нас всё было легко и просто, чтобы мы плыли по течению отношений и не натыкались на штормы. Во мне больше нет сил чему-то сопротивляться, я слишком устала за всё это время, прожитое в Москве. Это шумный и многолюдный город, тут не скрыться и не спрятаться. Я знаю, что ты жаждешь того же - спокойствия и умиротворённости, но я слишком боюсь признаться себе, что нашла это, кажется, рядом с тобой. "Как представлю рядом с тобой кого-то… меня разрывает. У меня ещё никогда ни с кем такого не было." Это огромная ответственность - вступать с кем-то в отношения, и мне казалось, что это осознаю только я. Все его легкомысленные поступки говорили сами за себя, я видела: он хочет потратить, а я заработать. Я представляла рядом с собой человека, а он видел вокруг кукол. Я бы могла и дальше так думать, если не тот факт, что мы были чертовски похожи в своих ощущениях, лишь разнились в восприятии. Мне страшно переступать черту, за которой есть его слова о любви и моя вера в них. "Нравится? Я старался, наверное, не так, как Никита, но всё же." Вся его боль в тот момент возвращается ко мне с удвоенной силой. Я хочу обнять его и избавить от взгляда полной безысходности, потому что я чувствую себя предательницей, сделавшей ему больно. Паша стоит передо мной с израненной мною душой, с потерянным видом, будто я убила между нами что-то очень ценной для него, и я ничего не могу сделать, кроме как молча плакать. Мне ведь тоже саднит в груди. Его слегка нахальная улыбка, меняющаяся на грустную в один момент, и писк какого-то прибора возле уха - последнее, что я помню, прежде чем провалиться в глубокую тьму.***
- Эй, рыжая, - тихий шёпот, вопреки его ожиданиям, содрагает пустой коридор, - иди сюда. - Да, Павел Аркадьевич? Юле в первые реально страшно не за себя. Ей ново это чувство, когда ты переживаешь за другого человека, и неопытность в этом слишком видна на её бледном, взволнованном лице. Большие глаза испуганно бегают от одной стены к другой, лихо соображая о перспективах потерять близкого человека, надёжный тыл и просто девушку, которая пойдёт на всё ради своих близких. Юля никогда не стремилась быть похожей на прекрасно воспитанную в моральном плане Канаеву, но она была для неё идеальной, хоть и ничем не похожей на неё саму. - Я сейчас зайду к Даше, а ты тут на шухере постой, - быстрый кивок - единственное, что способно выдать уставшее сознание девушки. Павел - последняя, кажется, надежда на воскрешение почти погибшей Даши. У него по правде трясутся колени, когда он видет побелевшее лицо Даши, зайдя в палату реанимации и закрыв за собой дверь. У него нет абсолютно никакого опыта в подобных серьёзных вещах, но есть острое чувство необходимости в ней, находящейся в здравии. Его Даша приободрила бы в этот момент своей улыбкой, показала бы пример, как нужно вести себя в дерьмовых ситуациях, и он бы последовал её примеру, избежав острых углов. Но сейчас она без сознания, на грани жизни болтает одной ногой над пропастью, и не может ему ничем помочь. Наоборот, помощь требуется ей самой. Паша готов отдать всё, лишь бы она открыла глаза и ожила, как принцесса из сказки, и разогнала все тучи над его дурной головой. Она ему необходима больше, чем воздух, со своей улыбкой и принципиальностью, потому что только ради неё есть смысл быть лучше. - Даш, - вздрагивает от собственного голоса, присев рядом с кроватью на стул и осторожно взяв её за холодную ладошку, - я знаю, что ты меня слышишь. Писк электронного кардиогрофа нагнетает обстановку, заставляя его дышать глубже. Озвучить свои мысли вслух оказывается слишком сложно, и он ставит в воображаемом списке о положительных качествах Канаевой ещё один плюс напротив пункта "прямолинейность". Иногда умение говорить нужные вещи в нужное время - это самая правильная вещь. В нём есть чувство вины, невероятных размеров, потому что он не позаботился о её чувствах, вновь утешая свой эгоцентризм. Ему сложно думать за двоих, но теперь ещё и больно, просто потому, что она сейчас лежит перед ним, самая беззащитна на этом свете, и он бессилен ровно в таком же количестве. - Ну, я даже пить брошу, хочешь? В его голове нет ни одной причины, по которой она должна быть с ним. Каждую минуту, проведённую рядом с ней, его не покидало чувство, что он слишком низко пал за последнее время, чтобы браться за такую высоту, как Даша. В его жизни было много девушек, но не было ни одной, которая могла бы заставить делать нечто большее, чем тупо зажимать девушку в лифте. Её лучистая улыбка может разогнать тучи в пасмурный день и пустить жизнь в самую гнилую душу. - Господи, Даш, ты можешь хоть при мне спать с кем угодно, только очнись, хорошо? Писк аппарата учащается, а в дверь тарабанит Юля, предупреждая о приближающемся докторе. Его глаза быстро бегают по лицу девушки, и он в оцепенении не может пошевелиться, потому что, чёрт, он не знает, что значит этот противный звук. Это хорошо же, правда? Суматоха в виде ора врачей и жалкие попытки выгнать его из реанимации венчаются успехом и дверь перед ним закрывается только тогда, когда напоследок он видит слабо задрожавшие ресницы Канаевой.***
Мне нравится быть дома, потому что по-настоящему он был у меня только в Волчанске, а в чужой для меня Москве найти что-то похожее по уюту очень сложно, но рядом с моей Юлькой тепло и хорошо везде, даже в этой маленькой квартирке. Здесь часто нет нормальной еды, но я стараюсь исправлять это как можно чаще, нет большой площади, но мне здесь уютно, почти как дома, поэтому я люблю эту двухкомнатную квартиру, как свою. Я люблю это место, потому что тут уже почти мой дом. Я сижу дома уже неделю после месяца, проведённого в больнице, и по праву ношу кличку "выздоравливающей", потому что мои рёбра срослись совсем недавно, ссадины заживают, а синяки постепенно сходят. Разве что нога всё ещё в гипсе, но это мелочи по сравнению с тем, что было. Юлька была рядом со мной всё это время, несмотря на иногда проскальзывающий в ней цинизм, она невероятно искренняя, готовая ради близких на всё. Поэтому весь этот месяц она навещала в больнице каждый Божий день, носила еду, подбадривала и не давала упасть духом, когда я была готова сделать это запросто. У меня не было сил сопротивляться жизненным трудностям, и она была рядом со мной и своим жизнелюбием в тот момент, когда я нуждалась в этом больше всего на свете. Резкое шуршание где-то в коридоре отвлекает меня от просмотра телевизора. Юлька, наверное, зонт забыла. Говорила же ей, что на улице ливень. - Юль, ты? - я лежу на своём диване, за невозможностью передвигаться без посторонней помощи, поэтому вынуждена орать в три горла, - забыла что-то? Ответа не следует, и это вроде повод насторожиться, но я продолжаю лежать на диване, ожидая подругу в комнате. - Это не Юля, - он неожиданно появляется рядом с моим диваном, открыв почти бесшумно межкомнатную дверь. Я вздрагиваю, и, честно говоря, теряюсь, потому что он - последний, кого я ожидала увидеть здесь. Паша стоит и смотрит на меня, а я на него, и между нами нет ничего, кроме огромного стыда с моей стороны и жалостливого - с его. Мне не хватило бы сил заговорить первой: я не такая смелая в последнее время, и он, кажется, чувствует моя смятение, без разрешения присаживаясь на край дивана, в моих ногах. Он знает, что я не прогоню его ни за что сама, если он сам не уйдёт. Мы не разговаривали всё это время, будто исключили вербальное присутствие друг друга в своих жизнях, и лишь Юлины "тонкие" намёки на то, что он звонит каждый день и спрашивает о моём здоровье. Тебя только моё здоровье интересует? - Привет, - всё, что я могла - я сказала. Воздух в лёгких заканчивается, я буквально чувствую спазм в груди. - Привет, - эхом отзывается он, тихим голосом. Я смотрю на него и не вижу того Павла Аркадьевича, который пытался клеить меня четыре месяца назад. Куда он делся, что с ним стало и почему на его место пришёл сосредоточенный человек с мудрыми и невероятно уставшими глазами? Почему он не пытается шутить? И осознание того, что всему виной я, слишком сильно бьёт по голове. Что с нами стало, Паш? - Хотел извиниться перед тобой, но подумал, что этого будет мало, - он пытается улыбаться, а у меня нет сил даже на это. - Наверное, я должна извиняться. - За то, что неделю пролежала в реанимации? О, да, это, конечно, твоя вина. Он саркастически улыбается, и я ловлю себя на мысли, что мне больно видеть его таким подавленным. Мы не разговаривали всё это время, поэтому общение даётся нам тяжело, словно в первый раз, но мне бы не хотелось устраивать разборок, несмотря на то, что я знаю о его нелюбви к громким выяснениям отношений. И то, что я откуда-то это знаю, тоже странно. - Паш… - невесомое прикосновение моей рукой к его ладони, кажется, рушит все невидимые границы, потому что он замирает в тот момент, когда я вздрагивая, а потом замолкаю. Это невероятно трудно - возобновить хрупкий мир, которым мы оба дорожили, и так бессовестно упустили. Точнее я упустила, нарушив свои принципы о лжи. У меня даже нет надежды на то, что всё это вообще подлежит восстановлению, но неожиданное ответное прикосновение его второй рукой дарит мне второе дыхание, и я шумно выдыхаю. - Как ты себя чувствуешь? - невпопад, абсолютно не в тему. Его это волнует, очевидно. - Уже лучше, - я отчего-то виновато опускаю голову. Я рада, что он пришёл. Я ждала этого, глупо говорить, что нет. Знала, что придёт, и что этого разговора не миновать. Мы должны всё выяснить и решить в конце концов, кто мы друг для друга. Потому что я очень этого хочу. - Я виноват перед тобой. Прости меня, ладно? - Я не хотела тебя обманывать, - я пропускаю его слова, начиная собственный монолог, - и я понимаю, что поступила ужасно, но если бы мог представить, как я жалею об этом, ты бы просто сошёл с ума… Меня перебивает его резкое движение в мою сторону, на что я поднимаю глаза и застываю: он в сантиметре от меня, прожигает тёмным взглядом. Между нами пробегает несколько электрических зарядов. Это наш первый телесный контакт за этот месяц, мне печёт кожу в тех местах, где он касается меня, потому что я скучала, черт возьми, всеми мыслями и телом по нему. Потому что перебирала в голове миллион фраз, чтобы извиниться, ведь во всем этом дерьме виновата лишь я. И я хочу это исправить, подаваясь немного вперёд и находя его губы своими. Он не шевелиться и даже не моргает, лишь сильнее сжимает мою ладонь. - Кажется, я уже сошёл. Я улавливаю боковым зрением лучи солнца в окне, а потом он обнимает меня и целует. Так, будто я единственная на этом свете, кто может спасти его от неминуемого конца. Так, словно мы не виделись несколько лет. Целует так, будто я принадлежу только ему, и только он может меня так целовать. И в этом дожде из проблем в моей жизни, он - однозначно, солнце.